- Я не мог иначе сделать, ответил он просто, - а от судьбы не уйдешь!
     - Так, - сказал цирюльник и спохватился. - Ох, мой Бог, -  воскликнул
он, - что же вы не  разденетесь?  Мы  вас  здесь  положим.  Пожалуйста!  В
доспехах тяжело.
     Эхе не заставил себя просить и, отстегнув пояс, быстро  снял  кожаные
латы и тяжелые сапоги, оставшись в синих рейтузах и кафтане.
     Штрассе встал, снял с поставца две чарки, вынул из  шкафика  плетеную
бутылку, кусок рыбы, хлеба, сыр и, поставив на стол, сказал:
     -  Милости  просим!  Закусите,  а  потом  выпьем  вместе,  и  вы  мне
расскажите про себя.
     Эхе и тут не заставил себя просить и,  работая  челюстями,  в  то  же
время стал рассказывать свою несложную биографию.  С  пятнадцати  лет  все
война. Как иной работает  пилою,  молотком,  ножницами  и  иглою,  так  он
работал мечом. Был он во Франции,  потом  в  Италии,  потом  ушел  оттуда,
поступил к Понтусу Делагарди  и  с  ним  уже  не  расставался.  Сперва  со
Скопиным они били поляков и воров, потом к  полякам  перешли  и  здесь,  в
Москве, под началом Гонсевского, сидели в осаде, потом  опять  на  сторону
русских перешли и поляков били, а потом  уже,  когда  русские  платили  им
жалованья, они стали от себя воевать. Взяли Новгород и его  ограбили.  Тут
Делагарди ушел, а Горн остался. Вышло с русскими замирение.  Он  пошел  из
Новгорода, чтобы в Стокгольм вернуться, да вот теперь этот мальчик.
     Собственно ему все равно, где быть.  И  он  передумал:  теперь  здесь
наниматься будет. Что ж хороший солдат всегда нужен!
     - Есть, ведь, здесь иноземные генералы? - спросил он.
     - Есть, как же! - ответил Штрассе. - Вот хотя бы наш полковник Лесли!
И воины тоже нужны. У них, что ни год, то война.
     - Лесли! - воскликнул Эхе, да я его знаю и он меня! Вместе с ним  под
Клушиным были!
     - Ну, вот и  хорошо!  Завтра  нельзя  идти:  верно,  у  них  все  еще
пирование будет, а через день, через два я хоть сам вас  к  нему  провожу,
сказал Штрассе и вставая прибавил: - Ну а теперь и спать можно.
     - Благодарю вас! - ответил Эхе.
     Штрассе  вышел,  вернулся  и,   устроив   постель   для   Эхе,   ушел
окончательно. Эхе разделся, вытянулся на лавке и заснул богатырским сном.
     Спустя два дня Эхе виделся с Лесли, и  тот,  приняв  его  на  службу,
послал в Рязань для обучения стрельцов строю.
     Миша уже выздоровел. Эхе хотел было взять его с  собой,  но  Каролина
краснея стала просить его оставить мальчика у них на время. Эхе согласился
и, купив коня,  тронулся  в  путь.  Дорогою  он  только  и  думал,  что  о
цирюльнике и его сестре.
     - Ге! - решил он в конце своих дум. - Она оставила  у  себя  ребенка,
чтобы меня видеть!
     И при этой мысли лицо его осветилось  счастливой  улыбкой.  Потом  он
стал думать о Мише. Непременно надо найти его родителей. В  то  же  время,
при воспоминании о предостережении Штрассе, страх заползал в его  душу,  -
теперь не за себя уже, а за доброго цирюльника и его красивую сестру.
     И думая то об одном, то о другом, он продолжал свой путь.



                                    10

     В тяжелые годы смутного времени  земля  была  разорена  и  ограблена.
Многие города были сожжены до тла, боярские  усадьбы  сравнены  с  землею.
Сама  Москва  представляла  одни  развалины,  сожженная  и   разграбленная
поляками. По разоренной земле, как обрывки  грозовых  туч,  рыскали  шайки
разбойников, буйных казаков, жадные до  наживы,  польские  банды  дожигали
недожженное, разоряли остатки,  грабили  нищету.  В  то  же  время  атаман
Заруцкий с Мариною, провозгласив нового  самозванца  (Ивашку,  малолетнего
сына  Калужского  вора),  грозили  привести  на  Москву  турок  и   татар;
незамиренная Польша, враждующая Швеция  громили  Русь  на  окраинах,  и  в
это-то страшное, тяжкое время взошел на престол  шестнадцатилетний  Михаил
Федорович, окруженный мелкими, корыстными людьми, не могущими дать совет и
в боязни за себя отстраняющими честных и доблестных.
     Страшную картину представляла собою в то время Русь. Имена Заруцкого,
разбойника Баловня,  дерзких  полесовщиков,  кровавыми  пятнами  испятнали
страницы истории многострадальной Руси.
     Летописец, современный  царствованию  Михаила,  бесхитростным  языком
описывает ужасы того времени:
     "Во градах же московского государства", пишет  он,  "паки  начася  от
воровских людей быти грабежи, убийства  всюду;  во  время  же  междуусобия
многие казаки ворующие пакости  деяху,  и  мнозии  от  них  таковому  делу
научишися и не хотяху от воровства перестати, паки собравшеся также деяху.
Некий онаго собрания старейшина, его же называху  Баловнею,  с  ним  же  в
собрании простии людие,  казаки,  боярские  людие  воровству  научившиеся,
ходяху по московскому государству и запустению  предаваху,  воююще  всюду;
едини от них воеваху на Романах, на Углич, в Пошехонье, в Бежецком  верху,
на Белеезерь, в Кашин, в Каргополе, в Новгородском уезде, на  Вологде,  на
Ваге и в прочих тамо прилеглих местах; друзие же казаки воеваху  "украиные
северские грады, всюду сотворяющи разбои и убийства, и многое ругательство
являху над прочими: иных древием  преломаша,  стоящие  древеса  наклоняюще
привязоваху, и тако ломаху; инех же огнем сожигаху; и тако над мужеским  и
женским полом различные муки сотворяху; иная убо их коварствия  невозможно
писанию предати; и бысть повсюду стенание и плач"...
     И не было никого, кто бы утешил это  великое  горе.  Сам  Михаил,  от
природы добрый, совершенно безвольный, хотя и обладал умом, но не  получил
никакого воспитания и едва умел  читать,  вступив  на  престол.  Чуткий  к
правде, он все-таки разобрался в нуждах народа и сделал бы все  посильное,
но ему в этом мешали окружавшие его люди, среди которых не было ни  одного
достойного советника.
     Голландец Масса так писал о  тогдашнем  состоянии  России:  "Царь  их
подобен солнцу, которого часть покрыта облаками, так что земля  московская
не может получить ни теплоты, ни света... Все приближенные царя несведущие
юноши; ловкие и деловые приказные - алчные волки; все без различия  грабят
и разоряют народ. Никто не доводит правды до царя; к царю нет доступа  без
больших издержек; прошения нельзя подать в приказ без  огромных  денег,  и
тогда еще неизвестно, чем кончится дело: будет ли оно задержано или пущено
в ход".
     И при всем этом надо было земле  русской  вновь  отстраиваться,  надо
было отбиваться от врагов внешних и внутренних, а на это  все  нужны  были
деньги, деньги, деньги.
     Всех чинов люди шли к  царю,  говоря,  что  они  проливали  кровь  за
родину, а теперь терпят великую  нужду,  и  просили  сукон,  хлеба,  соли,
оружия, денег, прибавляя без всякого зазора, что иначе им придется идти на
дорогу с разбойным делом. Надо было снаряжать войска, нанимать иноземцев -
и повсюду развозились призывные грамоты с мольбою о деньгах, хлебе,  сукне
и всяких запасах. Давали, сколько возможно, но всего было мало. С неимущих
посадских требовали сто семьдесят пять рублей посошных, а  они  умирали  с
голоду. Кроме этого, местные воеводы не мало думали и о  своей  пользе  и,
якобы в рвении своем к государству, не жалели  крутых  и  жестоких  мер  к
взысканию пошлин. Во всех  городах  торговые  площади  оглашались  воплями
людей, выведенных на правеж.
     Это был тогдашний способ взыскания денег с неисправных должников.
     Каждый день таких должников, приводили толпами на площадь и  били  их
палками по ногам дотоле, пока кто либо сжалившись  не  выкупал  их,  платя
недоимку.   Впрочем,   через   четыре   недели    ежедневного    истязания
несостоятельного  отпускали,  но  вряд  ли  бывали  примеры  такой  редкой
выносливости.
     А в то же время монастыри один за другим выпрашивали себе  льготы  от
повинностей, и благочестивая Марфа (мать царя) не только  освобождала  их,
но нередко отписывала им даже вотчины.
     Для усиления доходов задумали везде  строить  кабаки,  и  казна  сама
взялась курить вино, но много ли мог пропить нищий, не имеющий и на хлеб?
     Служилые люди и боярские дети,  не  получая  жалованья,  разбегались,
оставляя свои полки. Земледельцы и  люди  посадские  бежали  от  воевод  и
прятались по лесам, как дикие звери.
     Стрелецкие полки были полны своеволия, и надо удивляться, как  смогла
Русь отбиться от поляков во время вторичного  их  прихода  с  Сагайдачным.
Все-таки общее горе соединяло сердца всех, и люди в момент  опасности  как
муравьи сплачивались дружно и неразрывно.
     И тут-то, на счастье России, из  тяжелого  польского  плена  вернулся
Филарет и взял в свои сильные руки правление.
     Не мало понадобилось времени великому  патриарху  московскому,  чтобы
разобраться в делах государственных, и сердце его не раз обливалось кровью
и сжималось тоской.
     Уходя в молельню, он плакал в отчаянии и просил у Бога помощи и потом
снова с писцами и думными дьяками принимался за тяжелый труд.  Мысль,  что
обездоленная Русь видит в нем своего заступника, подкрепляла  его.  Задача
сделать сына своего правителем мудрым,  удваивала  его  энергию,  и  после
долгой работы он ехал в  царские  палаты  и  подолгу  беседовал  с  сыном,
который подчинялся ему.
     Не было мелочи, до которой не доходил бы Филарет. Узнав, что сын  его
выдал голову Пожарского Борису Салтыкову, он распалился гневом  и  говорил
сыну:
     - На што посягнул! Кто твой Бориска,  тобой  за  день  возведенный  в
бояре, и кто князь Димитрий Михайлович? Не его ли волею собраны дружины  и
изгнаны ляхи? Да и раньше он лил кровь свою под Москвой, а и  того  раньше
был отличен от прочих. И он, муж дивный, шел с непокрытой головой по двору
этого Бориски! Позор! Поношение!
     Михаил потупил голову.
     - Награди его! - сказал патриарх.
     И  Михаил  вновь  обласкал  Пожарского,  пожаловал   ему   в   вечное
пользование и потомственное владение село Ильинское, в Ростовском уезде, и
приселок Назорный с  деревнями;  село  Вельяминово  и  пустошь  Марфино  в
Московском уезде и в Суздальском село Нижний Лацдек и посад Валуй, - но не
вернул этим сердца доблестного воеводы.
     Салтыковы потемнели, как тучи и  неделю  не  казали  глаз  ко  двору.
Запечалился и царь Михаил  и,  чтобы  рассеяться  поехал  молится  русским
святыням.
     А патриарх продолжал свое трудное дело, чиня суд и расправу.
     Он   приблизил   к   себе   Федора   Ивановича   Шереметева,    князя
Теряева-Распояхина, Шеина, брата своего Ивана, и они подолгу беседовали  о
делах государства.
     - Казну, казну увеличить допреж всего! - твердил Шереметьев.
     - А с чего?
     - Отдай в откупа соборы с податей, кабаки отдай,  соль  обложи,  все,
что можно! Слышь, проездное возьми, опять за провоз!
     - Тяжко! С кого брать? С неимущего?
     - Это в конец разорит Русь, - с жаром заметил Теряев.
     Филарет ласково взглянул на него.
     - Ишь вспыхнул! Вот таким я отца  твоего  знал,  Петра  Дементьевича,
царство ему небесное!
     Все встали и перекрестились.
     - А я все свое, - повторял Шереметьев. -  Соберем  казну,  отобьемся,
тогда всем полегчает и все с лихвой вернем.
     Филарет решительно встал.
     - Ин-быть по твоему! - сказал он. - Начнем с налогов.  Только  допреж
всего хочу перепись учредить. Обмозгуй, Федор Иванович, до приезда царя!
     И началось залечивание тяжких ран России, нанесенных смутным временем
и бесправием. Сильнодействующими были лекарства,  приложенные  к  больному
тылу, и поначалу застонала Русь под  властной  рукой,  но  великие  деяния
великого деятеля принесли свои плоды и на время успокоили Русь.
     Первая перепись в России всполошила все население. Едва приехал  царь
из своего поломничества, патриарх уговорил его на это дело, и писцы, дьяки
и воеводы деятельно принялись за тяжелую работу, составляя платевые книги,
закрепощая людей и, между прочим, кладя первое прочное основание позорному
крепостному праву.  По  записям  этим  крестьяне,  приписанные  к  вотчине
какого-либо боярина, уже оставались за ним без права перехода к другому; в
то же  время  боярин  приобретал  над  крепостными  своими  неограниченную
власть.



                                    11

     Но, как ни ласкал князя Теряева царь Михаил, как ни отличал  его  сам
Филарет, ничто не радовало князя и никто не видел улыбки на его  сумрачном
лице.
     С  того   самого   дня,   как   пропал   маленький   князь,   усадьба
Теряева-Распояхина  оглашалась  стоном  и  плачем.  С  трудом  поправилась
молодая княгиня, Анна Ивановна. Встала с кровати  бледная,  тощая,  смерть
смертью, и долгими часами сидела в своей молельне,  в  отчаянии  смотря  в
одну точку. Словно гробовая плита легла на  ее  сердце,  и  только  приезд
князя на время оживлял ее. Она становилась тогда как безумная: бросалась в
ноги князя, ловила руки его и выкрикивала проклятия на свою  голову,  моля
князя о прощении.
     - Анюта, встань! Негоже так, - пытался уговаривать ее князь,  подымая
с полу: - грех да беда на кого не живут. И я бы провинился  также,  как  и
ты. Тайного врага не убережешься;  да  и  Бог  не  без  милости.  Подожди,
найдется, - дай мне срок!
     Но  княгиня  продолжала  терзаться  невыносимой  мукой.  Ее   болезнь
кручинила князя не меньше пропажи сына.
     Он вызвал Ермилиху и сказал ей:
     - Лечи княгиню: занедужилась она дюже!
     Ермилиха поклонилась в пояс.
     - Не вели казнить, вели слово молвить,  князь-батюшка!  -  заговорила
она тонким, льстивым голосом. - С глазу княгинюшка недужится, не иначе как
с глазу! Уж я ли ее не пользовала: и травой, и кореньем, и наговором. Одно
теперь осталось, князь-батюшка!
     - Что?
     - По монастырям вести, о  здоровье  молебны  служить,  потому  всякий
сглаз от лукавого.
     Князь молча прошелся по горнице.
     - А про... сына узнала? - спросил он с запинкой.
     - А по молодом князюшке панихиды служить надо.  Коли  жив,  сейчас  к
дому повернется.
     Князь угрюмо кивнул.
     Богомолье,  действительно,  лучшее  средство.  Он  приказал   княгине
собираться, снарядил целый обоз и послал ее в Троицу, к Николе на  Угрешь,
в ближний Юрьевский монастырь.
     Остригла княгиня в  знак  печали  свои  роскошные  волосы  и  поехала
молиться русским святыням.
     Хоть не помогли панихиды  и  не  находился  пропавший  сын,  но  сама
княгиня  оправилась  и  стала  спокойнее;  только  сенные  девки   шепотом
рассказывали, что порой, случалось, вскрикнет она  ночью  как-то  страшно,
пронзительно и вскочит с постели, словно обуянная.
     Все угрюмее становился князь день ото дня. По дружбе к нему,  дня  не
проходило, чтобы в застенке разбойного приказа  приказный  дьяк  не  пытал
одного-двух скоморохов, но ничего не говорили пытаемые о княжеском сыне.
     Антон, в знак печали отпустивший волосы, с двумя взятыми  из  усадьбы
слугами, обошел все кабаки и репаты, все тюрьмы и  приказы,  но  нигде  не
встречались те подлые скоморохи, что скрали младенца.
     Отчаяние охватывало  всех,  и  с  каждым  днем  терялась  надежда  на
отыскание маленького князя.
     Как в злую тюрьму, приезжал князь в свою усадьбу и почасту, не видясь
даже с женой, видел в своей  горнице,  выслушивая  доклады  своих  гонцов,
которых слал он во все стороны.
     А Миша, благодаря  нежному  за  собой  уходу,  быстро  поправился,  и
Каролина не могла налюбоваться хорошеньким мальчиком.
     - Не иначе, как  какой-нибудь  боярский  или  княжеский,  -  говорила
Каролина. - Ты как думаешь, Эди?
     Добрый цирюльник  качал  головой  и,  вынимая  из  рта  свою  трубку,
подзывал мальчика к себе.
     - Ты скажи, мальчик, - спрашивал он чуть не в сотый раз. -  Кто  твой
фатер? Папа? Откуда ты?
     Миша ничего не мог ответить  на  это,  зная  только,  как  зовут  его
самого.
     Он рассказывал Каролине про терем, про сад, про сенных девушек и  про
веселые игры. Рассказывал про отца: как он славно сидит на коне,  какой  у
него шлем и латы, как одеты их слуги.  Наконец,  дрожа  и  бледнея,  тихим
шепотом рассказывал, как его украли, как волокли волоком, пугали  и  били,
как бросили в темный сарай,  где  было  много,  много  детей,  но  из  его
рассказов никто не мог додуматься, кто его родные.
     Немцы из слободы друг за другом навещали Штрассе и,  слушая  русского
мальчика, задумчиво качали головами.
     - Беда вам с ним будет, герр Штрассе! - говорил ему толстый булочник.
     - О! Большой беда наживете с ним, - говорил сосед литейщик.
     - О, mein Gott! Если узнают только!  -  восклицали  другие  немцы,  а
пожилые немки таинственно отзывали Каролину и шептали ей:
     - С этим мальчиком твой брат и себя погубит, и тебя, и всех  нас!  Он
не простой мальчик. Его наверное ищут...
     - О! Он расскажет, было ли ему у  нас  худо...  -  беспечно  отвечала
Каролина. - Миша, тебе худо у нас?
     Миша поспешно обнимал ее и говорил:
     - Нет! Я, правда, к мамке хочу и бегать негде, но я люблю тебя!
     Каролина смеялась.
     - А вы хотите, чтобы мы с Эдди его прогнали! - Куда? На улицу,  чтобы
его снова украли?
     Соседи только вздыхали и не решались спорить с глупыми Штрассе.
     - И потом, разве есть у нас на него право?
     Его нам один капитан поручил... капитан Эхе! При этом имени  Каролина
всегда краснела, а Штрассе решительно говорил.
     - Нет! Мы ничего не боимся. Мы худого не делаем. Не  бойся,  Миша,  -
говорил он мальчику, - я скоро буду одеваться и пойду в город, буду искать
и найду! Не бойся.
     - Теперь я ничего не боюсь! - бойко отвечал Миша, чувствуя, что здесь
его, действительно, никто не обидит.
     Но бедному Штрассе и не снилась та  беда,  которая  нависла  над  его
головой.



                                    12

     Только в то  время,  полное  суеверия  и  невежества,  мог  произойти
подобный случай, и он был бы похож на анекдот, если бы тот же  Олеарий  не
засвидетельствовал его в своих записках.
     После разграбления рапаты Федьки Беспалого, ошалевшие пьяницы  гуляли
еще с  добрую  неделю,  все  увеличивая  тот  угар,  который  закружил  их
беспутные головы.
     Выгнанный приказный, Онуфрий Буковинов, облыжно для почета и наглости
именовавший себя дьяком, пристал к двум посадским и  с  ними  крутился  по
Москве, напиваясь, сквернословя, играя в зерн и голосом  великим  распевая
срамные песни, за что посадские поили его зело.
     Дню по шестому, уже под вечер, бродя из одной тайной корчмы в другую,
шли они, сцепясь руками, вдоль Москвы реки, и дьяк  говорил  им  коснеющим
языком:
     - Согрешихом окаянный! Согрешихом! Несть мне  спасения,  упился  убо,
яко свинья непотребная. Да!
     - Ишь, разобрало! - засмеялся один из посадских. - Пил-пил, а  теперь
на-ко!
     Тут они завернули в Немецкую слободу.
     И вдруг дьяк потянул к себе посадских, задрожал как осиновый  лист  и
совсем трезвым голосом зашептал, щелкая зубами от страха.
     - Гляньте, милостивцы, к немчину в оконце! С нами крестная сила!
     Посадские глянули, и хмель разом выскочил из их головы.
     - Наше место свято! - залепетали они, осторожно приближаясь к окошку.
     А там, не подозревая никакой опасности, немец Эдуард Штрассе играл на
скрипке, отдыхая после дневной работы.
     - Вишь, мертвец-то! - шептал дьяк, тресясь  от  страха  и  выглядывая
из-за плеч посадских.
     - С нами крестная сила! - отвечали крестясь бледные посадские.
     А А скелет от ветра, что дул в щели  домика  и  дверь,  тихо  шевелил
своими  длинными  руками,  нагоревшая   светильная   мигала,   и   от   ее
колеблющегося света голова скелета, казалось,  тоже  покачивалась  в  такт
музыки.
     - Наше место свято! -  не  своим  голосом  завопил  дьяк  и  бросился
бежать, а за ним, едва переводя дух, пустились посадские.
     Как безумные они ворвались в рапату Ермила и,  обессиленные  бегом  и
страхом, попадали на лавки. Их окружили  пьяные  гости  и  с  любопытством
смотрели на