здев неподвижную руку,
приветствовал небо.
   К Бальриху подошел молодой белокурый врач.
   - Я позвал вас сюда, господин Бальрих, потому что решил отпустить. Вы
будете удивлены, так как сами понимаете, что  еще  совсем  недавно  вели
себя довольно странно. И после вы были  очень  возбуждены,  но  потом  я
видел вас спящим и убедился, что у вас все  в  порядке.  Если  вы  опять
когда-нибудь почувствуете переутомление, я разрешаю вам  прийти  сюда  и
выспаться!
   - И это все? - спросил Бальрих.
   - Существуют еще различные термины и наименования болезней  для  тех,
кто хочет ими воспользоваться. Но я не хочу. Вы страдаете  заблуждениями
душевно здорового человека; я это признаю и никогда в угоду  кому-то  не
буду констатировать  обратное,  если  оно  не  подтвердилось.  Вы  часто
ошибаетесь и в оценках своих восприятий и своего мышления. Но  этим  еще
не доказано, -  продолжал  он,  отвернувшись  и  устремив  свой  взор  в
бирюзовую высь, - что такой человек неполноценен; возможно  обратное,  а
именно то, что он особенно ценен. Среди нас  оказалось  бы  куда  больше
гениев, если бы жизнь всегда находила для них место.
   - Значит, я все-таки человек пропащий? -  спросил  Бальрих,  ибо  так
понял слова врача.
   Они дошли до конца сада. Тощий человек все еще стоял на том же месте,
словно был  здесь  один,  и  продолжал  приветствовать  неведомое.  Врач
остановился.
   - Я понимаю вас, потому что я молод. Будь я стариком и чинушей, я  бы
вас посадил в сумасшедший дом. Но так как я молод, то  я  чувствую  себя
еще связанным с неведомым, со вселенной.
   Он поднял лицо и воздел руку,  приветствуя  небо  -  совсем  как  тот
помешанный.
   Затем снова обернувшись к Бальриху, он произнес с грустной улыбкой:
   - Будем говорить прямо. Вы пострадали от  неправды,  вы  видите,  что
ваши ближние продолжают страдать от нее, и пришли к выводу, что весь мир
- сплошная несправедливость.
   - А к какому же еще выводу я мог прийти? - спросил рабочий.
   - Я... не знаю. - И с той же печальной улыбкой врач продолжал: -  Но,
может быть,  вам  следовало  бы  снисходительнее  относиться  к  людским
заблуждениям, мне так приходится это делать.
   - А я не могу, - сказал Бальрих.
   Они промолчали и повернули обратно.
   - Вы любите кого-нибудь? - спросил врач.
   - О да!
   - Так любите же, любите! Вот вам средство преодолеть ненависть.
   Они пожали друг другу руки. Бальрих еще раз прошел по  белым  длинным
коридорам; и опять сиделки толкали перед собой тележки с пищей;  наконец
он вышел. "Бывают на свете и друзья", -  подумал  он,  очутившись  среди
непривычной городской сутолоки. Но по пути в Гаузенфельд  мрачные  мысли
снова овладели им, самый воздух словно был насыщен  борьбой,  и  впереди
его ждала борьба. Он подумал: "Как бы этот доктор не  обжегся.  Ведь  он
должен был признать меня сумасшедшим, на то он и поставлен. И  вдруг  он
отпускает меня, тут что-нибудь да не так".
   На фабрике ему все стало  ясно.  Здание  охраняли  жандармы;  уже  со
вчерашнего дня опасались столкновения. Рабочие  поставили  администрацию
перед выбором: Бальрих или стачка! Ага! Он  злобно  усмехнулся  и  занял
свое рабочее место.  Вот  оно  откуда  -  благородство  врача!  Все  они
одинаковы, одна шайка!.. Но его все же тревожило сомнение. "А вдруг  это
случайность? Ведь врач говорил со мной, как друг... Как будто среди  них
у меня могут быть друзья? Они зависят друг от друга и все  вместе  -  от
самого богатого. Нет, он не  друг  мне...  Нет,  никому  нельзя  верить,
только работать, работать!"

V

ПРАЗДНИК СТРОИТЕЛЕЙ

   Он так  был  поглощен  работой,  что  даже  не  заметил  приподнятого
настроения, царившего  на  фабрике.  Новый  казарменный  корпус,  кошмар
Клинкорума,  стоял  уже  под  крышей,  и   его   завершение   готовились
ознаменовать большим  торжеством.  На  один  из  ближайших  сентябрьских
воскресных дней намечалось гулянье с даровым  пивом,  музыкой,  танцами,
аттракционами и повальным пьянством.  Бальрих  молча  наблюдал  рабочих,
оживленных  приближением  предстоящего  праздника,  женщин  и   девушек,
которые обсуждали свои наряды, влюбленных, - они  уже  предвкушали  свое
счастье, и его сердце охватывала жалость, еще более острая, чем гнев.
   Он мог бы сказать  им:  "Не  обольщайтесь!  Вы  же  знаете,  что  это
милостыня, которую он вам подает, что этот беззаботный день  -  грошовая
подачка, он ее бросает вам за муки всей вашей жизни, чтобы вы  и  впредь
страдали до могилы". Но он молчал. Бедняжке Тильде, ходившей за  ним  по
пятам и, конечно, ожидавшей большего, он купил новый  платок,  а  сестре
своей Лени - бальные туфли цвета бронзы на каблучках, словно для феи.
   День выдался безоблачным, каким и надлежало быть праздничному дню. На
новом корпусе уже покачивались  гирлянды  из  еловых  веток.  В  воздухе
заколыхались  флаги:  подошли  члены   рабочего   кегельного   клуба   и
гимнастического кружка,  председатель  или  распорядитель  уже  упивался
радостью покомандовать, а все остальные - счастьем постоять навытяжку по
собственной доброй воле.
   А на поляне, перед корпусами "С" и "Т" завертелась карусель. Но детей
ждала не только она: ларьки с вафлями, тиры и киоски с лимонадом  -  все
это выстроилось на поляне, по пути к кладбищу. Программа увеселений  для
взрослых была иная.
   В  зале  позади  закусочной,  пахнувшей  свежей  побелкой  и  еловыми
ветвями, рабочих ждала обильная закуска - копчености и пиво, ешь  и  пей
сколько влезет под гром духового оркестра и запах известки и хвои;  а  в
довершение всего - речь молодого хозяина Горста Геслинга.
   Он замещал своего отца-директора и хотя не ел  со  всеми,  но  стоял,
держа в руке кружку пива,  на  самом  почетном  месте,  в  конце  самого
длинного стола. Рабочий Динкль, по своему обыкновению, угодливо подвинул
молодому Геслингу стул и притом под самые колени, так что  ноги  у  него
поневоле должны были согнуться. Однако, против  ожидания  Динкля,  Горст
Геслинг продолжал стоять, выпрямившись. Он лишь бросил ему через  плечо:
"Напрасно  стараетесь,  любезный!",  что  должно  было  внушить   Динклю
соответствующее  почтение.  Другие  рабочие,  которых  уговорил   Яунер,
протиснулись к столу и попросили разрешения у молодого хозяина выпить за
его здоровье. В ответ Горст Геслинг поднял бокал до уровня монокля,  чем
все были крайне польщены. Многие сегодня даже сошлись на том, что сына и
сравнивать нельзя с  отцом  и  что  молодой  Геслинг  -  порука  лучшего
будущего. Пророчества рабочего Бальриха, для  исполнения  которых  нужны
были упорный труд, воля, вечное доверие,  -  все  было  заглушено  ревом
оркестра и шумом дешевых увеселений. А сам Бальрих, застрявший где-то  в
задних  рядах,  потерял  цену  в  их  глазах.  Только  бы   Геслинг-отец
отправился на тот свет, и тогда да здравствует Геслинг-сын!
   Молодой наследник ударил по  столу  тростью,  да  так,  что  женщины,
сидевшие  поблизости,  взвизгнули;  затем,  среди  внезапно  наступившей
тишины, опершись ладонями о стол, резко бросил:
   - Люди! - вызывающе поглядел вокруг и  снова  повторил:  "Люди!  Этот
дом, завершение которого мы сегодня празднуем, говорит, верно, и  вам  о
том, что раньше здесь таких домов не было.
   Бальрих, стоявший  сзади  и  зажатый  толпой,  презрительно  выслушал
тираду молодого наследника, гордо озиравшего зал. Ему было еще неясно, к
чему   тот   клонит.   Казалось,    наследник    рассказывает    историю
Гаузенфельда... "Это было жалкое местечко, покуда мой высокочтимый  отец
не взял бразды правления в свои сильные руки и не наложил на предприятие
печать своего могучего духа". Затем он продолжал еще более напыщенно:
   - И вот взгляните, какой размах! Наше предприятие не узнать! А в  чем
секрет успеха? Только в руководстве!
   В доказательство наследник стал приводить сравнение со всей страной в
целом. Ибо, когда молодой Геслинг проходил в гимназии историю Германской
империи  и  ее  блестящего  расцвета  при  нынешнем   всеми   признанном
правительстве,   он   неизменно   вспоминал   Гаузенфельд    и    своего
"высокочтимого отца". И тем  же  торжественным  и  напыщенным  тоном  он
продолжил:
   - То, что мы видим в Гаузенфельде, можно наблюдать по  всей  империи;
стройка идет повсюду, и доказательство тому наш новый корпус.  Сейчас  у
нас тысяча девятьсот тринадцатый год...
   Наследник сделал паузу, словно что-то высчитывал.
   - Да, тысяча девятьсот тринадцатый,  и  все  это  сделано  в  течение
последних двадцати - двадцати пяти  лет.  Мы  произвели  в  Гаузенфельде
столько бумаги, что могли бы покрыть ею весь мир. И,  как  знать,  может
быть, нам придется производить и кое-что другое, еще более нужное  нашей
стране.
   Снова пауза, затем взмах бокалом. Потом он крикнул во всю силу:
   -  А  посему  его  императорскому  величеству  и  главному  директору
Геслингу ура, ура, ура!
   В ответ на это рабочие тоже,  точно  выстрелив,  грянули  троекратное
ура. Музыка загремела туш.
   А теперь можно было освободить зал для танцев! Мужчины помоложе, сняв
пиджаки, принялись раздвигать мебель, между тем как по  углам,  хихикая,
уже готовились танцевать девушки. Бальрих едва  успел  помочь  разобрать
длинный стол, как в зал вошла Лени. Она явилась  только  теперь,  словно
шум и запах насыщения не были достойны ее присутствия; да и как расцвела
она за этот год! Сестра стала дамой, настоящей дамой! Брат только сейчас
заметил это. На плечи все еще накинут платок работницы, но под ним узкое
шелковое платье, обтягивающее фигуру,  и  такое  длинное,  что  даже  не
разглядишь, надела ли она золотистые  туфельки  -  его  подарок;  волосы
причесаны так гладко и уложены так искусно, будто их  лишь  касались  ее
тонкие, белоснежные  руки.  Длинные  перчатки  были  натянуты  до  самых
рукавов.
   Откинув   голову,   словно   знатная   дама,   созерцающая    веселье
простонародья, она шла по залу; ее мелкие шажки казались  связанными,  и
на ходу  обрисовывались  ее  стройные  колени.  Увидев  сестру,  Бальрих
раскрыл рот и покраснел; и все-таки он гордился ею и любил ее; потом  он
кинулся ей навстречу, желая проводить, но, пока на ходу надевал  пиджак,
к ней уже подошел Горст Геслинг, по его знаку  заиграла  музыка,  и  они
пронеслись мимо, не видя его. Бальрих стоял в нерешительности. За первой
парой, шаркая и топая, включилось в танец множество других. Но эти  двое
пронеслись мимо неслышно, точно пылинки.
   Долгим казался ему этот вечер; только кончался один танец, как тут же
начинался другой. Лени  все  танцевала,  и  только  с  одним  Геслингом.
Бальрих чувствовал, что на него смотрят, ведь он стоял недвижно,  словно
прикованный, его хмурый взгляд все мрачнел,  казалось,  он  не  в  силах
оторвать его от одной-единственной пары.
   Глядя ей вслед, Бальрих  мысленно  называл  сестру  бесстыжей,  а  ее
кавалера - подлецом. Вот сейчас  он  встанет  между  ними,  он  мысленно
твердил себе, что близка та минута, когда по праву брата он вступится за
честь сестры  и  они  вынуждены  будут  расстаться;  а  Геслинг  и  Лени
продолжали танцевать. Не глядя  на  него,  танцевали  и  улыбались  друг
другу. И это обезоруживало его. И так хороша была Лени со своими  широко
расставленными глазами, пунцовым ртом и матовой белизной  почти  прямого
носа, - так прекрасна была сестра, что ради нее он  готов  был  признать
прекрасным  и  ее  танцора  с  его  моноклем,  прилизанными  соломенными
волосами и красным потным лицом. Он вел ее так, как никто не умел в этом
зале. Ей оказано  предпочтение,  и  она  чувствует  себя  счастливой  от
пустяка, от  какого-то  танца.  "Увы!  Когда  же  она  узнает  настоящее
счастье, за которое я борюсь?.. Не следовало бы мне смотреть  на  нее...
Но что это?" Он очнулся от забытья.  Кругом  развевались  пестрые  юбки,
мелькали пестрые цветы, блестели от хмеля глаза. И все это только  прах.
Мы - бедные!
   Но вот возле  Лени  и  Горста  образовалось  свободное  пространство,
Бальрих увидел, как сестра,  приподняв  платье  над  обтянутой  шелковым
чулком ногой, промелькнула  мимо,  и  на  ней  сверкнула  его  туфелька,
золотистая туфелька феи. "А все-таки в эти краткие мгновения радости она
танцует в туфлях, подаренных мной", - подумал он и с этой мыслью покинул
зал; вслед за ним, истомленная ожиданием, выскользнула и Тильда.
   Он угостил ее лимонадом и сказал, что хочет поиграть в кегли.  Позади
киосков с громом  и  звоном  вертелась,  кружилась,  сверкая  блестками,
карусель,  а  вокруг  толпились  разряженные  дети.   Они   визжали   от
нетерпения, возились на лужайке или приносили матерям из киосков напитки
и  тут  же  успевали  втроем  или  вчетвером  прокатиться   в   коляске,
запряженной осликом. Вздымая пыль,  ослик  неутомимо  возил  коляску  от
шоссе до кладбища и обратно. Пыль тучей  висела  над  лугом,  палатками,
строительной площадкой, кегельбаном. Среди этой  пыли  стоял  неумолчный
крик, и жирный чад от хвороста, который пекли  здесь  же,  под  открытым
небом,  катился   волнами   вдоль   всей   кладбищенской   ограды,   над
расположившимися в ее тени любителями выпить и даже над могилами,  между
которыми кое-кто уже улегся спать.
   Смелые  гимнасты  и  любители  рискованных  шуток  избрали  себе  для
развлечения строительную площадку. В новом корпусе еще не было  лестниц,
но они взобрались на верхние этажи и, усевшись в  оконных  проемах,  так
галдели, что Клинкорум, живший в доме напротив, наконец  не  выдержал  и
появился на балконе. Укрывшись от необузданного народного веселья в тиши
своего  дома  и  чувствуя  себя  глубоко  задетым  в  своем  достоинстве
образованного человека, сидел он в кабинете, отныне  навеки  затемненном
новым зданием и  открытом  для  всех  запахов  этой  мрачной  плебейской
клоаки, которую под самым его носом возвел  бесстыдный  капитал.  И  вот
учитель показался в дверях балкона, надеясь одним своим  видом  укротить
голытьбу и оградить себя от ее бесчинств.  Едва  они  увидели  его,  как
раздался радостный вой. Скрыв правую руку в  складках  своего  халата  и
выпятив живот, он, казалось, грозил им  длинными  зубами,  бесчисленными
прядками бородки, сверканием очков и, конечно, укротил их, как  в  былое
время укрощал самый мятежный  школьный  класс.  Все  смолкло.  Но  когда
Клинкорум почувствовал себя в безопасности, что-то упало ему на  колпак.
Он с достоинством отступил, ибо успел разглядеть,  что  оружие,  которым
его встретили, отнюдь не было оружием духа. На  него  попросту  плевали.
Вот плевок попал ему уже на живот, и Клинкорум обратился в бегство.
   Он показался снова у окна своей спальни, но был  принят  по-прежнему;
его и здесь настигли враги, ибо новая стройка образовала угол,  обступая
со всех сторон обитель муз  и  ее  владельца.  Тогда  Клинкорум  сдался.
Забившись в самый темный угол библиотеки, он наблюдал, как  на  пол,  на
его рабочий стол и даже на висевшую подле него трубку, гася ее,  падают,
поблескивая, плевки. Кто именно плевал, он не видел но это были не люди,
а чудовища, как  и  сам  Геслинг,  по  воле  которого  они  там  сидели.
Клинкорум ненавидел все и всех, он чувствовал, что  сам  демон  гнусного
капитала стоит за спинами этих злодеев, направляя эти плевки... И в  эту
минуту он поклялся во что бы то ни стало уничтожить  Дидериха  Геслинга.
Тщетными бы ли все протесты учителя против постройки этого разбойничьего
гнезда, и тщетными остались настойчивые просьбы купить его дом. Он видел
лишь постыдное пренебрежение и безумие власти у тех, кому суждено пасть.
Отныне и речи не может быть о каком-либо  примирении  -  Клинкорум  стал
бунтовщиком, он заодно с бунтовщиками! Враг пролетариата -  его  враг  и
песенка врага спета. Горе насильникам, когда против них  восстанет  сила
мышц, объединившись с непобедимой силой духа.
   Однако  на  кегельбане  продолжалось   беззаботное   веселье.   Дикий
виноград, обвивавший его ограду, рдел багрянцем, пиво  подавалось  прямо
из окошка закусочной, и в розыгрыш  был  пущен  поросенок.  За  все  это
платил Крафт Геслинг, почетный шеф рабочего клуба: платил  за  пиво,  за
поросенка и вдобавок расплачивался за шалости своих гостей.
   Как только наступала очередь Крафта, Динкль, самый ловкий из игроков,
пускал ему шар между ног, так что Крафт спотыкался и даже падал, вызывая
дружный смех. Во избежание дальнейших неприятностей он  делал  вид,  что
ничего не замечает, и  даже  оделял  всех  папиросами,  ибо,  во-первых,
нельзя было расстраивать игру, - Геслинг-отец категорически приказал ему
добиться расположения рабочих, - а во-вторых, куда же ему было деваться?
Танцзал, где его брат Горст делил с народом радость и горе, не привлекал
Крафта. Он слишком робел перед девушками. Уж лучше нюхать пот играющих в
кегли мужчин. Ежеминутно кто-нибудь налетал на него плечом или грудью, и
тогда оба катились кубарем; бледный, с  запавшими,  обведенными  синевой
глазами, Крафт уже ничего не видел вокруг себя.  Он  тоже  снял  пиджак.
Яунер, по своему обыкновению, услужливо подбежал и повесил его на спинку
стула. Восемнадцатилетний Крафт, долговязый и хилый, через  силу  пустил
шар и промазал. Желая загладить неудачу,  он  вытащил  из  кармана  брюк
вторую пачку папирос.
   К Бальриху, который стоял у входа, наблюдая за игрой, подошел механик
Польстер. То, что он намерен сказать, начал Польстер, он говорит  только
на правах родственника. Но так как дальше дело  не  пошло,  из  багряной
листвы винограда вынырнула его жена и стала подбадривать его:
   - Выложи ему всю правду, Польстер.
   И тогда механик сознался:
   - Она требует, чтобы я намекнул тебе насчет Лени. А мне-то не все  ли
равно, что твоя сестра задумала?
   - Как это все равно? -  возмутилась  Польстерша  и  подбоченилась.  -
Шелковое  платье,  настоящий  черепаховый  гребень,  туфли  за  тридцать
марок...
   - Это я подарил ей, - сказал Бальрих, чтобы отвести удар.
   - Туфли?
   - Все, - заявил Бальрих.
   - Ну, скопил денег, - вставил Польстер. - Мало он работает?
   Но его жена ехидно продолжала:
   - Знаем, знаем. Все танцы Лени танцевала с молодым хозяином, а теперь
они вместе играют в кегли. Люди уже говорят об этом. Ведь позор-то падет
на всю семью.
   Бальрих посмотрел на нее в упор; он вспомнил  ее  любовные  шашни,  -
благодаря им Польстеры занимали две хороших комнаты, последний друг дома
к тому же был не кто иной, как шпик Симон Яунер.
   - Обернись, - сказал Польстер, презрительно улыбаясь  и  указывая  на
Яунера, - и ты увидишь, что такое позор!
   Позеленев, женщина быстро взяла мужа под руку, желая поскорее  увести
его. Но тот не двинулся с места. Да и  было  на  что  посмотреть:  Симон
Яунер, незаметно запустивший лапу в  карман  Крафтова  сюртука,  не  мог
вытащить ее оттуда; кто-то крепко держал ее. Это был Гербесдерфер.
   - Поймал вора, - глухо  проговорил  он;  но  вот  его  хриплый  голос
очистился, и он закричал, заглушая стук деревянных шаров  так,  что  все
бросились к нему. Долгое время слышны были только  возгласы  и  мелькали
руки  сбившихся  в  кучу  людей;  затем  появился   жандарм.   Растолкав
дерущихся, он извлек Яунера на свет божий. Но  в  каком  виде!  Вор  был
растерзан, волосы свисали на нос, и вместо пресмыкающейся угодливости  -
злоба проступила на его  изжелта-бледном,  искаженном  от  ярости  лице.
Теперь он всем покажет, заорал Яунер, он никого больше знать  не  хочет,
он всех выведет на чистую воду.
   - Пусть мне крышка, - рычал он, - но раньше я всех вас выдам! - и при
этом погрозил рукой туда, где в одиночестве стоял Бальрих.  Гербесдерфер
хотел было вновь наброситься  на  Яунера,  и  только  появление  второго
жандарма удержало его.
   Между тем подоспел и старший инспектор. Он выразил надежду,  что  все
выяснится и уладится, хотя бы ради столь прекрасного праздника.  Он  сам
займется расследованием. Законность, конечно, должна быть соблюдена.  И,
пропустив  вперед  Яунера,  который  шел