лучшее, что есть  во  мне.  Я,
должно быть, никогда больше  не  полюблю;  одного  тебя  я  буду  любить
всегда, как бы я ни кончила.
   Вдруг Бальрих увидел стоявший посреди комнаты раскрытый чемодан.
   - Тебя высылают! Тебе грозит опасность! И все из-за меня!
   - А ты? Ты ведь тоже страдаешь из-за  меня,  -  торжественно  сказала
Лени.
   Оба замолчали... Вдруг она вздрогнула, насторожилась, мигом выключила
свет и побежала вместе с ним в самую дальнюю комнату.
   - Они опять здесь. Уходи отсюда! - И в лихорадочной  дрожи  последней
минуты добавила: - Беги! Но богачи проворнее нас, и я попаду в тюрьму по
их милости. Я становлюсь все хуже из-за них. Но хоть ты не забывай,  кто
я. - Она обвила его шею руками: - Я же твоя сестра!..  Скорей,  они  уже
звонят...
   Лени бросается к выходу. В последний раз мелькнуло ее лицо,  и  дверь
захлопнулась. Вот он еще видит ее, еще, еще - и вот она уже исчезла.
   Он выпрыгнул в окно, перелез через ограду и темными  садами  выбрался
на окраину. Из казармы у городских ворот выступил отряд - Бальрих  знал,
куда они идут, и пропустил его вперед,  а  сам  поспешил  в  Бейтендорф.
Вдали пылало зарево пожара, в Бейтендорфе звонили в набат. Он свернул, и
пожар оказался слева от него. "Если идти прямо, то куда  же  я  попаду?"
Бальрих быстро сообразил куда и со всех ног помчался на зарево. В  свете
все разгоравшегося пламени он увидел нечто похожее  издали  на  шагающую
ветряную мельницу. Оказалось, что Клинкорум, воздев руки к небу, мечется
вокруг своего пылающего дома.  Когда  Бальрих  внезапно  вынырнул  из-за
нового корпуса, кто-то прошмыгнул мимо,  точно  заяц.  В  ту  же  минуту
обрушился горящий балкон, и при вспышке пламени Бальрих узнал, кто  этот
"заяц": предатель, вор, шпион и поджигатель Яунер.
   - Смотрите, как удирает! - крикнул Бальрих  Динклям;  они  сидели  на
своих спасенных пожитках возле канавы и, уставившись на пожар,  даже  не
обернулись на его голос. Но старик Геллерт, ничего не  успевший  вынести
из огня, кроме бутылки, угрожающе размахивал ею.
   - Никто не убегает! Никто и не думал убегать! - кричал он.
   Бальрих отвернулся от  пьяного  и  сказал  подбежавшему  растерянному
Клинкоруму:
   - Геслингу пожар очень на руку. Теперь ему не надо платить  вам...  и
потом письмо... Он воображает, что там сгорит письмо, которое лишит  его
богатства.
   - А разве оно не там? - удивился Геллерт, неожиданно протрезвев.
   -  Будь  уж  мерзавцем  до  конца,  -  упавшим  голосом   пробормотал
Клинкорум, - и ты можешь сделать то, чего не сделает даже святой дух.
   Ломая руки, он вновь побрел куда-то, а Геллерт крикнул ему вслед:
   - Геслинг не человек, а золото! Он купит все, что от  вас  останется,
он купит даже нас, никому не нужный сброд!
   Уходя, Бальрих успел заметить  злорадную  усмешку,  с  какой  Геллерт
поглядывал на догоравшее пожарище.
   По пути к вилле "Вершина" Бальрих услышал топот идущих людей,  и  ему
показалось, что это шагает  его  неистово  бьющееся  сердце.  От  топота
гудела дорога, это был и его путь, единственный и последний. Туда!  Мрак
сгустился. Он видит разъяренную толпу, вот она рванулась вперед,  словно
занесенная для удара рука, словно  задушенный  вопль:  толпа  бедных.  И
Бальрих исчез в ней.
   Рабочих были тысячи; позади осталось их нищенское жилье, эти  тюрьмы,
откуда они  убежали,  и  город  с  властителями,  которые  старались  их
схватить; а властителей защищали солдаты.
   Рабочих были тысячи, и все они - как единый порыв бури.  Они  мчались
на приступ, словно выброшенные штормом на неведомую землю, без  конца  и
края простиравшуюся перед ними во мгле, где  такие  же,  как  они  -  их
неизвестные братья, - в этот же час, быть  может,  штурмовали  такую  же
виллу "Вершина", которая все равно останется недосягаемой.  Никогда  нам
не войти в нее, никогда ей не быть нашей! И  все-таки  мы  идем  на  нее
приступом, ибо в атаке мы едины, для нас  не  существует  ничего,  кроме
атаки, - ни того, что было раньше, ни того, что будет потом.
   Стой! Вот она, вилла "Вершина"! Мы чуть не пронеслись  мимо.  Открыть
ворота! Мы больше не можем  ждать!  Мы  ждали  слишком  долго!  Что  нам
ограда! Мы разбиваемся об нее в кровь, напарываемся на  острия  решетки,
соскакиваем в сад, топчем  клумбы.  Стреляют!  Пули  летят  вокруг  нас,
впиваются в землю. Мы бросаемся врассыпную. И вот уже по одному, ощупью,
ползем, мчимся вперед, только вперед! Стреляют! И с дороги  -  тоже.  Мы
между двух огней. Мужество - в нем одном наше  спасение.  Назад!  Ворота
распахнуты. Врезаться в ряды солдат, биться, колоть, кусаться! В темноте
они не разберут - где свои, где чужие.  Они  кричат:  "Дайте  свет!"  Но
когда над воротами вспыхивает дуговой  фонарь,  мы  уже  прорвались,  мы
далеко, кроме тех, кто остался  лежать,  сраженный.  Но  там  полегли  и
солдаты. Пулемет в саду богачей не делал различия между нами и ими.
   Отряд выравнивал свои ряды. С опушки  леса  доносился  яростный  рев.
Отдельные рабочие еще выбегали из-за сосен, они не  хотели  верить,  что
дело проиграно.  Брань  и  угрозы  оглашали  воздух,  кто-то  выстрелил.
Солдаты взяли на прицел. Бежать! Но вдруг в свете  прожектора  появилась
фигура одичавшего человека  с  обнаженной  грудью,  в  очках;  он  тащил
какого-то коротышку, а  тот  кричал  и  отбивался,  стараясь  вырваться.
Гологрудый взмахнул руками, и  коротышка  полетел  прямо  под  выстрелы.
Отряд дал залп. В куцего человечка попала пуля, но, уже падая на колени,
он забился, задергался и успел крикнуть:
   - Не надо стрелять! Я не виноват!
   Потом упал на живот, стал скрести пыль ногами и руками  и  умер.  Это
был предатель Яунер.
   В лесу закричали:
   - Молодец, Гербесдерфер!
   И, спотыкаясь, рассыпались между деревьями.  Бальрих  -  с  ними.  Но
вдруг, обессиленный, свалился на кого-то в овраг. Человек застонал, и по
его стонам Бальрих тут же узнал Ганса.
   - Это ты, мальчик? - Бальрих зажег спичку. - Ты шел вместе с нами? Ты
весь в крови... - Но, увидев, что  Ганс  без  сознания,  пробормотал:  -
Пролил за нас кровь, а я остался невредим.
   Он взвалил его на спину и стал выбираться из оврага,  обходя  стволы,
чтобы не ушибить Ганса. Из окон виллы "Вершина" лился свет.  Она  стояла
на холме, белая, заброшенная, оцепленная солдатами. "Я отнесу его  туда,
- решил Бальрих, - пусть меня арестуют". Но не успел он выйти  из  леса,
как Ганс очнулся.
   - Что ты делаешь? Беги отсюда!  -  Подросток  из  последних  сил  так
схватил за голову Бальриха, что чуть не свихнул ему шею.  -  К  тебе!  -
потребовал Ганс. - В твой корпус!
   Но тут рабочий споткнулся, и Ганс снова потерял сознание.
   Бальрих покорился и пошел в обход домой. Это  заняло  половину  ночи.
Лес, дорога - все было оцеплено войсками, кроме рабочих корпусов.  Да  и
кого им там  искать?  Никто  еще  не  возвращался;  Даже  ворота  стояли
открытыми настежь. Бальрих бережно опустил мальчика на свою койку и стал
перед ним, сложив руки. "Настоящий герой, - думал он.  -  Кто  заставлял
его идти с нами, и что ему  за  дело  до  нас?..  Так  вот  каковы  они;
истинные герои! А нам, бедным, даже это не дано".
   Он стоял, глядя на мальчика, как будто сам не тащил его на руках чуть
не всю ночь и не уложил на эту постель. Он долго смотрел на него  из-под
сдвинутых бровей и вдруг, опомнившись, кинулся перевязывать. Покончив  с
перевязкой, Бальрих, глядя перед собой, сказал:
   - Семнадцать лет, богат, а идет с нами, бедными, с нами, кому  ничего
не осталось, кроме отчаяния.
   Мальчик, не открывая глаз, слабым голосом спросил:
   - Отчаяния? Разве ты не был счастлив, Карл?
   Бальрих отвечал:
   - Да, как может быть счастлив  самоубийца  в  час  избавления,  после
долгих страданий.
   Юный богач улыбался, не размыкая век.
   - Это было прекрасно, точно праздник. И как  светло!  И  эта  арка  в
розах! Победа! - бормотал он в бреду. - И мы плывем по небу!
   А Бальрих в ответ:
   - Нет, тяжела наша жизнь на земле, и мы знаем, что лечь в эту землю -
цель нашего пути.
   - Все принадлежит нам - свобода, счастье!
   - Пустые слова, - ответил Бальрих. - Кто верит им?
   Богач  открыл  глаза.  Их  горячечный,   восторженный   блеск   вдруг
затуманился печалью:
   - Вы не верите в счастье даже в такую ночь?
   - Пиршество богов не для нас.
   - Зачем же вы тогда бунтовали?
   - А ты? - спросил Бальрих. Он стоял перед Гансом,  укоризненно  глядя
на него. - Ты уже забыл?
   Разгоряченное лицо мальчика побледнело, и он в ужасе прошептал:
   - Лени! Я хотел умереть за нее! Как я  мог  забыть  о  ней?  -  Обняв
Бальриха, скорбно склонившегося над ним, и прижавшись к его груди,  Ганс
разрыдался: - Какие мы несчастные, - промолвил он.
   Сейчас их ничто не разделяло, и они предались своему горю.
   Утро едва забрезжило, когда Ганс в испуге очнулся.
   - Беги! Тебя будут искать!
   Бальрих равнодушно махнул рукой.
   - Куда? Бесполезно.
   - Там, в моем пиджаке, деньги. Возьми...
   Ганс запнулся. Гримаса на лице друга напомнила ему, что это  были  за
деньги.
   - Отдай их отцу. Твой отец тебе друг. - И, увидев, что губы  мальчика
задрожали, Бальрих спросил: - Ты разве не хочешь домой?
   Ганс опустил голову, ему было стыдно признаться в этом  желании.  Все
же он позволил Бальриху одеть себя.
   - Пошли кого-нибудь узнать, -  шепнул  он  ему  на  ухо.  -  Солдаты,
наверно, уже ушли, а Геслинг еще не вернулся.
   - Разве его не было? Не было там, в эту ночь! - Бальрих расхохотался.
- Нам-то, мятежникам, следовало бы это знать!
   - Он хитрый, - протянул мальчик, - если встретишься с ним, берегись!
   - А теперь он вернется? Ну, что  ж,  пойду.  Твои  родные  придут  за
тобой. Прощай, мой милый мальчик, поправляйся и будь здоров!
   - И ты будь здоров, - сказал  Ганс  Бук  серьезно  и  задумчиво.  Они
обменялись  крепким  рукопожатием,  как  мужчины,  которые  и  без  слов
понимают друг друга.
   Бальрих послал какого-то  парнишку  к  отцу  раненого  Ганса,  а  сам
отправился  на  пожарище.  Над  развалинами  еще  курился  дым;  Бальрих
посмотрел кругом. В этих развалинах, в этом  запустении,  казалось,  еще
жила ночь мятежа. Забастовщики попрятались, скрылись и  Динкли,  и  лишь
Клинкорум все еще стоял над своим погибшим добром, бормоча и  размахивая
руками, словно мельница крыльями. Бальрих прошел мимо,  выискивая  среди
придорожных деревьев такое, в ветвях которого можно было бы спрятаться.
   Взбираясь на дерево, он тотчас узнал его. Вот и сук,  на  котором  он
когда-то хотел повеситься. Все  это  началось  здесь,  и  события  опять
привели его сюда. А эти два момента отделяли  один  от  другого  борьба,
испытания, падение и восстание,  схватка  не  на  жизнь,  а  на  смерть,
продолжавшаяся до столь печального конца. Ты уже  тогда  предвидел  его,
бедняк, предвидел свою гибель. Если бы ты все-таки  ушел  из  жизни  еще
тогда! Теперь это слишком трудно; все,  что  ты  выстрадал  с  тех  пор,
бунтует в тебе и противится самоубийству. Если умирать,  так  умирать  в
бою, и пусть враг погибнет вместе с тобою!
   Он посмотрел на оголенные ветви. Тогда вершины покачивались на ветру,
изливая теплый аромат своих цветов.
   "Я уж не услышу их благоухания, - сказал себе Бальрих  с  горечью.  -
Солнце уже не будет греть меня своим теплом, я уже  никогда  не  испытаю
сытости, никогда не буду любить женщину".
   Здесь, у последней черты, всего острее возвращались к нему физические
ощущения. "Брось все, беги отсюда, спасайся, живи!"
   Вдруг послышались шаги.
   Далеко внизу, между последними деревьями, показался Геслинг.  Он  был
один. Бальрих  приготовился,  проверил  револьвер.  "Внимание!  Мужайся!
Именно этот человек, и никто другой, стоял на твоем пути. Это  он  хотел
обречь тебя на голод, засадить в сумасшедший  дом.  Он  хотел  выставить
тебя перед людьми вымогателем и вором, арестовать, утопить в позоре!  Но
я здесь, внимание, я здесь!" И он  прицелился.  Однако  Геслинг  куда-то
исчез.
   Он, наверное, стоит вон за тем деревом! Бальрих  соскочил  на  землю.
Вытянув руку с револьвером, он ринулся вперед. И вдруг как бы  прирос  к
месту. Он решил, что наткнулся на  дерево,  бросился  в  сторону,  хотел
бежать вперед. Но вдруг понял, что  двое  держат  его  с  обеих  сторон.
Третий вырвал у него оружие. Теперь он понял: за  каждым  деревом  стоял
человек. Это было как во сне. Вдали показались еще  какие-то  фигуры,  и
только очутившись в кольце  вооруженных  людей  в  штатском  с  мерзкими
физиономиями, Геслинг вышел из своей засады.
   Куда девались его дряблые, отвисшие щеки, мутный взгляд?  По-прежнему
исполненный надменности и  силы,  прошествовал  главный  директор  между
шпалерами своей охраны прямо навстречу  обезвреженному  врагу.  Вот  он,
этот человек, который лишил его сна, преследовал  и  довел  до  болезни,
человек, в своем кощунственном дерзновении посягнувший на высшую святыню
- собственность и власть. Вот он стоит, окруженный сыщиками,  кисти  его
рук крепко зажаты в их руках, и тут уже не помогут насупленные брови,  -
можно подойти и плюнуть ему в лицо!
   Но, пока победитель  наслаждался  своей  победой,  побежденный  резко
сказал:
   - Прикажите вернуть мне револьвер! Я убью себя.
   Взрыв смеха, мерзкие рожи ликуют.
   - А еще кого? - насмешливо спросил главный директор.
   - До вас мне больше нет дела! Только себя, - буркнул рабочий.
   - Я считал вас умнее, - снисходительно заметил  главный  директор.  -
Увидеть, что я иду один, пешком, и вообразить,  что  это  так  на  самом
деле. Теперь у вас по крайней мере целый эскорт.
   Бальрих смерил его уничтожающим взглядом.
   - Вы переоцениваете себя. Вашего сына вы так не охраняли, и я мог  бы
просто пристрелить его и за это поплатиться жизнью. -  Он  посмотрел  на
Геслинга в упор: - Вы на это рассчитывали.
   Геслинг отпрянул.  Он  уже  не  казался  таким  самоуверенным;  обвел
взглядом своих телохранителей и открыл  было  рот,  чтобы  приказать  им
увести его жертву, но вдруг передумал.
   - Хотите  быть  благоразумным?  -  спросил  он,  вплотную  подойдя  к
Бальриху.
   Побежденный ответил:
   - То, что мною сделано, я считаю вполне благоразумным.
   - Мне надо поговорить с этим человеком, - властно заявил директор.  -
Но сначала наденьте на него наручники.
   Его приказание было исполнено.
   - Мне не о чем говорить с вами, пока вы не освободите мне руки.
   Директор упорствовал. Тогда Бальрих снова обратился к нему:
   - Зачем мне вас убивать? Вы и без выстрела все равно отправитесь туда
же, куда и я.
   - Напрасно вы мне угрожаете! - воскликнул главный директор. Но все же
велел сыщикам на время снять наручники. Он даже  отошел  с  Бальрихом  в
сторону, за развалины виллы Клинкорума.
   Блюстители общественного порядка и спокойствия были изумлены, увидев,
что  главный  директор  Геслинг  вступает  в  секретные   переговоры   с
человеком, только что покушавшимся на его жизнь.
   - Немедленно освободите меня! - потребовал Бальрих.
   - Немедленно отдайте мне письмо! - потребовал в ответ директор.
   - Значит, вы все-таки не уверены, что оно сгорело? - спросил Бальрих.
   - Геллерт отрекся  от  него,  -  ответил  вполголоса  Геслинг,  -  он
клянется, что знать не знает никакого  письма.  Я  бы  рекомендовал  ему
попридержать язык после его истории с маленькой Динкль. В свое  время  я
уплатил ему за письмо сполна. Можете спокойно оставить его при себе.
   - А рабочие? - спросил Бальрих. - Они же все знают с его слов,  и  вы
их, господин хороший, надули на участии в ваших прибылях?
   - Вы осмелились вымогать деньги у моего сына,  -  торопливым  шепотом
перебил его Геслинг.
   - Само ваше существование, Геслинг, - сплошное вымогательство.
   - Приберегите ваши фразы для ораторской трибуны! А вот  покушение  на
убийство, милейший...
   - Сколько народу хотели убить вы, когда подожгли дом Клинкорума?
   У директора перехватило дыхание: из-за груды развалин своего пепелища
вдруг показался Клинкорум, измазанный, оборванный, с  бутылкой  в  руке.
Величественной улыбкой приветствовал он "гостей".
   - Спас в шлюпке, - заявил он, указывая на бутылку.  -  Не  угодно  ли
вам, господа?
   Но так как никто не ответил, он сам сделал большой глоток.
   - Гостеприимство и наука, - сказал он, переведя дух, -  в  этом  была
моя жизнь.
   Он  выпрямился,  стараясь  принять  былую  величественную  осанку   и
предстать во всем своем великолепии, с  торчащими  прядями  бороденки  и
выпяченным  из-под  расстегнутой  фуфайки  животом.  Но   покачнулся   и
задрожал. Все же, потрясая бутылкой, Клинкорум обратился к Геслингу.
   - О вы, главный директор всех и вся! - с пафосом воскликнул он. -  Вы
показали себя! Я могу только благоговеть и преклоняться перед вами. Вы -
порядок. Вы - сила. Вы - само величие. - Он низко  поклонился,  раскинув
руки. Затем, исполненный сознания своей правоты, торжественно продолжал:
- Презрения достоин этот бунтовщик! Мир  только  и  может  держаться  на
несправедливости и жестокости! Я готов дать показания против него!
   Главный директор от удивления даже рот разинул. И  Клинкорум  не  без
иронии взглянул на него. Затем сделал еще глоток и  только  после  этого
как ни в чем не бывало заключил:
   - Или хотя бы сохранить в тайне имя того, кто улепетывал,  как  заяц,
когда горел мой дом.
   Это  заявление  вполне  удовлетворило  главного  директора.  Впрочем,
Клинкорум сейчас меньше всего интересовал его. И учитель  в  изнеможении
опустился на груду развалин, охваченный глубоким равнодушием  ко  всему,
что происходит вокруг.
   Директор опять вполголоса обратился к Бальриху:
   - Теперь вы поняли?
   - Но не поняли вы, - ответил Бальрих. - Мертвый Яунер  может  сказать
еще меньше, чем погорелец Клинкорум. Поэтому вы все еще обвиняемый...
   - Чего вы, собственно хотите? - хрипло взвизгнул главный директор.  -
Вам можно предъявить большой счет! Вымогательство!  Бунт!  Покушение  на
убийство!
   - А на вашем счету, - тяжело дыша, бросил Бальрих. -  Грабеж!  Обман!
Поджог!
   - А разве эти два счета не покрывают друг друга? - вставил кто-то.
   Оказалось - адвокат Бук. Никто не заметил,  как  он  подошел.  Машина
ждала на улице.
   - Я уже забрал сына, - сказал он Бальриху и, обратившись к  Геслингу,
сказал: - Гансу жестоко досталось прошлой ночью... Мне послышалось,  что
вы, господа, ведете здесь переговоры. Я могу предложить свои услуги.
   - В них нет ни малейшей нужды, оборвал его главный директор и  грозно
обернулся к своей охране. - Мой последний ответ - наручники!
   Но Бук неожиданным маневром остановил его.
   - Ганс сидит в машине, - сказал он тихо, но твердо. -  От  полученной
раны у него жар, он бредит... бредит о каком-то сговоре  между  тобой  и
твоими сыновьями,  который  якобы  происходил  ночью  перед  несгораемым
шкафом... - Геслинг вздрогнул.  -  И  этот  сговор  якобы  был  скреплен
клятвой,  -  найти  какое-то  письмо,  даже  ценой  пожара  и  дымящихся
развалин...
   Главный директор был взбешен.
   - Я сотру вас с лица земли, - гремел он, задыхаясь. - Я  выброшу  вас
на улицу!
   Неожиданно присмирев, он снова принялся за Бальриха.
   - Чего вы еще  хотите?  -  спросил  он  уже  деловым  тоном.  -  Ваше
покушение на убийство даже я при всем желании не смог бы  вычеркнуть  из
вашей жизни.
   - А я за поджог упеку вас на каторгу, - не  менее  деловито  возразил
его враг.
   Главный директор стал вдруг как-то оседать.  Зять  Геслинга,  адвокат
Бук,  раскрыл  объятия,  чтобы  поддержать  его.  Геслинг  едва   внятно
выдохнул:
   - Что для вас каторга! А вот для меня...
   - Вы, господа, слишком далеко зашли, - заметил адвокат. -  Убежденные
в своем праве на победу, соперничая друг с другом, вы прибегали  ко  все
более сомнительным способам борьбы, - и вот вы здесь.
   - Теперь он у  меня  в  руках!  -  уверенно  заявил  Бальрих,  сделав
решительный жест.
   - Нет, это он у меня в руках. - И Гесл