угасаемые  лампадки.
Дневной  свет,  врываясь  через   разноцветные   стекла   окон,   побеждал
таинственный сумрак углов, и свет  лампадок  тенями  скользил  по  строгим
ликам угодников.
     В углу перед киотой стоял аналой, а перед ним был разостлан коврик.
     Филарет вошел, осенил себя  широким  крестным  знаменем  и,  став  на
колени, припал головой к полу.
     Сын опустился с ним рядом  в  своем  великолепном  царском  уборе,  и
трогательную картину они являли собою в этот торжественный момент.
     С почтением, близким к благоговению, смотрел сын на  своего  отца;  а
тот  в  темной  расе,  с  серебристыми  волосами,  со   строгими   чертами
подвижнического лица, подымал свой стан, благоговейно  крестился  и  снова
падал ниц перед иконами.
     Сын не мог молится, тронутый молитвами  своего  отца.  Он  смотрел  и
думал,  как  он  мал  и  скуден  перед  своим  великим  отцом,  так  много
послужившим родине, так пострадавшим за нее  и  от  свои  и  от  недругов.
Чувствовал он, что близок  миг,  когда  отец  призовет  его  к  ответу,  и
собирался с думами, и трепетал, и боялся, забыв свой трон и венец  и  видя
себя только покорным сыном.
     А Филарет продолжал молиться, и слезы оросили его лик,  и  смягчились
суровые черты его энергичного лица.
     О чем он молился?
     Неисповедимыми путями ведет Господь жизнь человека, умаляя  великого,
возвеличивая малого.
     Может быть, перед  умственным  оком  Филарета  промелькнула  вся  его
жизнь. С  молодости  судьба  взыскала  его,  наградив  умом,  доблестью  и
красотой. В ранних годах, водя войска на окраины, он  покрыл  себя  славой
победителя  и  пленял  всех  обаянием  своей  личности.  Было   время,   в
царствование Федора и потом Бориса  Годунова,  когда  он  считался  первым
щеголем при дворе,  и  много  женских  сердец  завидовали  счастью  Ксении
Шестовой.
     Но сильнее их завидовал своему  боярину  пугливый  Борис  Годунов  и,
наконец, разразился над  ним  опалою.  Силой  постригли  его  в  монахи  и
заключили в  Антониево-Сийскую  пустынь,  где  он  промучился  шесть  лет,
разлученный с  женой  (тоже  постриженной)  и  дорогими  детьми.  Димитрий
Самозванец  возвратил  его,  возвел  в  сан  митрополита   ростовского   и
ярославского и дал ему душевный покой. Но недолго наслаждался  им  Филарет
Никитич. Наступило смутное время, когда  он  показал  всю  доблесть  свою,
величие духа  своего,  посланный  для  переговоров  с  поляками,  и  потом
наступило тяжкое время пленения.
     И вот сын его венчан на царство, сам  он  снова  на  родине  и  народ
русский смотрит на него  с  упованием.  Не  его  ли  заслугами  отличен  и
возвеличен Михаил, этот нежный,  слабым  умом  юноша,  подчиненный  власти
своей матери? Не на его ли плечи ляжет теперь крест, возложенный на слабую
шею сына? И он то смиренно благодарил Господа за милость, посланную ему, и
за  величие  сына;  то,  полный  честолюбивых  мыслей,  просил  у  Господа
благословения на трудный подвиг правления.
     Наконец, он встал, освеженный молитвою, и нежно помог подняться сыну,
царское одеяние которого по своей  тяжести  требовало  не  малой  силы  от
носившего его.
     - Благослови! - припал к его руке Михаил.
     - Благословен будь! - ответил отец, осеняя его  крестом,  и  помолчав
сказал:
     - Господь Бог, правя волею  народа,  наложил  на  слабые  плечи  твои
великое бремя. Поведай же мне, что делал, что думаешь делать, кого отличил
и кого карал за это время!
     Сын покорно опустил голову.
     - Где государевы дела правишь? - спросил отец.
     - Тут, батюшка!
     Михаил ввел отца в соседний просторный покой, уставленный  табуретами
и креслами без спинок; посредине его стоял стол, покрытый сукном,  на  нем
стояла чернильница с песочницей в виде ковчега и подле них  лежали  грудой
наваленные белоснежные лебединые перья.
     Подле  чернильнице  на  цепочке  был  привешен  серебряный   свисток,
заменявший в то время колокольчик, тут же лежали уховертки и зубочистки, а
посредине стола длинными полосами  нарезанная  бумага.  Исписанные  полосы
потом склеивались и свертывались  в  трубку,  образуя  свиток.  Невдалеке,
сбоку, лежала грифельная доска с грифелем в серебряной оправе.
     По стенам покоя стояло еще несколько столов. На  одних  лежали  грубо
начерченные   географические   карты   и   астрономические    таблицы    с
символическими изображениями созвездий; на других стояли часы, до  которых
Михаил Федорович был большой охотник.
     Филарет строгим взглядом окинул покой и опустился на кресло,  положив
руки на его налокотники. Царь,  все  еще  в  облачении,  сел  напротив,  и
некоторое мгновение длилось тяжелое для него молчание.
     - Слышал я, начал Филарет, - что в великом разорении царство твое?
     - В великом, - прошептал царь Михаил.
     - Что от врагов теснение великое, казны оскуднение, людишками гладь и
бедствия всякие?
     Царь опустил голову, но потом поднял ее и заговорил:
     - Как пришли послы от земли до нас с матушкой, мы тотчас  отказались.
Замирения нет, раздор везде, вражды и ковы. Со слезами просит  стали.  Что
делать?..
     Филарет задумчиво покачал головой.
     - Млад был, -  сказал  он,  -  скудоумен:  окроме  кельи  матери  что
видел?..
     Царь покраснел.
     - Оттого и  отнекивался  и  трепетал  венец  принять,  но  умолила  и
благословила матушка.
     Он  перевел  дух  и,  отстегнув  запонки  у  ворота  своего  кафтана,
продолжал:
     - До Москвы шли, поляки извести хотели.  Крестьянин  с  Домнина  Иван
Сусанин, спасибо, злодеев с дороги сбил. На  Москву  пришли  -  разорение.
Двора нет. Все огнем спалено  и  народ  в  плаче  и  бедствии.  Молился  я
Господу:  "Вразуми!"  Не  было  тебя,  государь-батюшка,  не   знал   кому
ввериться.
     Филарет кивнул.
     - И пошли бедствия на нас  отовсюду.  Поначалу  Заруцкий  с  Маринкою
смуту чинили. Князя Одоевского послал. Избили их. Ивашку повесили, Маринка
в Коломне померла. А тут шведы Псков разбивали. Князя Трубецкого послал, -
его войско рассеяли, шведы Новгород грабили, - стал замирения  просить,  а
там Лисовский лях, яко волк, по матушке Руси  рыскал,  воеводу  Пожарского
его изымать послал, увертлив пес.  Разбойники  на  Волге  собрались.  Ляхи
обижали. А тут и  все  разом:  Согайдачный  с  казаками  приспел,  ляхи  с
Владиславом, под самую Москву от  Покрова  подошли.  Не  помоги  Пресвятая
Богородица, взяли бы  Москву,  а  меня  полонили.  Помогла  Заступница,  и
отбились, а теперь сделали договор, что бы мир на четырнадцать лет и шесть
месяцев.
     - Знаю! - остановил его Филарет и встав начал тихо ходить по горнице.
Лицо его сурово нахмурилось.
     - Казны не  хватало,  -  тихо  продолжал  царь,  -  спасибо,  людишки
помогли: весь скарб снесли! Опять земские посошные брали с каждого быка.
     - Слышь, подле  себя  дрянных  людишек  держишь,  -  заговорил  вдруг
Филарет.  -  Михалка  да  Бориска  Салтыковы  что  за   люди?   Скоморохи,
приспешники! А Морозов в загоне, Пожарский в вотчине!..
     Царь покраснел.
     - Любы мне Салтыковы, - ответил он тихо. - Скука берет подчас, а  они
такие веселые. Опять матушка им быть при мне наказала.
     Лицо Филарета вдруг вспыхнуло.
     - Не  бабьему  уму  в  государственное  дело  вмешиваться.  Ей  грехи
замаливать, а не царя учить!
     Михаил затрепетал. Он уже чувствовал над собой могучую волю отца.
     Филарет подошел к нему и заговорил:
     - Господь избрал тебя священным  сосудом  милости  Своей  и  величия.
Тяжкое бремя возложил на тебя народ твой, так будь царем: дай мир уставшим
воевать, хлеба голодным, - будь покровом и защитою. Велик подвиг твой, так
не скучать надобно и от скуки скоморохов держать, а  трудиться  неустанно,
думая  о  благе   народа   своего.   Окружить   себя   надо   людьми   ума
государственного, а не бабьи наговоры слушать. Возвеличить имя свое надо и
уготовить наследникам царство обильное, миром упокоенное!
     Царь опустился на колени и проговорил потрясенный:
     Батюшка, помоги!
     Лицо Филарета просияло, он поднял сына и поцеловал его в лоб.
     - Не оставлю тебя своим  разумом!  -  сказал  он.  -  Ну,  а  теперь,
пожалуй, и опять на народ надобно. Заждались, чай  тебя  бояре:  пирования
ждут.




                                    9

     У храброго капитана рейтаров  Эхе  треском  трещала  голова  в  вечер
торжественного дня въезда Филарета в Москву. Целый день он пьянствовал  за
царский счет и теперь сам не понимал, как снова очутился в  рапате  Федьки
Беспалого. Он сидел на лавке. Рядом с ним, положив голову на  стол  дремал
тощий дьяк с сизым носом, и тут же стояла огромная ендова водки, а с дугой
стороны Эхе пьяный ярыжка, видимо, пил за счет капитана. В  рапате  стоял,
как говорится, дым коромыслом: скомороший пляс, крик, песни, стук  костей,
громкая брань и ссора играющих.
     - И вовсе ты не дьяк, сизый нос,  -  кричал  ярыжка,  видимо,  чем-то
задетый за живое. - У дьяка  сума  толстая,  как  брюхо,  шапка  бобровая,
кафтан суконный; а ты есть оборвыш какой-то и шлык потерял!
     - Яко  пес  брехающий!  -  поднимая  голову,  ответил  дьяк,  на  миг
протрезвляясь. - Язык плете, сам не разбере. С полгода назад я бы  тебя  в
яме сгноил, на правеже бы забил, ибо был при пушкарском  приказе  отписной
дьяк. Вот тебе, волчья сыть!
     - А звать тебя?
     - А звать меня Ануфрием Буковиновым!
     - И врешь же ты, бесстыжие твои глаза! - с  жаром  вдруг  вмешался  в
спор усатый стрелец. - Всех-то я наперечет знаю, и дьяки там испокон веков
Федор Епанчинин да Василий Голованов, а ты просто отписчик из аптекарского
приказа, а за пьянство тебя Федор Иванович  Шереметьев  палкою  бил  и  со
двора согнал.
     - Ого-го! - загоготал ярыжка. - Пей, немчин, на посрамление его!  Ай,
да дьяк! Пьяница окаянный!
     - Не пьяница я, брехун злоязычный, заплетающим языком ответил дьяк, -
не то есть пьяница, кто упившийся, ляжет спать, а  то  есть  пьяница,  кто
упившийся, толчет, биет и сварится!
     И с этими словами он опустил голову и захрапел.
     - Водки! Табаку! Гуляй душа! - раздались в это время буйные крики,  и
ватага полупьяных, оборванных людей вломилась в рапату. Рыжий детина,  что
стоял у бочки за целовальника, мигом скрылся.
     Толпа бросилась на бочку,  поставив  ее  стоймя,  и  огромный  мужик,
вскочив вперед, могучим ударом кулака выбил из нее дно.
     - Го-го-го! Ой, любо, братики, и  мне!  -  загоготал  пьяный  ярыжка,
выскакивая из-за стола.
     В это время в горницу вбежал  сам  Федька  Беспалый.  Лицо  его  было
бледно, волосенки растрепаны. Он поднял руки кверху и жалобно заголосил:
     - Смилуйтесь, люди добрые!  Мало  ли  вам  дарового  от  царя-батюшки
выставлено! Почто меня, сиротинку безродного, животишек решаете?
     - Угощай, во здравие царей! - кричали пьяные голоса.
     - Ой, бедная моя головушка!..
     Федька беспомощно замахал руками.
     - Добрый воин, помоги! - обратился он к Эхе. - Порешат они мое добро,
ой, порешат!
     - Я вам все покажу. За мной ребятки! - закричал ярыжка.
     - Ой, не слушайте его, оголтелого, - завопил Федька, - сам меду бочки
выкачу!
     В горнице творилось нечто невообразимое.
     Скоморохи и гулявшие гости, все присоединились к пьяной ватаге.  Иные
подле бочки  торопились  покончить  с  водкой,  другие,  открыв  рундучок,
набивали табачным зельем себе  карманы,  третьи  стремились  выбраться  во
двор, к хозяйскому погребку.
     Эхе вдруг протрезвился, и у  него  вдруг  выросла  и  окрепла  мысль,
раньше едва мелькавшая в его голове.
     Мальчик!.. хорошенький мальчик в руках  грубого  скомороха;  жалобный
плач мальчика... Федька Беспалый с тем же мальчиком и опять жалобный плач.
Эти воспоминания не давали покоя доброму Эхе, и весь день, во время самого
буйного разгула, они вдруг пробуждались в  пьяной  голове  рейтара,  и  он
останавливался с недопитым ковшом в руке, и на лице отражалось сожаление.
     - Выручу его! - мелькало в такие моменты в  его  мозгу  и,  вероятно,
движимый этими мыслями, он и попал в рапату.
     Теперь он все сразу припомнил, и в тот же миг в  его  голове  созрело
решение.
     Он выпрямился во весь свой богатырский рост,  положил  одну  руку  на
поясной нож, другой  зажал  пояс  с  деньгами  и  двинулся  в  толпу,  что
скучилась у дверей. Два ловких поворота плечами - и он без труда  очутился
на дворе,  по  которому,  направляясь  к  погребу,  уже  бежало  несколько
оборванцев.
     Эхе  быстро  перешел  двор,  обогнул  избу  и  вошел  в  сад,   прямо
направляясь к  сараю,  в  который  прошлой  ночью  Федька  Беспалый  тащил
хорошенького мальчика.
     При слабом свете летней ночи он  скоро  увидел  его  и  нашел  дверь,
запертую висячим замком. Не долго думая, он вынул нож и быстро,  привычной
рукой стал щипать им дерево вокруг прибоя. Скоро прибой уже чуть держался.
Он положил нож и сильным толчком сорвал пробой, после чего распахнул дверь
и вошел в сарай. В сарае было темно.  Смрадный  воздух  после  благоуханий
сада закружил ему голову; под ногами зашуршала солома.
     - Мальшик, а мальшик! - позвал он в темноте, чувствуя,  что  какие-то
живые существа возятся в этом смрадном и темном помещении.
     - Здесь, дяденька! - пискнул чей-то слабый голос. - Ты кто будешь?
     - Глюпий! Иди сюда! Я тебя увести хочу, - ответил Эхе.
     - Дяденька, и меня! Родименький, и меня! И  меня!  И  Меня!  -  слабо
зазвенели детские голоса с разных концов, и Эхе в недоумении  остановился,
разведя руками.
     - Постой, дяденька, я огня засвечу!  -  нашелся  один  из  них,  и  к
удивлению капитана, в углу сарая,  сперва  слабо  замерцал  огонек,  потом
загорелась и лучина.
     Эхе осторожно прошел в угол на свет и вздрогнул.  На  клочках  гнилой
соломы сидел безногий мальчик. Маленькое лицо его было сморщено в кулачок,
глазки слезились и, протягивая лучину  Эхе,  он  олицетворял  собой  тупую
покорность.
     - Ты кто же, мальчик? - спросил его участливо Эхе.
     - Я?.. Я не знаю... - ответил  мальчик.  -  Взяли  меня  давно-давно.
Украли и привели сюда. Тут мне ноги жгли, потом  крутили  их,  пока  я  не
обезножил, и теперь меня Федька Беспалый  за  четыре  алтына  нищим  дает.
Сухоногим меня зовут. Меня он испортил.
     - И меня! У меня глаз выжгли!..
     - А у меня пальцы отрезали!..
     - А мне руки вывернули! - раздались  опять  детские  голоса,  и  тени
оборванных, полунагих детей окружили его и тянули к нему свои руки;  а  со
двора доносились крики, ругательства и пьяный смех.
     У Эхе зашевелились волосы на голове.
     - Бедний дети! - сказал он  с  чувством.  -  Мне  нужен  только  один
мальчик, которого вчера сюда дали вам!
     - Это Мишутку тебе! - хором ответили мальчики. - Вон он в углу лежит.
Огневица с ним. Мишутка, за тобой добрый дядя пришел!
     Но из угла никто не отозвался на детский крик.
     Эхе подошел с лучиной к углу и увидел раскинувшегося на соломе в жару
того самого мальчика, которого вчера вечером привел скоморох к хозяину. Он
быстро нагнулся и поднял его на свои сильные руки.
     Он собирался уже уходить, когда новая мысль мелькнула у него.
     - Слюшай! - сказал он всем. - Мой не могить вас брать за собой, но ви
одни и дверь открыти. Не бегайть через двор: там  пьяний,  а  бегай  через
собор и вон! Везде лучше, как здесь!
     Безногий мальчик застонал от скорби и ужаса, но  Эхе  тотчас  услыхал
бойкий голос другого мальчика.
     - Не бойся, Сухоног: я возьму тебя на плечи и  выволоку.  Будем  жить
вместе. Лазаря петь горазды, - чего еще нам?..
     Маленькие тени друг за другом выходили из дверей и крались через сад.
Здоровый мальчуган, лет тринадцать, пронес на плечах Сухонога  и  скрылся.
Эхе дождался, пока не ушли все до последнего,  и,  бережно  взяв  больного
мальчика на руку, с ножом в другой, двинулся из сада. Он  не  знал  другой
дороги, как через дверь, и решился идти по ней.
     В это время пьяные крики перешли в дикий  рев.  Эхе  увидел  огоньки,
зайцем пробежавшие по моховым стенам избы, и вдруг  зарево  осветило  весь
сад, двор, ватагу пьяных людей и  Федьку  Беспалого,  который  метался  по
двору, как безумный, то подбегая к горящему зданию, то отскакивая от него.
     Эхе, не обращая внимания, благополучно перешел двор и  быстрым  шагом
пошел по знакомой уже дороге через рынок и овощные ряды. Пожар разгорелся,
охватил соседние постройки и далеко освещал все окрестности. С Москвы-реки
неслись вопли погорельцев, толпы внезапно отрезвившихся  людей  бежали  на
пожар, а Эхе торопился уйти от пожара  подальше,  бережно  неся  на  плече
ребенка, который горел в огневице и палил его щеку жаром.
     Выбирая более трезвых людей, Эхе у всех спрашивал дорогу  в  немецкую
слободу и скоро вошел в нее. Те же моховые избушки, но они стояли  ровными
рядами, образуя прямую улицу, из  которой  во  все  стороны  шли  узенькие
проулочки; и на Эхе сразу пахнуло чем-то родственным.
     Он смело постучался в ставень первого оконца.
     Через  несколько  минут  калитка  скрипнула,  и  из   нее   осторожно
высунулась стриженная  голова.  Эхе  быстро  заговорил  по-шведски,  потом
ломаным немецким языком, объясняя, кто он и зачем сюда пришел.
     - Иди, иди ко мне!  -  радушно  ответил  ему  немец,  впуская  его  в
калитку. - Я здешний цирюльник, Эдуард Штрассе, с  сестрой  живу!  Милости
просим, - горенка найдется. Сюда, сюда! Он запер калитку тяжелым засовом и
ввел гостя в чистую горенку.
     Эхе тотчас положил ребенка на лавку, подсунул  ему  под  голову  свою
епанчу и огляделся.
     В горенке стоял незатейливый шкап и подле него поставец с несколькими
кубиками и чарками, у стены - стол, покрытый чистой скатертью и  несколько
табуреток; под ними на полке стояли банки с пиявками,  ящик,  вероятно,  с
ланцетами и несколько склянок с разноцветными жидкостями. По  дугой  стене
тянулась лавка и над нею висела  одинокая  скрипка,  а  в  углу,  в  ногах
больного мальчика, стоял собранный скелет. Эхе тяжело опустился на стул  в
то время, как цирюльник наклонился над мальчиком и внимательно  осматривал
его.
     - Благодарю тебя! - сказал рейтар на  ломаном  немецком  языке.  -  Я
никого тут не знаю в целом городе и пропал бы, кабы не ты.
     - Ну, ну! - ответил немец. - Каждый из нас дал бы тебе приют. Мы  все
знаем, что такое одиночество среди этих  дикарей,  и  потому  живем  очень
дружно. Сегодня мы заперлись так рано потому,  что  русских  боялись.  Они
пьют сегодня, а как  напьются,  то  бывают  очень  буйны  и  часто  к  нам
пристают.
     Немец оставил мальчика, бережно поправил ему голову.
     - Что с ним? - тревожно спросил Эхе.
     - Так, маленькая горячка, лихорадка, а по ихнему, - немец усмехнулся,
- огневица! Они, - он обратил к  Эхе  свое  добродушное  лицо  с  лукавыми
глазами, - эту болезнь лечат, спрыскивая водой с уголька, ну, а  мы  питье
даем, а потом натираем, чтобы  испарину  вызвать.  Вот  Каролина  все  это
сделает!
     Он встал и  вышел,  а  через  минуту  вернулся  с  высокой  белокурой
девушкой. Она, вспыхнув под пристальным взглядом Эхе, сделала ему книксен,
а потом быстро повернулась  к  мальчику  и  нежно  поправила  его  волоса,
сбившиеся на лоб.
     - Откуда у вас такой птенчик? - спросила она.
     Эхе рассказал все, что знал про мальчика.
     На глазах Каролины выступили слезы.
     - Бедный, бедный! Я буду за ним ходить, как  за  своим  родным!  -  С
этими словами она взяла мальчика на руки и бережно унесла его из горницы.
     - Сделай все, как я сказал! - крикнул ей вслед ее брат.
     Потом он обратился к Эхе и сказал ему:
     - Большое беспокойство вы себе  взяли  с  мальчиком.  Несомненно,  он
краденный. Может быть он знатного роду, и беда, если вас с ним поймают.  У
русских, что вы им не говорите, правду только в застенке  узнают.  Сколько
там наших погибло, сами на себя наговаривая!
     Эхе нахмурился.