на  крыльце,  бледная,
взволнованная, и ее волнение мигом передалось всей дворне.
     - Где же, где? - повторяла в нетерпеливом томлении княгиня.
     Дуня, бледная  как  полотно,  выбежала  из  сада,  со  всего  размаха
бухнулась в ноги княгине и завыла во весь голос:
     - Матушка-княгиня! - бей  нас,  слуг  негодных:  упустили  мы  нашего
сокола, никак не найдем! Может, шалит, может беда приключилась!
     - Миша!.. - не своим голосом закричала княгиня и в один миг очутилась
в саду.
     - Миша, птенчик мой, отзовись! - кричала она, бегая по  саду.  -  Очи
мои светлые, сердце мое, Мишенька, откликнись! - стонала она, метаясь уже,
как безумная, по кустам и дорожкам.
     - Ау! - перекликались по саду рассыпавшаяся повсюду челядь.
     - Влас, тащи лодку! - кричал, стоя на берегу,  кудлатый  мужичонка  в
холщовой рубахе.
     Княгиня с чистых дорожек  бросилась  в  кусты  малинника,  обрывая  о
колючие ветки тяжелую  материю  сарафана,  царапая  белые  руки,  и  вдруг
закричала не своим голосом.
     В крике ее было столько горя и ужаса, что он  словно  ударил  каждого
слышавшего его, и все стремглав бросились к месту, откуда он раздался.
     Глазам  всех  представилась  ужасная  картина.  С  безумно   горящими
глазами, растрепавшимися волосами, княгиня стояла на крошечной луговинке у
реки и, потрясая золотым позументом, что  служил  Мише  опояской,  кричала
неистово:
     - Украли! Скоморохи украли! Будьте вы прокляты, кто смотрел  за  моим
ненаглядным! Миша мой! Сердце мое! Очи мои! Ослепили меня злодеи, очи  мои
вынули! Что я скажу князю своему? Куда побегу, где  искать  буду?  Что  вы
стали? - кинулась она вдруг на толпу. - Седлайте коней, скачите  за  ними,
вырвите сына моего,  закуйте  их  в  цепи,  сюда  приведите!  Я  им  глаза
выскребу! Изменники!..
     Все с ужасом попятились от нее  и  только  теперь  увидели  вырванный
столб из тына.
     - Миша! - еще раз закричала княгиня  и  рухнула  на  землю,  хрипя  и
колотясь в нервном припадке.
     Все   растерялись.   Первой   спохватилась   пожилая   Наталья.   Она
протискалась вперед и властно заговорила:
     - Чего стоите, рты разинувши, вместо того, чтобы дело  делать?  Аким,
иди сейчас седлай коней да возьми хоть 6 человек и по всем следам  гоните!
А ты Влас, сейчас на коня и до князя-батюшки на  Москву  спеши.  Не  жалей
коня, - слышишь? А ты, Ерема, бери телегу и в  Коломну  гони.  Слышь,  там
бабка Ермилиха, - ее сюда вези. Не  поедет  -  волоком  тащи!  Ну,  ну!  -
кричала она, топая и махая руками. - А вы, девушки, берегите княгинюшку да
в баньку ее, прямо в баньку! Ишь, с ней от испуга ушибиха [так  называлась
падучая болезнь - вероятно, от слова ушиб, ушибиться] приключилась.
     Девушки испуганно подошли к княгине, осторожно подняли ее  и  понесли
из сада. Расторопная Наталья, захватив власть,  уже  не  выпускала  ее,  и
голос ее звучно раздавался то здесь, то там, отдавая приказания.
     Словно борзые по зайцам на облаве, во все  стороны  рассыпались  люди
Теряева, ища следы ушедших скоморохов,  рыская  вдоль  большой  дороги  по
перелеску и по той стороне быстрой речки. Не  щадя  коня,  мчался  Влас  в
Москву, и, скача по дороге, казался движущимся пыльным столбом.  Чуял  он,
что, может, едет на верную смерть от руки разгневанного князя, над этим  и
только боялся, загнав коня, не найти на подставу другого.
     Ерема трясся в телеге, торопясь в Коломну; а в это  время  княгиня  в
беспамятстве металась на широкой скамье в предбанной,  и  пожилая  Наталья
вспрыскивала ее святою водой с уголька и читала отпускные молитвы.
     Девушки суетясь раздевали княгиню, а она стонала и, вдруг  приходя  в
себя, начинала причитать звонким, голосом:
     - Соколик мой, Мишенька, светик мой  ясный!  Сердце  мое,  свет  очей
моих! Я ли тебя не любила, я ли тебя не холила  мое,  золото!  Взяли  тебя
лихие люди, тащат тебя как горлицу, обижают тебя, ново белого! Крикни мне,
соколик, громче! Отзовись на мои слезы горькие! Уж как я  полечу  на  них,
моих ворогов, и ударю, как сокол на воронов. Вы терзайте мое  тело  белое,
пейте мою кровь горячую, лишь отдайте князю-батюшке его первенца!
     Потом она вскрикивала и снова начинала колотиться в припадке.
     Девушки не могли удержать слез и горько плакали, а Матрешка с  Дуней,
как безумные выли и колотились головами о дубовые стены. Чуяло их  сердце,
что не простит князь во гневе своем их вины окаянной.
     Даже дворецкий княжий, Степан и тот ходил,  свесив  голову,  сознавая
свой проступок перед  княжим  домом.  Словно  грозовая  туча  повисла  над
усадьбой, словно ждали  все  судного  часа  и  трепетали  в  таинственном,
суеверном ужасе. Страшен бывал князь, когда гневался...
     А скоморохи тем временем быстро шли вперед, сторонясь большой  дороги
и пробиваясь лесом и зарослями по тропинкам, известным только Злобе, Козлу
да косолапому парню, которые в смутное время были в Шишах [в смутное время
беглые крестьяне составляли шайки, которые преследовали  поляков,  убивали
их, грабили; поляки в смех  прозвали  их  шишами,  но  потом  дрожали  при
упоминании этого  слова,  и  часто  малая  горсть  шишей  разбивала  целые
польские  отряды],  а  в  первые  годы  царствования  по  этим  же  местам
занимались разбоем.
     Шли они спешным шагом, не зная устали. Впереди их шагал Злоба, ведя в
поводу медведя и таща за руку выбившегося из сил маленького  Мишу.  Мягкие
сафьяновые сапоги его уже разорвались,  и  из  них  торчал  угол  холщовой
портянки; шелковая рубашечка висела на плечах его клочьями, и он то и дело
падал от устали.
     - У, княжье отродье! - злобно проговорил  наконец  рыжий  великан  и,
взбросив его себе на руку, зашагал еще быстрее.  Ему  мало  было  дела  до
того, что сердце Миши билось  словно  пойманная  птица,  что  личико  Миши
застыло с выражением смертельного  ужаса,  а  глазки  его  смотрели  почти
безумно. Живой или мертвый, лишь бы был он  действительно  первенец  князя
Теряева.
     Только одно это и знал рыжий поводырь,  да  знал  еще,  что  худо  им
будет, если они не уйдут от погони.



                                    3

     Через  два   дня   после   описанных   событий,   накануне   великого
торжественного дня встречи царя с вырученным из неволи отцом, а именно  13
июня,  за  каких-нибудь  полчаса  до  захода  солнца,   зажимая   нос   от
нестерпимого зловония, шел по Москве через рыбный  рынок  мужчина  средних
лет, обликом-иностранец, костюм-воин. Высокого роста, широкий в плечах,  с
открытым веселым лицом, которое освещали ясные, доверчивые голубые  глаза,
с окладистой русой бородою, отбыл бы красавец, если бы  кровавый  шрам  не
пересекал его лица огненною полосою, начинаясь над правой бровью,  проходя
через раздробленную переносицу и теряясь в левом усе.  На  голове  путника
была медная шапка, или прильбица,  с  кольчужной  сеткой,  ниспадавшей  на
плечи и шею; на нем был синий кафтан с желтыми рукавами,  поверх  которого
были надеты кожаные латы  с  железными  набойками,  или  юшман;  на  ногах
красовались огромные сапоги из желтой кожи,  доходившие  почти  до  бедер.
Широкий кожаный кушак обхватывал его талию, и на нем спереди висел поясной
нож, а сбоку короткий и широкий меч.
     Несмотря на жару, поверх юшмана на плечах  его  висела  еще  короткая
суконная епанча. Он торопливо  переходил  рыбный  рынок,  на  котором  уже
никого не  было,  и  угрюмо  бормотал  что-то  по-иностранному,  очевидно,
ругаясь.
     Рыбный рынок, прилегавший одной стороною к овощным рядам, представлял
собой небольшую площадь,  только  частично  застроенную  ларями.  Торговцы
обыкновенно приезжали сюда возами, с которых и  вели  торги.  Вряд  ли  по
своей неопрятности в Москве было еще другое подобное место. Уснувшую  рыбу
торговцы без околичностей бросали прямо на землю, мелкая рыбешка падала на
туже землю просто случайно; тут же  иной  голодный  поедал  соленую  рыбу,
кидая остатки ее наземь, и все это, покрывая площадь толстым слоем  гнили,
разлагалось и наполняло воздух ядовитым, удушливым  смрадом.  Русский  нос
сносил его, и в базарные дни здесь торговля шла развалом; но иностранцы  с
ужасом упоминают в своих записках об этом рынке.
     В небазарные дни площадь обыкновенно  пустовала,  и  только  бродячие
собаки стаями ходили по ней, жадно роясь острыми мордами в смрадной рыбной
падали.
     Шедшему казалось, что он умрет посреди этой  площади,  и  наслаждение
выразилось на его лице, когда свежий ветерок дохнул на него с реки Москвы,
мост через которую примыкал к другой стороне площади.
     Иностранец отнял руку от носа, вздохнул полной грудью и остановился у
начала моста, пытливо оглядываясь по сторонам.
     Узкий,  недлинный  мост,  настланный  на  широкие  суда,  выходил  на
безлюдную мрачную местность, так называемое Козье болото. Там,  на  другой
стороне реки,  посредине  площади  стояла  виселица,  еще  неразборная  от
недавней казни, и мрачной громадою  высился  эшафот,  -  лобное  место,  -
высокий помост на толстых сваях, к которому вело  несколько  ступеней;  на
помосте стоял тяжелый, широкий обрубок, вроде тех,  которые  можно  видеть
теперь в местных лавках.
     Иностранец отвернулся, вздрогнув от страха и взглянул  вдоль  берега.
Немощенная улица была покрыта пылью и грязью, несмотря на  июньский  зной.
На ней, то высовываясь вперед, то уходя  назад,  стояли  дворы  с  убогими
избами. Иностранец, не видя людей,  постоял  минуту  в  нерешительности  и
потом смело двинулся вдоль берега направо. Вдруг лицо его прояснилось и он
ускорил шаг. У одних ворот растворилась  калитка  и  чьи-то  сильные  руки
вытолкнули человека на улицу. Он сделал два скачка, замахал руками и упал,
ткнувшись с размаха лицом в пыль.  Иностранец  быстро  подошел  к  нему  и
нагнулся, толкнув его в плечо.
     - Говоряй мне, где Федор Беспальцев? А? - спросил он у него  ломанным
языком.
     Упавший сделал попытку поднять голову, замычал что-то и опять ткнулся
носом в пыль. Он был весь оборван: посконная рубашка едва  прикрывала  его
наготу, босые ноги были грязны и изранены.
     Иностранец постоял над ним, потом выпрямился,  решительно  подошел  к
калитке и застучал кольцом. Не получив ответа, он вынул нож и  его  медной
рукоятью с такой силой стал ударять в калитку, что гул ударов огласил  всю
улицу.
     Этот способ оказался действительный.
     - Ты опять буянить! - раздался со двора злобный голос, и  здоровенный
детина в синей пестрядиной рубахе широко распахнул калитку и рванулся было
вперед, но иностранец ударом в грудь откинул его назад, во двор, и  следом
за ним переступил порог калитки.
     Детина с изумлением взглянул на него.
     - Тебе что нужно? - спросил он.
     - Федор Беспальцев туты? Мне его выдайть!
     - Здесь! - грубо ответил детина. - Тебе зачем его?
     Лицо военного вспыхнуло.
     - Ню, ню, грюбий мужик! Мой дило есть! Веди! - крикнул он.
     Детина тотчас смирился.
     - Иди, что ли! - сказал он и, замкнув калитку, повел его по  двору  к
большой избе. Иностранец положив на нож руку, твердо ступал за ним.
     Детина ввел его в темные сени, провел  через  просторную  горницу,  в
которой у стола, за штофом вина, двое каких-то посадских играли в кости и,
пройдя темную кладовку, ввел его в  другую  небольшую  горницу,  сказав  в
полутьму кому-то:
     - К тебе, хозяин!
     После этого он ушел.
     Иностранец остался один и, напрягая зрение оглянулся.
     Полутемная горница почти до половины была загорожена огромной  печью.
В углу горницы перед закоптелым образом трепетно мерцала лампада.
     В душном воздухе пахло пылью,  мятой,  сырой  кожей,  потом,  образуя
смрадную  атмосферу;  сквозь  небольшое  слюдяное  оконце  тускло   светил
догорающий день. Иностранец разглядел у окна маленький стол с лавкою подле
него и, шагнув к нему, опустился на лавку.
     В тот же миг с печки  раздался  сухой  кашель,  с  лежанки  свесились
грязные босые ноги и маленький, корявый мужичонка,  с  поредевшими  рыжими
волосами, опустился на пол и щурясь подошел к пришедшему.
     - Кха, кха, кха! Что-то не признал тебя, добрый молодец, -  заговорил
он, шепелявя и кашляя. -  Откуда  ты?  Кто?  Какой  человек  тебя  ко  мне
прислал?
     И он закашлявшись опустился на длинный рундук, что стоял по стене,  и
заболтал головой. Красноватый отблеск заходящего солнца ударил в оконце  и
осветил мужичонку.
     Маленького роста, с ввалившейся грудью и с рыжей лохматой головкой на
длинной, тонкой шее, он казался жалким заморышем; но стоило приглядеться к
его лицу, чтобы тотчас  переменить  о  нем  мнение  и,  вместо  сожаления,
почувствовать страх и брезгливость.
     Реденькая бороденка и вылезшие усы почти  не  прикрывали  его  тонких
синеватых  губ,  искривленных  усмешкою;  маленькие  подслеповатые   глаза
глядели как-то в сторону, но в то же время неотступно  следили  за  каждым
движением гостя; тонкий нос, загнутый книзу, казалось, нюхал воздух.
     Это был Федька, по прозванию Беспалый, бывший тягловый мужик  боярина
Сабурова.
     Если другим тяжелые дни смутного времени принесли горе  и  разорение,
то ему они дали возможность нажиться, и он,  не  брезгуя  ничем,  жадно  и
торопливо набивал свою мошну.
     Он раньше был в вотчине боярина под самой Калугой, в то время,  когда
там жил Калужский вор с Маринкой, с паном Сапегой, с князем  Трубецким,  с
Заруцким и несметными войсками. Вотчина  боярина  должна  была  доставлять
часть довольства вору, и Федьке поручено было  возить  в  Калугу  боярское
добро. В то время Федька не мало поживился от поляков, служа  им  шпионом.
Немного спустя, когда поляки, обиженные боярином Сабуровым,  убили  его  и
разорили его усадьбу. Федька вместе с ворами залез в боярские хоромы и  во
время пожара и битвы натаскал там  всякого  добра,  да  кроме  того  успел
подглядеть, куда верный боярский  холоп  упрятал  боярскую  казну.  Поздно
ночью забрался он в заветное место и открыл боярскую кубышку.
     Вскоре вора убили, и в  Калуге  началась  такая  суматоха,  что  брат
убивал брата. Федька, не долго думая, захватил свою казну  и  пробрался  в
Нижний, где занялся тотчас корчемством. Он буквально не терял мгновения  и
даже в великий момент  поднятия  народного  духа,  когда  Минин  Сухорукий
тронул все сердца на успех родного дела, подле  его  трибуны  вдруг  стала
расти куча денег и сокровищ, - Федька сумел из этой груды уворовать немало
ради своей пользы. Как шакал, он шел за ополчением, торгуя вином и  пивом,
держа у себя скоморохов, и, наконец, когда относительный мир осенил  Русь,
он окончательно переселился в Москву, выстроил себе на берегу  Москвы-реки
крепкий дом и стал содержать рапату. Так  назывались  в  то  время  тайные
корчмы, притоны пьянства, игры и всякого  бесчинства.  Пьяница,  распутный
ярыга и боярский сын, подлый скоморох и иноземный наемник  находили  здесь
все  и  во  всякое  время:  вино,  игру,  табак  и  даже  деньги,  если  у
нуждающегося была какая-нибудь рухлядь.
     Как паук сидел Федька в норе и ткал свою паутину...
     Теперь кашляя он зорко осмотрел пришедшего и уже успел сообразить, за
каким делом тот пришел к нему. Иностранец дал ему прокашляться и  ответил,
коверкая слова:
     - Я будить капитэн, Иоганн Эхе, а посилял  мине  к  тебе  мой  камрад
Эдвард Шварцкопфен...
     Федька затряс головой и вздохнул.
     - Помню, помню! Я ему коня достал и десять рублей  дал.  Хороший  был
воин! Сколько он мне добра приносил! Теперь уж нет того.  Ляхи,  будь  они
прокляты, все побрали. Чего не унесли, в землю закопали, а остальное опять
в казну ушло. Теперь князья-то да бояре оправляться стали; теперь и кубок,
и стойку, и братину без торга взяли бы, а их то и нет!
     Федька развел руками.
     - Ню, ню! - улыбаясь сказал Иоганн Эхе,  -  я  тебе  буду  услужайть.
Смотри, вот это я тебе принес. Возьми пожалуйста!
     С этими словами он откинул свою  епанчу  и  протянул  Федьке  кожаную
торбу. Федька торопливо вскочил с сундука, и глаза его хищно сверкнули, но
он поспешил сдержать свой порыв.
     - Сем-ка, я огонь засвечу, - сказал он и нагнулся к подпечью,  откуда
достал каганец со светильней, воткнутой в  остывшее  сало,  и  горшочек  с
углями. Присев на корточки, он раздул уголья, запалил об них тонкую лучину
и зажег светец. Светильня затрещала, и огонек, тускло мигая и коптя, слабо
осветил часть горницы. Федор поставил светец  на  пол,  подошел  к  двери,
заложил ее на щеколду, заволочил оконце и тогда только, подойдя  к  столу,
развязал  дрожащими  руками  торбу.  Эхе,  опершись  локтями  на  стол,  с
ожиданием смотрел на него.
     Федька вынул наперстольный крест, смятую серебряную чашу, кубок,  два
ковша и целую горсть самоцветных камней. Раскосые глаза  его  засветились,
жадность озарила его лицо, но осторожная скупость  торговца  победила  его
волнение, и он, притворно вздохнув, сказал:
     - Ох,  хорошие  штуки,  да  где  мне,  убогому,  взять  их!  -  и  он
отодвинулся от стола, с удовольствием видя, как изменилось вдруг лицо Эхе.
     - Возьми, пожалуйста! - заговорил тот просительным тоном. -  Я  здесь
совсем чужой, никого не знаю. В Стокгольм хотел бывать, здесь  остался;  в
Стокгольм ехать - ничего нет; здесь служить  -  коня  надо,  кушать  надо,
искать надо, до царя идти. Возьми, пожалуйста!
     - Хорошего коня я тогда твоему латинцу  достал!  Ой  хорошего!  Тогда
другие дела были: тогда деньги везде были,  в  грязи  деньги  валялись,  а
теперь... - он развел руками и окончил решительным тоном: - Нет,  пойти  к
другому!
     - Я никого не знай тут, - ответил жалобно Эхе.
     Сильный, молодой швед смотрел с мольбою на плюгавого Федьку, которого
в другое время, может, раздавил бы как гадину.
     И  тогда,  и  теперь,  и  во  все  времена  нужда  одинаково  унижала
достойного перед недостойным.
     Федька опять вздохнул.
     - И то, сказал он сочувственно, - пойдешь на базар продавать,  сейчас
какой-нибудь дьяк или приказный привяжется:  откуда?  Краденое!  Тут  тебя
сейчас в разбойный приказ и руку отрубят, и вещи отберут.
     Эхе побледнел и судорожно схватился за рукоять ножа.
     - Откуда у тебя это все? - спросил Федька, - награбил?
     Эхе вдруг вспыхнул и так хлопнул по столу широкой ладонью, что Федька
мигом отскочил в сторону.
     - Мой не вор -  запальчиво  ответил  швед,  -  мой  воин!  С  генерал
Понтусом Делагарди мой ваших врагов биль, в Тушино биль, в Москва биль;  с
генералом Горном ходиль тоже! Да! Мой не вор! Ви вор! Когда нам  субсидиум
не даваль, ми на  Псков  ходиль,  потом  с  генералом  Понтусом  и  Горном
Новгород брали! Много наших убили, ну, и ми! Ми все брали,  жгли,  резали!
Все наше! Ми кровью взяли, с оружьем! Я  для  этого  верно  половин  гросс
резал! Вот!
     Он пришел в  одушевление,  махал  ножом,  и  шрам  его  горел  словно
раскаленный железный прут.
     - А ты говоришь: краль! Мой не вор! - Он тяжело перевел дух  и  вдруг
кротко улыбнулся и смиренно повторил: - Купи, пожалуйста!
     Федька, дрожавший и читавший уже отходную,  снова  почувствовал  свою
силу и вылез из-за печки, куда забрался от страха.
     - Ишь ты какой! - сказал он. - То "пожалуйста", то ругаешься. Ну,  да
ин быть по-твоему! Сколько тебе денег надо?
     Лицо Эхе сразу ожило.
     - Дай два сорок талеров и хорошо будет!
     Федька подпрыгнул на месте,  услыхав  такую  сумму,  и  хлопнул  даже
руками по бедрам.
     - Али ты не в уме? - воскликнул он! -  Два  сорок!  Да  у  кого  есть
теперь столько денег? У казны, разве! Я бедный смерд, Федька убогий, и два
сорок! Полсорока хочешь, а то бери себе! - окончил он грубо и отодвинул от
себя торбу.
     Глаза Эхе вдруг потухли, лицо побледнело; он уныло опустил голову, но
здравый смысл подсказал ему, что все равно, выхода ему нет, и  он  покорно
ответил:
     - Карашо! Ты меня грабил, а не я. Только я буду два, три яхонты брать
себе.
     Федь