между  двумя  жандармами,  он,
сопутствуемый Крафтом Геслингом,  последовал  за  арестованным.  Шествие
замыкал Гербесдерфер.
   Оставшиеся  ликовали.  Динкль  уплатил  круговую.   Наконец-то   шпик
попался! Теперь ему  крышка,  как  той  свинье,  которую  разыгрывали  в
кегельбане!
   Бальрих молча, угрюмо прислушивался к этим разговорам. Как еще  слепы
люди, они не знают истинного  положения  вещей.  Да  и  что  в  сущности
испытали они? Они не попадали в положение одиночек, никто грубыми руками
не касался их души, и в трудную ночь испытаний они  не  стояли  лицом  к
лицу со своим богом. Они ведь не вернулись, как я, оттуда.
   Он спрашивал себя, как поступили бы все они, если бы там, в зале,  их
сестра... Они примирились бы с этим, как и механик Польстер, быть может,
это даже польстило бы их гордости. Но нет! Не  таковы  его  товарищи  по
классу. Гербесдерфер на его месте пошел бы и прибил этого  пса.  Стыд  и
злоба душили Бальриха, когда он вернулся в зал.
   Здесь, в полусне, забыв обо всем на свете, все  еще  танцевали  пары.
Музыка играла, словно для вертевшихся  на  карусели  деревянных  зверей.
Бальрих увидел сестру: закрыв глаза, она все еще  кружилась  в  объятиях
своего повелителя. Они прильнули друг к другу, не  отрываясь,  словно  в
забытьи, и только ноги их двигались и жили. Ему хотелось броситься между
ними и разнять их, но ее глаза были закрыты - и разве осмелился бы он ее
будить?
   Танец кончился. Бальрих сказал ее кавалеру, что следующий сам танцует
с сестрой. И вот музыка снова заиграла, и он повел ее.
   - Ты сегодня красивей, чем обычно. Почему это? - спросил он.
   Она улыбалась, точно только  что  проснулась.  В  дальнем  углу  зала
сидела  бедная  Тильда,  и  он  перехватил  ее  молящий  взор.   Бальрих
рассмеялся, и такая неудержимая горечь была  в  этом  смехе,  что  Лени,
наконец, подняла на него глаза.
   - Мне все кажется, - сказал он ей на ухо, - что  это  твой  праздник,
только твой, на вилле "Вершина", и ты там госпожа.
   - Как знать, - прошептала она и открыла еще шире свои золотисто-карие
глаза. Потом рассмеялась, откинула голову, а  он  принялся  насвистывать
мотив, который играл оркестр, и они  опять  закружились  в  танце,  тихо
покачиваясь в такт музыке.
   - И цветами тебя забрасывают, - шепнул он ей, продолжая насвистывать.
   Она испуганно рассмеялась, ибо действительно на ее запрокинутое  лицо
упала роза. И тут Бальрих увидел, что Горст Геслинг брал розы из корзины
цветочницы, бросал их в Лени и неизменно попадал. При этом лицо  у  него
было надменное и самоуверенное. Бальрих, танцуя, шепнул сестре:
   - Не смотри на него! Ты и так слишком  много  на  него  смотрела.  Ты
унижаешь себя! Откуда у тебя это платье? Ты девка! Ты  наш  позор,  тебя
надо отдать в исправительный дом!
   - А ты? Из какого дома ты вернулся?  -  дерзко  глядя  ему  в  глаза,
ответила Лени, и на ее переносице проступила та же  морщинка,  что  и  у
него.
   - И это говоришь мне ты, сестра?
   Лени старалась  вырваться,  но  он  крепко  обхватил  ее  и  заставил
продолжать танец.
   - Ты первая упрекаешь меня за это. А я и попал-то туда потому, что не
хочу, чтобы вы были нищими и проститутками.
   - А если я хочу стать такой!
   Он вдруг отпустил ее.
   - Иди! - бросил он, задыхаясь от гнева.
   Но она осталась. Белее стены, стояли они друг  против  друга,  тяжело
дыша, не в силах разойтись.
   Наконец брат сказал:
   - Благодари бога, что  я  пришел...  оттуда.  После  этого  дома  все
кажется таким ничтожным и недолговечным и всех начинаешь жалеть. Иначе я
бы тебя избил.
   Подошел Горст Геслинг. Он слышал его последние слова.
   - Однако, господин Бальрих! Вы же будущий  академик...  Пора  бы  вам
освободиться и от моральных предрассудков вашего класса!
   - Потерпите еще немного! - ответил Бальрих и отвернулся.
   На дворе, у  кегельбана,  наступило  затишье.  Никто  не  играл,  все
стояли, обступив старшего инспектора. Но и Яунер был уже тут. Яунер  без
наручников, без жандармов -  торжествующий,  олицетворенная  невинность.
Старший  инспектор  объяснил  им,  что  человеку  свойственно  совершать
ошибки, и удалился вместе с Крафтом,  которого  сотрясала  дрожь.  Яунер
незаметно ускользнул вслед за ними.
   - Отсрочка - не точка, - сказал Гербесдерфер. - Он еще получит  свое!
- И за круглыми стеклами очков гневно блеснули его глаза.
   - Как это они поладили? - спрашивали рабочие. Но Гербесдерфер сам  не
знал.  На  следствии  Крафт  Геслинг  показал  или,   вернее,   невнятно
пролепетал что-то, а старший инспектор истолковал его слова  так,  будто
Крафт Геслинг сам попросил Яунера  достать  из  кармана  своего  пиджака
третью пачку папирос.
   - Но когда я его схватил, в руке у него был зажат бумажник, -  уверял
Гербесдерфер. - Мерзавцы сделали вид, что им ничего об этом не известно,
и позвонили на виллу "Вершина".
   - Зачем?
   - Не знаю. Мне пришлось выйти. Но они долго шептались, а потом до тех
пор наседали на Яунера, пока не уговорили его. А когда выходили из зала,
Яунер весь дрожал.
   Рабочие стояли понурившись, потом переглянулись, и в их глазах  можно
было прочесть только одно: "Нас предали".
   - Он еще получит свое, - повторил Гербесдерфер.
   Невдалеке сидел Бальрих, уронив  голову  на  руки.  Все  с  затаенным
страхом, предчувствуя недоброе, опасливо  поглядывали  на  него,  думая:
"Они с ним расправятся. Хотели же они объявить  его  сумасшедшим,  когда
еще ничего не знали. И вот им известно все,  -  что  же  сделают  с  ним
теперь?"
   Рабочие разошлись, каждого беспокоило то, что их всех ждет.  Те,  что
шли парами, шептали друг другу: "А все-таки он добьется своего".
   Музыка в зале, казалось, играла все громче, и вдруг,  -  что  это?  -
музыканты вышли из закусочной. Одни были красны как кумач, другие бледны
и обливались потом. Словно по команде, они маршировали, выбрасывая ноги,
как на параде. Невдалеке появилась пара, и все, не  веря  своим  глазам,
увидели  Лени  Бальрих  и  Горста  Геслинга.   Высоко   подняв   голову,
пренебрегая изумленными взглядами, шли они,  пританцовывая.  У  всех  на
виду Лени подняла платье до  самых  колен  и  -  пусть  хоть  весь  свет
сбежится глазеть на нее! - танцевала среди  уличной  пыли...  Следом  за
ними, подскакивая, точно заводные куклы, следовали другие  пары,  видимо
уже четко не сознавая, что происходит.
   Рабочие из кегельклуба посторонились,  очистив  место,  и  мимо  них,
сопровождаемый хохотом  и  гиканьем,  промчался  призовой  поросенок.  А
танцующие  продолжали  невозмутимо  кружиться,  подымая  пыль;  и  дети,
убежавшие от карусели, кружились вместе с ними. "Ура!" - кричали люди  и
исчезали в пыли, где лаяли невидимые собаки и, заглушая  друг  друга,  в
дикой какофонии смешивалась музыка: бальная  и  та,  что  доносилась  от
карусели. Вдобавок, с новой стройки, в кишащий людской муравейник летели
шляпы озорников, в то время как с высоты своего величия,  презрительнее,
чем  когда-либо,  взирал  на  все  это  из  слухового  окна  мудрый  муж
Клинкорум.
   А с  кладбищенской  стены,  размахивая  бутылками,  звали  музыкантов
пропойцы, и те спешили взобраться к ним. Танцующие  делали  шаг  вперед,
шаг назад, прыжок, глиссе, прыжок, и бутылки, казалось, кивали им  из-за
ограды. Кто это толкается? Не видно кто! Пробрался на другую  сторону  и
вдруг исчез. Лени, зажмурив глаза, увлекаемая своим кавалером, танцевала
уже у самой панели, едва не ступая в грязь. И вдруг он поднял ее,  понес
в машину. Ей некуда было деваться в своем узком платье.  Он  усадил  ее!
Поехали!
   Но сзади, кто-то  ловкий,  как  кошка,  вспрыгнул  на  ходу.  Вот  он
втиснулся в кабину, захлопнул дверцу. Горст Геслинг увидел подле себя на
сиденье Крафта, а рядом с Лени сидел ее брат. Горст крикнул: "Стоп!"  Но
едва  машина  остановилась,  как  он,  при  виде  этого  галстука,  этой
сдвинутой набок кепки, этого взволнованного, осунувшегося лица, невольно
заколебался. И, повинуясь испуганному шепоту Крафта:  "Не  связывайся  с
этим апашем!", приказал:
   - Вперед!
   Бальрих, взявшись за фуражку, твердо сказал:
   - Если вы уезжаете с моей сестрой, я должен быть при ней.
   - Семейная прогулка, - с легким поклоном съязвил Горст.
   Но Лени, вспыхнув, зарыдала, обвила руками шею брата, влажным от слез
лицом прижалась  к  его  лицу  и  поцеловала.  Какой  это  был  поцелуй!
"Счастье, что я с ней, - думал Бальрих. -  Я  силен,  могу  постоять  за
сестру, и оттого, что меня боятся, она любит меня".
   "Как знать, быть может, он подарит  мне  виллу  "Вершина"  -  он  все
может", - говорила себе Лени, а  Горст  между  тем  обдумывал  ситуацию:
"Глупо, но изменить ничего нельзя". Крафт же только дрожал от страха.
   Запах елей, росших вокруг виллы "Вершина", вместе с ветром пахнул  им
в лицо, и вот  дом  уже  перед  ними.  Крафт  потребовал,  чтобы  машину
остановили у ограды. Он вышел, а Бальрих вынес сестру,  поэтому  Горсту,
несмотря на хмель, не удалось въехать победителем со  своей  добычей  на
священную землю отцов. В саду было тихо, ни один голос не  доносился  из
дому, и только перед террасой, греясь на солнце, сидела Анклам. К ней-то
и направился Горст. А напрямик, через газон, к  Лени  мчался  Ганс  Бук.
Бальрих решил  предоставить  их  самим  себе  и,  оттесненный  за  живую
изгородь, проклинал себя. Зачем он поклялся  когда-то,  что  его  сестра
войдет сюда только владелицей виллы.
   Ганс уже бежал навстречу Лени, и звук его голоса опережал его самого:
   - Лени, я пообещал маме остаться здесь, иначе этого не случилось  бы!
Лени! Как могла ты пойти на это?
   - Со мною брат, - услышал Бальрих чуть ли не в полуобмороке.
   - Лени, разве ты не видишь? Горст хочет погубить тебя! Неужели ты  на
самом деле думаешь, что он тебя любит?
   Легкий смешок Лени, и снова жалобный, негодующий шепот Ганса:
   - Он привез вас сюда, чтобы потом прогнать с фабрики. Только это им и
нужно. Им нужен скандал. Вы оба должны быть уничтожены, а  ты,  Лени,  -
раньше стать его жертвой. - Мальчик закрыл лицо руками:  -  И  я  должен
смотреть на все это и ничего не могу поделать!
   Послышались чьи-то шаги.
   - Взгляни на даму, которая с ним. Он хочет разжечь  в  ней  ревность.
Вот еще для чего ты здесь!
   И снова он слышит ее легкий смех.  Ганс  выпрямился.  К  ним  подошел
Горст. Госпожа фон Анклам уже заметила притаившегося в кустах  Бальриха.
Прыжок - и Ганс, набросившись на Горста, вцепился ему в  глотку.  Прежде
чем Горст понял, что происходит, он лежал на земле, лицом его  ткнули  в
гравий, а Ганс с победоносным видом стоял перед Лени.
   - Неужели ты все еще любишь его?
   - Ни его, ни тебя... - сказала она, - оттого что... - побледнев,  она
дерзко повела рукой вокруг, - никто из вас не подарит мне всего этого!
   Шестнадцатилетний подросток  поник  головой.  Из  глаз  его  закапали
слезы, и он ушел, плача.
   Горст же  принялся  уничтожать  следы,  как  он  выразился,  "Гансова
ратного подвига". От гравия на его  лице  остались  рябинки,  словно  от
оспы. Все же он предложил Лени руку и пошел с ней  вперед.  Тут  же  под
руку с Бальрихом подошла Анклам. Рабочий и его сестра  робко  посмотрели
друг  на  друга,  между   тем   как   джентльмен   и   дама   обменялись
многозначительным взглядом.
   - Вы, Горст, - сказала  Анклам,  -  видимо,  не  внушаете  страха.  В
опасности ведь  всегда  остается  что-то  неразгаданное,  какая-то  доля
тайны. - И при этом она с иронической улыбкой склонила  голову  к  плечу
Бальриха. И  с  той  же  улыбкой,  склонившись  к  Лени,  Горст  Геслинг
произнес:
   - Да, так оно и есть.
   Брат и сестра чувствовали, что их присутствие лишь разжигает взаимное
влечение этой пары. Но они не решались возражать.
   Слуге, который шел по аллее, Горст приказал подать чай на террасу. До
этого он счел уместным прогуляться по парку.  Того  же  хотел  и  Крафт,
который,  набравшись  смелости,  наконец  подошел  к  ним.   Глухо,   но
язвительно он заметил:
   - Если кто-нибудь претендует на владение, он прежде всего осматривает
его. - Затем, приблизившись  к  Бальриху  так,  что  его  слышал  только
рабочий, сказал: - Здесь вы  ничего  не  можете  сделать  со  мной,  вы,
человек мышц, хотя, ах, как я обожаю чувство постоянной тревоги...
   Он сказал это жеманно, подражая манере госпожи Анклам, и даже  словно
прижался к кому-то плечом.
   Они дошли до фонтана со статуей Венеры.
   - Всем известная богиня  любви  и  красоты,  -  пояснил  Горст  своим
гостям.
   Потом они направились к лубяной беседке.
   - А это место мы считаем наилучшим для установки пулеметов, -  заявил
Крафт с восторгом садиста.
   Когда они вернулись на террасу, стол был накрыт, но  уже  занят.  Под
вьющимися розами, которые чуть раскачивал ветер, в мягко  поскрипывающих
тростниковых креслах расположилась  женская  половина  семьи  Геслингов:
мать Густа, дочь Гретхен; тут же появилась и фрау  Эмми  Бук  с  Гансом,
усиленно занимавшим мать, чтобы она ничего не слышала  и  не  видела  из
того, что происходит вокруг. Здесь же была и госпожа  Анклам,  она  уже,
наверно, наплела всем невесть что. Горст и Крафт были явно озабочены.  У
колонны, увитой розами, стоял, выпятив живот и негодующе  поглядывая  по
сторонам, жених Гретхен, Клоцше. Крафт хотел было улепетнуть,  но  Горст
решительно подтолкнул его и заставил подняться на террасу. Лени он  даже
предложил руку, но та не взяла ее.
   - Voila!   -  заявил  Горст,  точно  актер  из  варьете,
закончивший свой номер. - Наши гости!
   Его слова были встречены ледяным  молчанием.  Только  Гретхен  слегка
захихикала, впрочем, от нее  всего  можно  было  ожидать.  Жених,  желая
предупредить еще более неприличную  выходку,  укоризненно  посмотрел  на
нее. Эмми Бук, явно оскорбленная появлением такой компании, отодвинулась
в своем кресле до дверной ниши, где уже показался ее супруг; он улыбался
ободряющей улыбкой, словно говорившей: теперь уже ничего не поделаешь.
   Анклам поднесла к  глазам  лорнет,  глядя  на  подходивших  гостей  с
насмешливой благосклонностью. А Густа,  ее  величество  хозяйка,  наводя
лорнет, вложила в этот жест весь свой гнев и  презрительное  недоумение,
словно спрашивая, осмелятся ли гости не признать ее. Прямая и надменная,
восседала она в своих кружевах, бантах и жемчугах;  бюст  и  живот  были
стянуты корсетом, и от этого ее осанка казалась важной и внушительной, -
правда, нос у нее был картошкой, как у Гербесдерфера.
   - Сын мой, - повелительно вопросила она, - что это значит?  -  И,  не
дав Горсту  возможности  еще  больше  забыться,  изрекла:  -  Твоя  мать
заслуживает большего уважения.
   - Да  еще  при  ее  сединах,  -  добавила  Гретхен  вяло,  не  то  от
безразличия, не то из лукавства.
   - Сын мой, Крафт, - сказала Густа  и  поманила  его  своими  толстыми
пальцами в перстнях, - далек от  всего  непристойного,  я  это  знаю,  -
причем  ее  лорнет  уничтожающе  сверкнул  в  сторону  Лени.  Затем  она
подставила щеку своему любимцу. - Выпей молока, мой мальчик, ты утомлен.
- И, повернув свое кресло, она  дала  понять,  что  неприятный  инцидент
лично для  нее  исчерпан  и  она  возвращается  в  свое  благопристойное
окружение. Она попросту не заметила, что "эта особа" села, так как слуга
по чьему-то знаку пододвинул ей стул. Лени  бесцеремонно  плюхнулась  на
этот стул, так что он даже затрещал под ней.
   - Уж давно пора пить чай! - вырвалось у нее.  Она  повела  вздернутым
носиком, не без труда заложив ногу на ногу, ибо узкое платье стесняло ее
движения.
   Горст, которому уже нечего было терять,  самолично  поднес  ей  чашку
чая. Он даже вздумал предложить ей папиросу. Но  адвокат  Бук  остановил
его:
   - Всему есть предел. Во всяком случае, -  обратился  он  к  Бальриху,
неподвижно стоявшему за спиной сестры, - доступа сюда вы уже добились.
   -  И  вы  думаете,  никто  возражать  не  будет?  -  спросила   Лени,
повернувшись к нему через плечо, на котором лежала  белокурая  прядь  ее
волос.
   - Теперь мы займем оборонительную позицию, - заметил Бук.
   - Бесполезно, - ответила Лени.
   Но по другой  лестнице  уже  поднимался  кто-то  и  мелькнуло  острие
военной каски. Блистая пестротой мундира, появился генерал фон  Попп  и,
под прикрытием его широких, подбитых ватой плеч, - сам глава семьи.
   - Ого! - воскликнул Геслинг. - Да тут, кажется, маскарад?
   - В этом ты, мой друг, - Густа величественно кивнула  мужу,  а  затем
генералу, - в этом вы, ваше превосходительство, разберетесь  лучше,  чем
хозяйка дома, которая все  еще  придерживается  старомодных  привычек  и
старается содержать свой дом в чистоте.
   - И марать чужие  дома,  -  резко  ответил  Бальрих,  уставившись  на
Горста.
   Главный  директор  сделал  вид,  будто  только  сейчас  узнал  своего
рабочего.
   - Вот как! - воскликнул он надменно. - Так это он! - И,  презрительно
усмехаясь, обратился к генералу: - Он хочет,  видите  ли,  изгнать  меня
отсюда. Понимаете, ваше превосходительство?.. Вон  из  Гаузенфельда,  из
виллы "Вершина"! А мне предоставляется право собирать тряпье.
   - Забавный чудак, - ответил генерал сухо и отрывисто,  словно  щелкал
орехи.
   - Пока что он учится на мои деньги, - продолжал тем же  презрительным
тоном главный директор, - а потом отдаст меня под суд.
   - Ну и понятия у этих людей, - заметила Густа. - А все от безбожия, -
добавила она и отвернулась.
   Клоцше, жених Гретхен, в знак своего  полного  согласия  с  ней  тоже
повернулся к Бальриху спиной.
   - Ну, ты, при таком животе, - вяло  протянула  Гретхен,  рассматривая
живот жениха, - ты-то уж, конечно, не вольнодумец ни в каком  смысле.  -
Клоцше мог только догадываться, на что она намекает.
   Генерал,  выпучив  налитые  кровью  глаза,  сначала  окинул  взглядом
богатое семейство, затем посмотрел на пролетария и, наконец,  безучастно
спросил:
   - Что он, собственно, воображает, этот чудак?
   И, пожалуй, лишь только его племянница  Анклам  заявила,  что  она-то
отлично понимает, в чем дело.
   - Я не требую ничего незаконного, - решительно ответил Бальрих.
   Но тут Геслинга прорвало.
   -  Нет!  -  заревел  он.  -  Это  восхитительно!  Угрожать  священной
собственности! - От его величия не осталось и следа, глаза забегали, как
бы  ища  свидетелей,   и   остановились   на   генерале.   -   Священной
собственности, на которой зиждется все государство!
   - В данном случае она присвоена незаконно, - возразил Бальрих.
   - Презабавный чудак! А в армии он служил? - спросил генерал.
   Геслинг был так взбешен, что даже  позволил  себе  прервать  высокого
гостя.
   - Меня не интересует причина, - заревел он в бешенстве, - по  которой
этот человек спятил!
   - Еще бы, - заметила Лени своим чистым, звонким голоском, покачиваясь
при этом на стуле.
   - В сумасшедшем доме он уже побывал! - снова завопил Геслинг.
   - А вы еще нет. Но ведь и ожидание этого события прекрасно,  -  четко
проговорила Лени.
   Горст и адвокат Бук настойчиво уговаривали ее быть  сдержаннее.  А  с
порога ей самозабвенно улыбался юный Ганс. Густа негодующе передергивала
лопатками, между тем как Гретхен, забыв о своем Клоцше  и  его  масленых
глазах, словно зачарованная, смотрела на Лени.
   Геслинг было  снова  завопил,  но  вдруг  осекся  и  упавшим  голосом
проговорил:
   - Меня не интересуют его тайны. Я выгоню его вон, и все!
   - Нет, вы не выгоните меня, - заявил  Бальрих,  показав  ослепительно
белые зубы, - потому что вам хочется узнать больше, чем вам доносят ваши
шпики.
   Геслинг, задыхаясь, уставился на него.
   - Вы уже заболели оттого, что не знаете главного. Но я не хочу, чтобы
вы болели из-за  меня,  хотя  и  решили  объявить  меня  сумасшедшим,  -
продолжал Бальрих.
   Он колебался всего один миг, затем сунул руку  в  карман  и  протянул
Геслингу листок бумаги.
   И пока Геслинг читал, Бальрих не  сводил  с  него  угрюмого  взгляда.
Между тем фон Попп обрат