них. Вероятно, случилось с ними что-либо, особенное!  Лица  их
были бледны как холст, глаза глядели с безумным ужасом.
     - С нами крестная сила! - бормотал дьяк.
     - Наше место свято! -  говорил  невнятно  один  посадский,  а  другой
крестился и твердил:
     - Да воскреснет Бог...
     - Не иначе, как воры напали,  -  сказал  один  из  гостей,  -  может,
убийство где видели...
     Хозяин рапаты, Ермил, не выдержал и в нетерпении встряхнул  дьяка  за
шиворот.
     - Эй! Божий человек! Кто это у вас, у соколов, ум отнял? Что с вами?
     - С нами крестная сила! - оправляясь произнес  дьяк  и,  обводя  всех
мутным взглядом, сказал: - Чорта видели!
     Все в испуге шарахнулись в сторону.
     - Где? Когда? Что мелешь? - заговорили кругом через минуту.
     Дьяк уже оправился и приготовился к рассказу.
     Горло бы промочить, сказал он, смотря на Ермила.
     - Пей! - ответил тот, выставив ему целую кружку водки.
     Дьяк отпил с добрую половину, крякнул и начал рассказывать:
     - Идем мы, и вдруг этого немчина оконце! Мы и заглянь! А там - с нами
сила Господня! - немчин-то на лютне играет таково  жалостливо,  а  мертвец
стоит перед ним головой помахивает, в ладоши плескает и ногами шевелит,  а
потом как захохочет и огонь погас!
     - С нами крестная сила! - крестились пьяницы.
     Дьяк сразу почуял, что от своего рассказа он  не  мало  выгоды  иметь
может, и пошел с ним их кабака в кабак. И действительно,  никто  не  жалел
для него водки и всякий торопился угостить его, лишь бы послушать  рассказ
про немчина-кудесника.
     На другой день дьяк  разузнал,  как  зовут  этого  немца,  и  уже  не
скупился на подробности. Теперь уже  не  один  скелет  плясал  под  музыку
немца, а целая толпа мертвецов выплясывала срамные пляски.
     Нелепый слух пошел по Москве: из кабака на улицу, по торговым  рядам,
из рядов в дома и хоромы, в терема и палаты и дошел до самого царя.
     Тот обмер от страха и тотчас призвал к себе боярина Нашокина, который
сидел в разбойном приказе:
     - Возьми мне этого немчина, приказал он, - и узнай доподлинно, как он
с черной силой знается. Узнав - донеси.
     Боярин земно поклонился царю и тотчас отрядил стрельцов с приставом к
главе, чтобы они схватили и привели к нему немчина, Эдуарда Штрассе.
     Эдуард Штрассе сидел в своей комнате и старательно  приготовлял  мазь
из трав, Каролина, весело напевая, хлопотала на  кухне,  а  Миша  сидя  на
полу, стругал  дощечку,  как  вдруг  на  улице  раздались  громкие  крики,
послышался шум, какое-то сметенье, и толпа  людей  остановилась  у  домика
Штрассе.
     - Сюда! - послышались голоса. - Ну, с  молитвою  Божией!  Ребята,  не
робей! С нами Бог!
     В комнату вбежала побледневшая Каролина, Штрассе вскочил на ноги.
     - Стрельцы к нам! - закричала Каролина.
     -  Спрячь  покуда  Мишу!  -  приказал  Штрассе,   стараясь   казаться
спокойным.
     - Миша, бежим!
     Каролина схватила  Мишу  за  руку,  и  в  ту  же  минуту  с  грохотом
распахнулись двери. В дверях нерешительно остановился толстый пристав,  за
ним виднелись стрельцы.
     - Ты есть колдун и ворожей,  немчин  Штрассе?  -  спросил,  дрожа  от
волнения, пристав.
     - Я, - ответил Штрассе, - только я цирюльник, а не колдун.
     - Молчи! - закричал расхрабрившись пристав, - тебя велено взять  и  в
при...
     Пристав не окончил фразы и попятился назад бормоча:
     - С нами крестная сила!
     Взгляд его упал на скелет,  которого  он  не  заметил  ранее,  и  ему
показалось, что скелет смеется.
     - Убери эту нечисть! - закричал он, - мигом убери!
     - Это скелет! - ответил Штрассе, - он мертвый, одни кости.
     Он подошел и поднял костяную руку скелета.
     - Убери! - завопил в  страхе  пристав.  Штрассе  засмеялся  и  закрыл
скелет занавеской.
     Пристав тяжело перевел дух.
     - По цареву приказу, берите его! - приказал он стрельцам, отодвигаясь
в сторону.
     Стрельцы дружно бросились на Штрассе.
     - За что? Что я делал? - закричал бедный немец.
     - Ужо в приказе узнаешь! - отвечали стрельцы,  быстро  скручивая  ему
руки.
     - За колдовство! - сказал пристав.
     - Я? Колдун?!
     - Иди, иди! - и стрельцы поволокли его на двор.
     В эту минуту выбежала Каролина и бросилась к своему брату.
     - Брат мой! Эди! - закричала она, - за что они тебя взяли? Куда?
     - Отойди! - грубо сказал стрелец, толкая ее в грудь.
     Она пошатнулась.
     - Куда вы его ведете?
     - В приказ! - ответил  по-немецки  ей  Штрассе.  -  Меня  обвиняют  в
колдовстве.
     - Это безумие!
     - Прочь! - закричал в ярости стрелец, которого она ухватила за рукав,
и ударил ее. Она упала без чувств.
     Стрельцы окружили Штрассе и повели его с собой.
     Все население слободы наполнило дом бедного Штрассе, сожалея о нем  и
Каролине.
     Ее привели в чувство и окружили заботливой внимательностью.
     - А ты не можешь оставаться тут, -  сказали  ей  соседи,  -  мы  тебя
спрячем.
     - А Миша?
     - И его! Где он?
     Миша дрожал от страха и с плачем прижался к Каролине. Она обняла  его
и зарыдала.
     - Миша! Милый мальчик! Нашего Эди взяли в приказ!  -  произнесла  она
сквозь слезы, - мучить будут.
     Миша вдруг словно понял ее горе.
     - Найди моего батьку, - сказал он твердо, - и он его вызволит!
     Немцы с умилением улыбнулись.
     - О! - сказал булочник, - надо немного поискать его фатер!...



                                    13

     В смутное время, когда русские бились с ворами, поляками, казаками, у
князя Теряева-Распояхина был закадычный  друг  и  крестовый  брат,  боярин
Терехов-Багрев. Вместе они сломали все походы, бились с ним рядом плечо  о
плечо и не раз спасали друг друга от смертельной опасности.
     Дружба спаяла их, как два звена одной цепи, и чтобы закрепить ее и на
будущее время, они торжественно поклялись породнить детей своих.
     Так и случилось. У князя был сын Миша, у боярина родилась  дочка,  и,
когда им исполнилось  по  четыре  гола,  родители  обручили  их,  согласно
обычаям того времени.
     И теперь князь не мог не отписать Багреву о  том  несчастии,  которое
постигло его.
     Боярин жил в Рязани, и туда  поскакал  посланный  от  князя  гонец  с
печальной вестью.
     Совершенно противоположный по характеру князю, боярин Терехов-Багрев,
едва окончилась война, взял свою молодую жену, уехал в Рязань,  отстроился
и вдали от мирских дел и почестей зажил тихой жизнью степенного семьянина,
издали следя за успехами князя и радуясь за него.
     Дом он устроил на славу, окружил себя многочисленною дворней и совсем
устранился от всякого дела.
     И боярыня была с ним одного склада, радуясь больше миром да  спокоен,
чем почетом. На радость им и на счастье, росла у  них  малолетняя  Олюшка,
оглашая своим лепетом терем и девичьи. Обручили они ее по сговору с  сыном
князя Теряева-Распояхина, и не было у них уже никаких ни дум, ни забот.
     Даже от почетной должности губного старосты отказался боярин,  сказав
просившим его:
     - Кланяюсь низко за высокую честь, господа честные, а  только  не  по
мне сия тягота великая. Живу я со всяким в миру и добром согласии, а тогда
и ссора, и зависть, и корысть. Простите, Христа ради! Угостив выборных, он
наделил их по обычаю подарками и отпустил с честью, проводив без шапки  до
самых ворот.
     Тихо и мирно протекала его жизнь.
     Рано по утру поднявшись с постели, собирал он всю свою  челядь  и  со
своей женой шел в церковь, что стояла на его  дворе,  и  слушал  заутреню,
которую пели священники Микола  и  дьячок  Пучеглазов.  Потом  каждому  из
дворовых наказывал работу на день  и  шел  с  управителем  по  кладовым  и
амбарам, по клетям  да  подклетям,  блюдя  и  пересчитывая  добро;  а  тем
временем жена его с  старой  своей  кормилицей  задавала  сенным  девушкам
работу и затем сама садилась за пяльцы.
     Два часа спустя все снова шли в домовую  церковь  и  слушали  обедню,
после чего до обеденной поры боярин занимался своими делами.  Говорил  ему
управитель про домашние дела и делишки, а он чинил над своими  холопами  и
суд и расправу; приезжали из его вотчин, - из под Москвы,  из  под  Калуги
людишки со своими челобитьями, заказами, когда с  данью  или  подарком,  и
боярин слушал их, кого награждал, кого за  волосы  трепал,  кого  батогами
наказывал, и наконец в двенадцать часов шел обедать со своей  женой,  коли
гостя не было. Обедал он плотно, сытно,  запивая  медом  и  винами  жирные
блюда, хотя в постные дни берегся от  всякой  снеди  и  чтил  каждый  пост
неукоснительно.
     После обеда ложился он на пуховые перины в своей горенке  и  спал  до
вечерни.
     И в то время, как храп его оглашал покои от низа до  верху,  спала  и
его супруга в своем тереме, спала и вся челядь по своим клетям, все, кроме
сторожа у ворот да мамушек, что доглядывали за дочкой боярской.
     Просыпался барин и шел к вечерне, отстояв которую, уже весь отдавался
семейной жизни:  принимал  гостей,  играл  в  тавлеи,  в  шахматы,  слушал
захожего странника, а иногда шел в терем к жене и там прохлаждался.
     Каждый год в декабре месяце в память дня, когда он встретил и полюбил
жену свою Ольгу, он  устраивал  великое  пирование.  Выходила  в  те  поры
боярыня со здравым кубком для  каждого  гостя  и  что  ни  раз,  то  новом
сарафане, и диву давались гости, глядя на их богатство.
     Наверху, в тереме шло женское пированье, внизу угощал всех боярин,  и
никто из его пира не вставал сам: всех потом люди по  домам  развозили,  и
очнувшись каждый находил у себя подарок: кому  плать,  кому  соболя,  кому
ручник вышитый, кому шапка, а воеводе да губному старосте, да  стрелецкому
голове дорогие кубки или ковшики.
     Близким другом у боярина в Рязани был Семен  Андреевич  Андреев,  что
делил с ним тоже труды в смутное время, а жена его Палагея Федоровна почти
не уходила из терема боярыни.
     От такой покойной жизни  раздобрев  боярин  Петр  Васильевич,  и  как
оденется он бывало в парчовый кафтан с воротником выше  головы,  а  поверх
его накинет шубу соболью, наденет шапку бобровую в аршин вышины да  пойдет
переваливаясь, на высокую трость опираясь, по рязанским улицам,  -  всякий
ему сторонится: шапку ломает, низкий поклон отдает.
     Не так, как Терехов, устроил свою жизнь Андреев. Счастлив и  он  был,
но на иной лад. Он был стрелецким головой и, любя ратное  дело,  не  давал
себе отдыха, то  выходя  на  ловлю  разбойников,  то  прикрепляя  к  земле
тягловых людишек, то помогая воеводе собирать подати да недоимки.
     В вечер, с которого ведется рассказ, после вечерни Андреев,  придя  в
гости к Терехову-Багрееву, застал у него еще двух гостей, что  было  делом
довольно редкостным.
     Сидели у него сам воевода рязанский, боярин Семен  Антонович  Шолохов
да губной староста, дворянин Иван Андреевич Сипунов.
     Шолохов был статен ростом и красив  лицом.  Черная  короткая  бородка
округляла его полное лицо, и  оно  казалось  добрейшим  человеком,  только
купцы да посадские люди знали, как обманчив его вид, когда  он  без  торгу
набирал себе и жене своей товар или на правеж  выбивал  по  третьему  разу
один и тот же налог.
     Не было тогда лютее его.
     Губной  староста  был,  напротив,   человек   мягкого,   покладистого
характера, ума острого,  но  безвольный  и  только  неподкупная  честность
выделяла его из среды служилых людей.
     Они чинно сидели за столом и вели беседу, запивая домашним  малиновым
медом, когда вошел Андреев.
     - А, друже! - обрадовался ему Терехов, - садись, гостем будешь!
     Андреев  перекрестился  на  образа,  чинно  поздоровался  с   каждым,
спрашивая его о здоровье, наконец, сел и отхлебнув меда, сказал Терехову:
     - А я к тебе с радостной вестью.
     - Ну, ну! - сказал Терехов.
     - Давал я на Москву отписку, что хорошо бы  у  нас  стрелецкие  полки
немецкому строю обучить, как то на Москве делают и почитай, как год прошел
без всякого ответа...
     - Надо было в пушкарский приказ посул послать, вставил воевода.
     - Ин и не надо! Я через князя  Терентия  послал-то.  Прямо  в  царевы
руки.
     - Ну?
     - Ну, а теперь, глядь, сегодня ко мне приехал немчин.  Таково  смешно
по нашему лопочет. Слышь, по приказу цареву  его  Ласлей  [Лесли]  ко  мне
прислал. Теперь учить будет.
     - Ереси еще наведет, прости Господи! Слышь, они, басурманы, постов не
уважают, икон не чтят, - сказал губной староста.
     - Тьфу! Еретики! - отплюнулся Терехов-Багреев, потом сказал: - У тебя
новость и у меня тоже новость есть. Только нерадостная. Собственно к  тому
я вас, гости честные, и просил, - и он поклонился воеводе и  старосте.  Те
ответили ему поклоном тоже.
     - Что же за новости, боярин? - спросил староста.
     - А уж не знаю и сказать как, - начал Терехов.  -  Слышь,  получил  я
сегодня   грамоту   от   друга   своего,    князя    Терентия    Петровича
Теряева-Распояхина.
     Староста и воевода кивнули.
     - И пишет он в ней, печалится, что его сына скоморохи скрали...
     Воевода  вдруг  поперхнулся  медом  и  закашлялся,  отчего  лицо  его
налилось кровью.
     - А в том и мне горе и супруге моей, - печально продолжал Терехов,  -
а потому как ведомо вам, за сына этого самого моя Олюшка просватана.
     Воевода оправился и смело заговорил:
     - А тебе  что  с  того  печалиться?  Коли  жених  пропал,  для  твоей
дочушки-то их не мало найдется. Не в монастырь же ее!...
     Терехов тихо покачал головой.
     - Неладно говоришь, боярин, прости на слове! Что она пяченая [пяченая
невеста: от которой жених отказался; такая девушка считалась опороченной и
ей одна  оставалась  дорога  -  в  монастырь]  у  меня,  что  ли?  Ульщать
вздумал... последнее дело от слова отректись!  А  еще  вот,  пишет  он,  -
заговорил боярин снова, - что сыск делает. Так просит и меня ему пособить.
Коли вернется скоморох, попытать его малость, не знает ли чего. Так  я  на
этом вам низко кланяюсь.
     Терехов встал из-за стола и, кланяясь так, что  рукой  касался  пола,
сказал:
     - Не оставь уж меня, сиротинушку, боярин Семен Антонович! Не оставь и
ты меня, Иван Андреевич!
     - Что ты, что ты,  боярин!  -  в  один  голос  вскрикнули  воевода  и
староста, а староста прибавил:
     - Слышь, к нам тут какие-то скоморохи пришли. Так я завтра  же  их  в
застенок возьму: хочешь, приди сам допрос чинить!..
     - Буду милостив! - сказал боярин.
     Староста кивнул головой.
     - Теперь же и ухвачу: чай, сидят в кружале да бражничают! И  староста
взялся за шапку.
     Вскоре ушли и воевода с Андреевым.
     Воевода, лишь только вернулся к себе  домой,  как  тотчас  послал  за
дьяком, Егоркой Балагуровым.
     Егорка, а по городу -  особливо  промеж  мещан  и  посадских  -  Егор
Егорович, являлся типичным дьяком того времени. Был он толстый и жирный, с
отвислым  животом,  пьяница  горький,  до  наживы  жадный,   со   старшими
раболепен, с младшими дерзостен.  В  переводе  на  наше  время  и  понятия
воеводский дьяк  был  в  роде  правителя  дел  канцелярии  губернатора,  с
несравненно большими полномочиями, потому что соединял  в  себе  власть  и
исполнительную, а за безграмотностью воеводы  был  не  ограничен  в  своем
произволе.
     Войдя в горницу и низко поклонившись, дьяк  с  трепетом  увидел,  что
воевода хмурится и не в духе.
     - Слышь, заговорил воевода, - через кого ты отписку получил от Федьки
Беспалого?
     Дьяк откашлялся.
     - Так, от смерда, скоморошника!
     - Вот то-то! А завтра этого скомороха Ивашка Сипунов на дыбу потянет.
Слышь, князь нашему-то боярину отписал, а он нам челом бил. Ты вот  тут  и
смекни!
     - И смекать, боярин, нечего. Пойду на кружало,  -  чай  они  еще  там
бражничают, и скажу им. Так они так-то сгинут отсюда!..
     - Дело! Так поспешай. Егорка!
     - Твой раб, боярин! - ответил дьяк, низко кланяясь и пятясь исчез  за
дверью.
     Воевода облегченно вздохнул и прошел в терем к жене своей.
     Та еще не ложилась спать и клала земные поклоны  в  молельной,  когда
воевода окликнул ее; она обернулась.
     Это была высокая, сухая женщина, с черным, цыганского типа  лицом,  с
злыми глазами и тонкими губами.
     - Что еще? - спросила она грубо.
     Воевода вздохнул.
     - Ох, Матрена, сказал он, - скаредное дело с тобою мы  учинили!  Беда
нам будет.
     - Говори толком, Бога для! - нетерпеливо крикнула Матрена. - Что  еще
неладно? Али купцы...
     - Купцы пишто... Что купцы?.. Князь Теряев-то нашему боярину грамотку
прислал...
     - Ну? - Лицо Матрены приняло сосредоточенное выражение.
     Пишет, что евойного сына скрали. Сыск просит сделать...
     - Эх! - вздохнув успокоилась Матрена. - А ты что ж думал,  что  князь
этакое дело да так и оставит? Эх голова, голова!
     - Не то, Матрена, а как  здесь  эти  самые  скоморохи  и  их  Сипунов
возьмет...
     - А ты дьяка напередки пошли...
     - Я и то! Егорка-то уже побег...
     - Матрена опять вздохнула с облегчением.
     - Так о чем ты гнусишь-то?
     - А о том, что занапрасно все это:  я  боярину-то  закинул,  так  оно
так-то повернул мне слово! - воевода сокрушенно махнул рукой. - Не  отдаст
он своей Ольги за нашего Ванюшу, ни в жисть!
     - Дурак! - гневно сказала Матрена. - Ей-то еще четыре годика.  О  чем
говорить загодя? Иди спать лучше!
     Она гневно покачала головой и прибавила:
     - Лишь бы у князя сыновей не было, а то мое уже дело...
     - Мальчонка-то жаль... - вздохнул воевода.
     Жена его презрительно усмехнулась.
     - Эх, горе-воевода! Тебе бы в мамки идти, а не на воеводстве быть,  -
сказала она.
     Воевода снова вздохнул и стал креститься на образа.



                                    14

     Опоздал дьяк Егор Егорович. Когда он вошел запыхавшись в кружало, там
еще все гости были в великом смущенье.
     - Слышь, заговорил пыхтя дьяк, - скоморохи, что из Москвы,  не  здесь
ли?
     Целовальник низко ему поклонился и ответил:
     - Были здесь, господин честной, только сейчас их от нас забрали.
     - Кто, куда? - Дьяк выпучил глаза и грузно упал на скамейку.
     -  Надо-быть,  по  какому  татебному   делу,   -   ответил   кланяясь
целовальник: - приходили стрельцы и отвели по приказу судебного  старосты.
В яму полагать надо!
     - В яму, в яму! - передразнил его дьяк.
     - Что глаза-то таращишь? Не видишь, что испить хочу! Борода тоже!
     Целовальник со всех ног бросился исполнять приказ  дьяка  и  поставил
перед ним целую ендову меда, а гости тем временем, боясь нового соседства,
друг за другом оставили кружало.
     - В яму! - ворчал недовольно дьяк. - Нет, чтобы спрятать их, голова с
мозгом! А теперь перед воеводою я в ответе. У-у, песьи дети! Так и норовят
дьяка своего подвести. Ну, да ты у меня погоди! Изловлю я тебя с  табашным
зельем, отрежу твой длинный нос!
     Целовальник в страхе даже ухватился за  свой  нос  и  стал  торопливо
кланяться дьяку.
     - За что гнев твой? - заголосил он жалобно. - Сам знаешь, что и я,  и
животишки мои, все в твоей руке. Я ли скуп  для  тебя?  А  ты  не  за  что
грозишь мне!
     - Погоди вот ужо! - бурлил и грозил дьяк, притягивая  мед  и  в  тоже
время думая, как бы ему обелиться перед воеводою.
     А с задержанием скоморохов поспешил Андреев, радея о  друзьях  своих.
Едва он услыхал от губного старосты про скоморохов, как  тотчас  послал  в
кружало стрельцов, чтобы схватить их.
     - Их было трое из тех, что посетили двор князя Теряева, хотя ни  один
из них не знал про кражу княжеского сына. Их тот-час привели  в  разбойный
приказ и всех троих заперли в клеть до утра.
     - Они сели на грязный, вонючий пол и сперва  стали  догадываться,  за
что их взяли, потом ругаться, а там, чуя беду неминучую, горько заплакали.
     - На другое утро, ни свет, ни заря, губной староста Сипунов оповестил
боярина, что скоморошные люди забраны, и коли  будет  его