аковую оплату? - осторожно
осведомился Бук.
   Бальрих вспыхнул.
   - Едва ли, но каждый получит свою долю прибыли.
   - Однако она может оказаться и его долей убытка, - подчеркнул Бук.
   Но Бальриха трудно было сбить.
   - Нет. Убытки понесет предприятие. Ведь  оно  будет  принадлежать  не
нам, рабочим, а самому себе.
   - Это вы сами придумали? - спросил Бук с необычной для него живостью.
И затем добавил: - Принадлежать самому  себе...  Но  кто  же  будет  его
олицетворять? Кто окажется его пайщиками?
   - Все, кем оно живет.
   - Но оно живет и мертвыми.
   - Чепуха! - сказал рабочий.
   - Оно живет и теми стариками, которые греются  там,  на  солнышке,  у
стены, - хотя они никогда уже не возьмут в  руки  инструмент.  Ведь  они
некоторое время поддерживали это предприятие, отдавали  ему  свою  силу.
Оно живет и теми, кто еще не  родился;  не  появись  они  на  свет,  оно
вынуждено  было  бы  прекратить  свое   существование.   Наконец,   ваше
предприятие живет городом, который поставляет ему людей и пищу для  них;
высшей школой, чьи изобретения оно осуществляет, даже теми,  кто  раньше
поверили в него и были им обмануты. Вот вам пример: у  моего  отца  были
акции, а Геслинг присвоил их.
   Бальрих и Бук шли в глубоком раздумье до  самого  озера  в  "рабочем"
лесу. Когда они остановились и стали глядеть на воду, Бальрих сказал:
   - Неужели это так? Тогда этого недостаточно. Только на  предприятиях,
раскинутых по всей  стране,  по  всей  земле,  могла  бы  осуществляться
справедливость, только это дало бы нам всеобщий мир! Тогда  претворилась
бы в жизнь та клятва, которую представители рабочих всех  стран  недавно
дали на Базельском конгрессе . Они заявили, что  рабочие  уже
не бараны,  которых  гонят  на  убой,  и  не  покорное  орудие  в  руках
поджигателей войны. Неужели это верно? - вопрошал он настойчиво.
   - Только тогда, - продолжал Бук, - все будут стоять друг за  друга  и
никто не окажется одинок в борьбе. Ведь  мы  же  в  конечном  счете  все
равны.
   Они обошли озеро; даже оно казалось  чистым  и  прозрачным  в  сиянии
весеннего утра. Вернувшись на прежнее место, Бальрих сказал:
   - Прогулка с вами, доктор, не только поучительна, но  это  честь  для
меня...
   Бук молча взял его под руку,  оперся  на  него,  и  они  пустились  в
обратный путь. После глубокого раздумья Бальрих сказал:
   - Если буржуазия все это понимает, то какой же преступник Геслинг.
   Бук покачал головой:
   -  Человеку  очень  трудно  признать  что-либо   противоречащее   его
интересам.
   - Я все же не совсем понимаю вас, - скромно возразил  рабочий.  -  Вы
имеет в виду меня? Впрочем, вы можете разуметь и тех господ.  Он  указал
на виллу Клинкорума.
   Перед виллой учителя, повернувшись к  ним  спиной,  прохаживался  сам
хозяин  в  обществе  доктора  Гейтейфеля   и   Циллиха:   он   оживленно
жестикулировал. Бук  тотчас  выпустил  руку  Бальриха  и  пошел  вперед.
Бальрих остался позади с чувством глубокой горечи, словно  его  предали.
Он остановился и решил было повернуть обратно, как вдруг  услышал  голос
Клинкорума.
   - Вот он! - воскликнул учитель. - Подойдите-ка сюда, молодой человек!
Мы тут как раз обсуждаем ваше  дело.  Намерены  ли  вы  продолжать  свое
восхождение по лестнице, ведущей в храм  посвященных,  или  одним  махом
низвергнуться в прежнее ничто?
   Бук решил, судя по  этой  напыщенной  и  загадочной  сентенции,  что,
должно быть, до их прихода произошло тут нечто чрезвычайно  важное.  Тут
Клинкорум умолк, точно не находил слов, чтобы продолжать  свою  речь,  а
Гейтейфель только  подтвердил  подозрения  Бука,  дав  по  этому  поводу
исчерпывающий ответ. Да, произошло, во-первых,  то,  что  постройка  еще
одного корпуса,  который  должен  был  замкнуть  полукруг  позади  виллы
учителя, началась, и,  во-вторых,  Клинкоруму  -  этой  жертве  капитала
дирекция Гаузенфельда предъявила требование...
   - Неслыханное требование! - подхватил Клинкорум.
   - Прекратить занятия по гимназическому курсу  с  одним  из  фабричных
рабочих! - вот что произошло.
   - Чего же еще ждать от них? - возмущенно осведомился Гейтейфель, в то
время как консисторский советник только свистнул.
   Бук не преминул выразить учителю свое сочувствие:
   - Как раз на этого ученика вы возлагали свои лучшие надежды.
   Клинкорум  помедлил  с  ответом.  Однако  ему  было  сейчас   не   до
сантиментов, и он вспылил:
   -  Ничего  подобного!  Он  очень  туго  соображает!   Своим   нелепым
зазнайством он только затрудняет учителю его задачу.
   - Но именно потому вы сочли это делом чести и  хотите  быть  учителем
рабочего, который покажет когда-нибудь,  на  что  способна  человеческая
воля...
   - Но притом я вовсе не хочу лишиться заработка, - добавил Клинкорум.
   - Это ваше святое право, - подтвердили Циллих и Гейтейфель.
   - Геслинг обесценил мой дом! Мало того,  совершая  грубейшее  насилие
над моей личностью, этот деспот еще дерзко посягает  на  мою  профессию,
запрещая мне  преподавать.  Но  я  буду  отомщен.  Вы,  господа,  будьте
свидетелями. Я давно уже это предсказывал: мститель не за горами...
   - Но его еще не видно... - вздохнули свидетели.
   - Нет, еще не видно,  -  подтвердил  Клинкорум,  глядя  куда-то  мимо
Бальриха. Потом снова пустился  в  пророчества:  -  Настанет  день,  да,
настанет, господа, когда вилла "Вершина" содрогнется от топота  народных
масс. Они будут угрожать ей своим зачумленным  дыханьем,  своей  местью.
Мало того, они сровняют ее с землей.
   От такой перспективы оба  друга,  казалось,  преисполнились  живейшей
радостью. Однако рабочий продолжал с изумлением следить за разговором...
Клинкорум же, спустившись с вершин своего пафоса, спокойно пояснил:
   - Если бы Геслинг отказался от постройки этого разбойничьего вертепа,
я, быть может, и перестал бы учить его рабочего.
   - Что ж, выгода важнее всего, - сказал  Бук,  глядя  вслед  Бальриху,
который молча повернулся и пошел прочь. Остальные в пылу спора  даже  не
заметили его отсутствия.
   - Пусть он купит у вас участок! - посоветовал доктор Гейтейфель.
   - И притом за двойную цену, - добавил Циллих.
   - А не то вы взбунтуете против него весь Гаузенфельд.
   "Как могут эти люди так  обманывать  себя",  -  размышлял,  удаляясь,
рабочий Бальрих.
   Обдумывая положение этих господ, он  решил,  что  хоть  оно  и  лучше
положения людей его класса, зато  унизительнее.  Эти  интеллигенты,  как
дети, задирают нос перед теми, кто еще беднее их, и, несмотря на то, что
у самих гроши, пользуются  своей  ученостью  и  черным  сюртуком,  чтобы
похорохориться перед богачами. Взбунтуются и  тут  же  пресмыкаются  при
виде  золотого  тельца;  как  союзники  они   безнадежны,   потому   что
располагают некоторыми благами, недоступными нам.
   Да,  говорил  себе  рабочий,  всякий,  кто  имеет  хоть  какие-нибудь
преимущества перед нами, тем самым  участвует  в  заговоре  против  нас.
Между теми, кто владеет хоть чем-нибудь, и  нами,  у  кого  ничего  нет,
лежит такая же пропасть, как между рабочими и богачами.  Вся  буржуазия,
до беднейших ее слоев - это мир, отрезанный от нас, оттуда  доносятся  к
нам лишь слабые отзвуки, а от нас туда - ничего, решительно ничего.
   Он думал:  "Каждый  рабочий  слышал  уже  мою  историю.  Ведь  Динкли
наверняка не смогли удержать язык за зубами, но Клинкоруму ее  никто  не
расскажет. Каждый тряпичник знает, что Гаузенфельд на самом деле  наш  и
должен достаться нам. Только эти  трое  торгашей  там,  позади  меня..."
Бальрих даже плюнул при мысли о такой тупости и глупости; они  хватаются
за свои акции и не видят, как почва ускользает у них из-под ног.
   Перед закусочной стоял оглушительный шум:  рабочие  играли  в  кегли.
Когда Бальрих проходил мимо, они притихли.
   Он вошел в закусочную и сел на скамью между двумя рабочими. Один чуть
отодвинулся,  а  на  лице  сидевшего  напротив  Бальрих   прочел   явную
враждебность. Они не доверяли ему, он стал как те, другие; а тем  нельзя
было доверять. Товарищи были правы. Чтобы  расположить  их  к  себе,  он
старался держаться  как  можно  скромнее.  Но  вот  вошел  Гербесдерфер,
почтительно посмотрел на него сквозь круглые очки и вдруг  так  поспешно
сорвал шапку с головы, что она упала на пол. Бальрих  мгновенно  вскочил
и, опередив Гербесдерфера, поднял ее. Когда он снова сел  за  стол,  его
сосед опустил ему руку на плечо и сказал:
   - Я все знаю.
   "Я знаю, ты наш, ради нас ты разучился смеяться и веселиться с  нами,
и жизнь твоя труднее и горше нашей", - казалось, говорил он.
   Выходя из трактира, Бальрих столкнулся в дверях с Симоном Яунером.
   Тот протянул ему правую руку, а левой сделал жест, словно заверяя его
в чем-то, быть может, в том, что умеет молчать. Еще бы ему  не  молчать,
когда каждый уже успел его предупредить: если господа узнают про замыслы
Бальриха, Яунеру не миновать ножа - и он  это  знал.  Поэтому  никто  не
стеснялся в его присутствии. Динкль  принялся  за  свои  обычные  шутки,
именуя старого Геллерта "господин главный директор". Это и было и уже не
было шуткой. Все заржали, Геллерт тоже; он перестал чувствовать  в  этом
издевку, шутка скорее льстила ему.
   Бальрих собирался было уйти к  себе,  к  своим  книгам,  но  какая-то
женщина остановила его. Ее муж пьет, и она просила Бальриха  помочь  ей.
Женщина так же смиренно склонила перед ним  голову,  как  и  его  сестра
Малли.
   Старики, гревшиеся на солнце, оборачивались, когда он  проходил,  они
изумленно смотрели на него и молчали  особенно  многозначительно.  Дети,
все племя детей, неизменно толпились  там,  где  он  проходил,  и  потом
разбегались, вздымая густое облако пыли на его пути.
   "Мы все заодно, - думал радостно окрыленный Бальрих. - Хоть враги и в
заговоре против нас, это уже не спасет их, да и заговор этот не  так  уж
страшен".
   Кроме того, они ничего не знали. Ни один шпион ничего  не  донес  им,
они блуждают в потемках, терзаемые любопытством.
   И на фабрике ощущалась их тревога. Все, вплоть до  инспекторов,  были
свои  и  только  усмехались  в  ответ  на  попытку  кого-либо   "оттуда"
пронюхать, в чем  дело.  Но  любопытных  спроваживали,  не  дав  им  рта
раскрыть, ибо никогда еще люди не работали с таким усердием. Ведь каждый
знал: это для нас. Товар этот уже для нас, машины наши, и доказательство
тому у Бальриха. И всех охватывает ни с чем не сравнимая радость  в  тот
день,  когда  главный  директор  вместе  со  старшим  инспектором  важно
шествует  через  цеха.  Все  понимают:  страшно.  А  дойдя  до  котла  с
жерновами, где стоит  Гербесдерфер,  Геслинг,  глядя  на  него  в  упор,
отступает и идет в обход. Внезапно позеленев, он думает о том, как легко
ему, Геслингу, очутиться между жерновами -  достаточно  одному  из  этих
людей толкнуть его... Страх, всю жизнь терзавший рабочего Гербесдерфера,
охватывает и хозяина.
   Тут он увидел Бальриха, - все взоры были  обращены  на  директора,  и
Геслинг почувствовал свою гибель. Он не спускал глаз с Бальриха,  и  все
стали смотреть на рабочего. Вон тот человек, с черными бровями,  тот,  с
широким лбом, богатырскими плечами и вихром на лбу - я у него  в  руках,
он сильнее меня, он уничтожит меня и восстановит справедливость. Рабочие
переглядываются. До него дошло! Как он дрожит!
   А  Бальрих  стоит,  крепко  упершись  ногами  в  землю,  и  поджидает
капиталиста, с его брюхом, с его белесыми  волосами,  с  его  массивным,
жестким лицом, стоит, как всегда, исполненный сознания, что все  зло  на
свете творится по воле этого эксплуататора...  Геслинг,  поравнявшись  с
ним, останавливается, его нога на миг повисает в воздухе, на  один  миг,
но смертельные враги уже успели помериться силой. Главный  директор  тут
же надменно откидывает голову, а рабочий прикладывает руку к козырьку.
   На дворе Геслинг, склонившись к уху старшего инспектора,  спрашивает,
не знает ли он, кто из этих людей обучался латыни у Клинкорума.
   - Этот самый, - отвечает старший инспектор.

IV

МОРАЛЬНЫЕ ФАКТОРЫ

   В последующие дни люди то и дело видели Геслинга в  его  машине.  Она
мчалась в город, и не было, кажется, такого учреждения, перед которым бы
она не  останавливалась;  а  когда  трогалась,  рядом  с  Геслингом  уже
восседал какой-нибудь военный либо видный член  правительства.  Зачастую
главный директор не  возвращался  даже  вечером.  Однажды  утром,  когда
доктор Гейтейфель и его шурин Циллих проходили  мимо  отеля  "Рейхсгоф",
они увидели, как из него вышел Геслинг - подтянутый, свежий  и,  видимо,
отлично выспавшийся. Он даже заговорил с ними.  Очень  важное  по  своим
последствиям совещание задержало его здесь, пояснил Геслинг. Кроме того,
с машиной случилась авария...
   - И так далее, - закончил Гейтейфель, но директор сверкнул глазами:
   - Что это значит? Вы не верите мне? Никакие слухи  и  грязные  намеки
меня не трогают. Я спокойно провожу время на вилле "Вершина".
   А Гейтейфель добавил:
   - Вдали от мира, как властелин, и, надо полагать, с личной охраной?
   - Я иду своей дорогой, и пассивным сопротивлением меня не возьмешь! -
отвечал Геслинг, возмущенный, уже не владея собой.
   "Имеет ли он в виду настроение своих рабочих? - подумал Циллих.  -  В
таком случае с фактами не поспоришь".
   - В последний раз,  когда  я  был  у  Клинкорума,  они  так  на  меня
воззрились, что я усомнился, выйду ли оттуда живым.
   И тут оба интеллигента  злорадно  отметили  про  себя,  как  побелело
властное лицо главного директора.
   - Я ничего не знаю, - пробормотал он. - Неизвестно, чего  они  хотят.
Вот что самое неприятное.
   Циллих и  Гейтейфель  с  лицемерным  участием  принялись  давать  ему
советы. Взять хотя бы историю с электричкой, говорили они. Теперь  ясно,
какую  непоправимую  ошибку  он  допустил,   помешав   провести   ее   в
Гаузенфельд. Ведь Гаузенфельд - это человеческий муравейник,  отрезанный
от мира,  люди  варятся  в  своем  соку,  поэтому  он  и  превратился  в
разбойничий притон.
   Разбойничий притон? Геслинг решительно отверг такое сравнение.
   - Нет уж, извините. Моих рабочих я крепко держу в руках, им  известны
не только методы моего руководства, моя неумолимая строгость, но  и  то,
что я для них второй отец. Сейчас, кстати сказать,  я  еду  на  фабрику.
Если вы, господа, хотите  меня  сопровождать,  я  буду  только  рад,  вы
убедитесь воочию, что я прав, и сами  при  случае  сможете  опровергнуть
злонамеренную клевету.
   Господа охотно согласились поехать  с  ним,  но  у  виллы  Клинкорума
попросили остановить машину:  им  не  терпелось  поделиться  с  учителем
своими наблюдениями.
   Клинкорум торжествовал.
   -  Значит,  не  только  меня,  но  и  его,  прямого  виновника,   уже
захлестывают мутные волны, поднявшиеся из этой долины. Даже к его  вилле
подступают они и скоро поглотят Геслинга вместе со всем его выводком. Мы
погибнем все вместе! - И Клинкорум высокомерно рассмеялся, так  что  под
складками зеленого  халата  заколыхалось  его  выпуклое  брюхо,  а  рот,
окруженный прядями жидкой бороденки, открылся, обнажив длинные клыки.
   Однако Геслинг отнюдь не стремился на фабрику, где подстерегавшая его
тайна могла в любую минуту прорваться наружу, подобно назревшему нарыву.
Он опять помчался на машине в Нетциг и, возвратясь к полудню,  привез  с
собой генерала фон Поппа. Еще до завтрака эти господа  успели  осмотреть
окружавшие виллу "Вершина" лес и парк. Его превосходительство  фон  Попп
изволил заметить:
   - Благодарю вас, господин тайный советник. Мои диспозиции намечены.
   Вслед за этим хозяин дома повел генерала завтракать - через  террасу,
увитую  розами,  которые  чуть  покачивал  ветерок,   через   сверкавшую
позолотой галерею, в обтянутый белым атласом зал в стиле барокко.
   Во время завтрака генерал фон Попп избегал деловых разговоров, беседа
велась чисто светская. Позднее, сидя за  чашкой  кофе,  в  раззолоченной
галерее, он спросил:
   - Скажите, бога ради, что у вас стряслось?
   Все молчали. Геслинг шумно вздохнул и, собравшись с силами, начал:
   - Ничего. В сущности ничего. Ни саботажа, ни покушения, ни попытки  к
ограблению, ничего. Моя власть здесь по-прежнему неприкосновенна, да я и
не  допустил  бы  никакого  покушения  на  нее,  но,   -   закончил   он
нерешительно, - здесь чувствуется какой-то нездоровый дух...
   Фон Попп раздраженно ввернул:
   - Ну, против духов я не могу выслать солдат.
   Однако  племянница  генерала,   разведенная   госпожа   фон   Анклам,
заинтересованно посмотрела на Геслинга.
   Директор убедительно попросил генерала не придавать его словам ложный
смысл:
   - Мятежники действуют новыми способами, они не выступают  открыто,  а
лишь шушукаются и многозначительно переглядываются,  будто  им  известно
что-то, чего мы не знаем.
   - Что это, новый вид религиозного психоза? - осведомился адвокат Бук.
   Ганс подмигнул ему из-за спины  дяди.  Но  Геслинг  после  некоторого
раздумья проговорил:
   - Как знать,  у  них  есть  своего  рода  вождь,  которого  я  считаю
настоящим гипнотизером.
   - Как интересно! - протянула госпожа фон  Анклам,  поднеся  к  глазам
лорнет.
   Но Горст Геслинг, сидевший рядом с ней,  убеждал  ее  не  обольщаться
иллюзиями. Ведь этот вождь прежде всего не джентльмен. Зато  сестра  его
совсем другая - в ней чувствуется порода, - добавил  он  вызывающе.  При
этих словах госпожа фон Анклам возмущенно отвернулась.
   А генерал фон Попп, весь побагровев, рявкнул:
   - Вышвырните его - и баста!
   Но промышленник поглядел на генерала, словно перед ним  был  невинный
младенец.
   - Да, будь это все так просто!
   Вдруг на  лице  его  появилось  такое  выражение,  словно  за  спиной
генерала он увидел кого-то.
   - Что он затеял? - пробормотал Геслинг, заметно бледнея.  -  Я  готов
встретиться лицом к лицу с опасностью, но я должен знать, где она.
   Все были подавлены, но тут же с облегчением вздохнули, когда  генерал
снова рявкнул:
   - Пусть только выступят! Мы им покажем, в чьих руках власть!
   Асессор Клоцше, ухаживавший в  уголке  за  Гретхен,  дочерью  хозяина
дома, высунул руку из-за ее спины и поднял кверху, словно для присяги.
   - Пусть только посмеют!.. - прохрипел он, грозно  выкатив  глаза,  и,
доказав этим свою решимость, возвратился к прежнему занятию.
   Сыновья Горст и Крафт, утонувшие в креслах, так что торчали только их
ноги в крагах, высказались категорически "за вскрытие нарыва".
   Фрау Густа, гордясь храбростью своих сыновей, а еще больше  тем,  что
разведенная госпожа фон Анклам столь  поощрительно  им  улыбалась,  села
так, чтобы отгородить их от генерала и  своего  мужа  Дидериха  и  таким
образом не  мешать  начавшемуся  флирту.  Анкламша  чем-то  походила  на
еврейку, но ведь она была племянницей его превосходительства, и  поэтому
такое сходство можно было объяснить, несомненно, лишь игрой природы.
   Свой выбор госпожа фон Анклам остановила на Горсте, а не  на  Крафте,
любимце матери. Крафт примирился с этим, - женщины его не  интересовали.
"Он принадлежит мне одной", - думала мать.
   Между тем мысли Эмми, матери юного Ганса Бука, были заняты одним: как
бы удалить сына из комнаты. Она слишком хорошо знала его и знала, что он
заходит  дальше,  чем  его  отец,  в  отрицании  своего  класса,   своих
привилегий. Но  что  это  с  ее  мужем?  Он  опять  возражает  генералу,
побагровел не только он, но и Геслинг. "Мой брат  Дидель,  -  размышляла
Эмми, - очерствел. Я помню время, когда он был совсем другим. Теперь его
видят только суровым, поэтому он думает, что и должен быть  таким.  И  я
знаю, - продолжала сестра свои размышления,  -  Дидель  и  муж  мой  уже
никогда не сговорятся. Если бы только Дидерих позволил, Бук  выложил  бы
им здесь всю правду.  Ведь  это  же  страсть  Вольфганга  -  выкладывать
правду, - рассуждала его супруга. - А потом он все-таки смиряется,  даже
если не согласен с чем-то, и плывет по  течению.  К