, как горько служить одной идее долгие,  долгие  годы,
быть может всю жизнь, между тем как в стороне  от  твоего  единственного
пути старятся и гибнут те, кого ты  должен  был  бы  поддерживать  своей
любовью. Искуситель являлся по ночам, он неизменно нашептывал все то же;
его и ее жизнь важнее всяких  вопросов  о  праве  и  совести.  Но  днем,
окрепнув духом, он боялся лишь одного - встретиться с Лени.
   Когда  наступил  новый,  1914  год,   Клинкорум   в   последний   раз
проэкзаменовал  Бальриха.  После  этого  учитель,  против   обыкновения,
задержал его и даже угостил кофе; и тут он поведал своему  ученику,  что
покровители Бальриха крайне  озабочены  его  изнуренным  видом,  а  ведь
впереди - экзамены. За три месяца, что остались до  испытаний,  Бальриху
надо пройти столько,  сколько  другие  прошли  за  весь  последний  год.
Клинкоруму  не  хотелось  бы  слишком   обнадеживать   его.   Из   своей
педагогической   практики   он   знает...   Тут   учитель   пустился   в
разглагольствования.  И  когда  Бальрих,  наконец,  прервал  его,   тот,
помолчав, вдруг заявил:
   - Ах, да. У меня есть билет для вас. В театр.
   - Зачем он мне? - удивился Бальрих.
   - Вам надо рассеяться и освежиться, - пояснил учитель.
   Что касается его, Клинкорума, то он отнюдь не сторонник развлечений в
столь неподходящее время,  накануне  экзаменов,  но  раз  покровители...
Какие покровители? Ну, кое-кто из родителей его учеников. Однако Бальрих
сразу сообразил, что это адвокат Бук. Вероятно, и сам Клинкорум об  этом
догадывается.
   С площадки лестницы учитель крикнул ему вдогонку:
   - И новый костюм вас ждет!
   Одетый с иголочки, Бальрих отправился в театр "Аполло".  Он  вошел  в
вестибюль, сверкавший зеркалами и позолотой; в рисунке орнамента главное
место занимали короны и рога изобилия.  Билет,  выданный  ему  в  кассе,
после того как он назвал свою фамилию, оказался на место в бельэтаже,  и
притом одно из самых дорогих, так что он сначала даже  смутился,  словно
это какая-то издевка или искушение. Лестница была устлана мягким  ковром
и такая пологая, что как бы сама несла тебя  наверх.  В  теплом  воздухе
коридора, куда выходили ложи, духами веяло от дам, сбрасывавших  меховые
шубки с обнаженных плеч.
   Мягкие руки бережно снимают с тебя пальто.  Неслышно  открыв  дверцу,
вылощенный капельдинер усаживает тебя в бархатное кресло.  И  сидится  в
нем спокойно и уютно, словно в теплой ванне. Все держатся  непринужденно
и вместе с тем уверенно. Господа во фраках  привычным  шагом  входят  по
ступенькам к обтянутым алым бархатом ложам.  Они  целуют  дамам  руки  в
длинных перчатках или без перчаток, - сказочно белые руки. Иная дама так
смело перегибается через край ложи, точно не может быть никаких сомнений
в безупречности ее обнаженного тела.  И  они  играют  своими  жемчужными
ожерельями с таким ленивым пресыщением, будто уверены в том, что во веки
веков никто их не сорвет. "Напрасно вы считаете себя в безопасности",  -
подумал Бальрих, уклоняясь в сторону,  когда  чувствовал,  что  на  него
наводят лорнет. Вероятно, Бук послал его сюда, чтобы Бальрих полюбовался
на свои будущие жертвы? Или его хотели еще больше сбить с толку?
   Какому-то зрителю надо было пробраться  мимо  него  к  своему  месту.
Бальрих поднялся, чтобы пропустить его,  но  с  непривычки,  смешавшись,
повернулся к нему спиной. Тот, видимо, обиделся. Глядя через монокль, он
дерзко смерил Бальриха своим  мертвенным  взглядом.  Но  Бальрих  сурово
сдвинул брови и показал ему кулак. Тогда человек  с  моноклем,  растянув
застывшие складки рта в подобие улыбки, проследовал к своему креслу.
   "Все вы созрели, как плоды, и вам пора упасть, - размышлял Бальрих. -
Но это хорошо, что здесь, среди вас, сижу я, один из тех, за чей счет вы
ведете вашу постыдную жизнь". Оркестр заиграл что-то бравурное как бы  в
тон его настроению, еще  больше  разжигая  в  нем  ненависть.  Свободное
кресло рядом с ним  кто-то  упорно  старался  передвинуть,  но  Бальрих,
облокотившись на балюстраду, даже не пошевельнулся.
   - Послушайте, не угодно ли вам пропустить меня? -  раздался  над  ним
чей-то гневный голос, и он обмер от ужаса, - это  был  голос  Лени.  Она
отстранила его так энергично, что затрещало кресло.
   - Вот нахал! - сказала она и прошла к своему креслу. Но вдруг  ахнула
и метнулась в сторону, точно хотела убежать. В  это  мгновение  поднялся
занавес.
   И тут он увидел, что  сцена  была  только  продолжением  зала.  Среди
красивой мебели двигались такие же господа и дамы; у них были  такие  же
манеры, и они так же разговаривали, как и люди  в  зале.  Их  речи  были
столь же изысканными, как и мебель, может быть  еще  более  изысканными,
чем те, которые он слышал в доме Геслинга,  а  судя  по  тому,  как  они
обменивались быстрыми репликами, им было легко и приятно  беседовать,  и
они отлично понимали друг друга. Бальрих с трудом  следил  за  тем,  что
происходит на сцене, боясь потерять нить действия,  и  едва  подумал  об
этом, как на самом  деле  потерял  ее.  "Я  держу  экзамен  на  аттестат
зрелости, - размышлял он. - Я не только учился,  но  и  многое  пережил.
Пережил ли столько тот господин с застывшими складками у рта? Однако ему
ничего не стоит следить за ходом пьесы. Да, у  них  есть  что-то  такое,
чего я при всем желании не могу  приобрести".  Он  притих,  ощущая  свою
неполноценность. Между тем сидевшая рядом с ним  сестра  выказывала  все
больше нетерпения. Наконец она обернулась к нему, затем опять посмотрела
в сторону и сказала громко, как бы обращаясь к самой себе:
   - Что здесь идет сегодня? А где же американцы?
   - Какие американцы? - спросил, ничего толком не поняв, Бальрих.
   - Эстрадники. Какая скука! Они что, хоронят там кого-нибудь?
   - Может быть, - проронил Бальрих и умолк.
   Но Лени, видимо, считала, что разговор только  начался.  Она  в  упор
взглянула на брата.
   - Удивительно! Я являюсь сюда в надежде, что здесь... варьете,  иначе
я бы, конечно, не приехала, - и вдруг вижу  тебя...  И  он  находил  это
удивительным, даже более удивительным, чем она,  -  ибо  что  может  она
понять  при  своем  легкомыслии!  Но  Бальрих  не  шевельнулся,  и  Лени
попыталась снова завязать беседу.
   - Как жизнь играет нами, - промолвила она с робкой улыбкой  и  тотчас
же, чтобы разговор не оборвался, спросила: - Ты  все  еще  сердишься  на
меня?
   Теперь он заглянул  ей  в  лицо,  которому  она  постаралась  придать
обаятельность. Но тут же на лице ее отразился испуг: она увидела, что он
плачет.
   - Карл! - с тоской окликнула она его. Никогда еще она не  видела  его
слез и с мольбой и отчаянием продолжала: - Если  бы  я  знала,  что  так
огорчу тебя, никогда бы этого не сделала!
   - Неправда, - сказал он, не отрываясь от ее лица. - Но не  это  мучит
меня. Меня убивает то, что я не в состоянии помочь тебе!
   Теперь она поняла, что он знает все, и он видел, какое  это  для  нее
унижение.
   Оба  растерянно  стали  смотреть  на  сцену,  где  бурно  объяснялись
господин и дама; потом господин ушел, хлопнув дверью, а дама  упала  без
чувств.
   - Чего им надо? - вполголоса сказала Лени. - Ведь они же богаты.
   Вместо ответа упал занавес, и, когда в зале зажегся  свет,  слева  от
него кто-то вскочил с кресла,  и  он  увидел  даму,  уже  немолодую,  но
красивую,  очень  похожую  на  Эмми  Бук.  Такой   же   расстроенный   и
страдальческий вид бывал, наверно, и у  матери  Ганса...  Лени  легонько
дернула брата за рукав и шепнула:
   - Посмотри на того с глазами мертвеца...
   Господин с моноклем уставился на Бальриха.
   - Он приехал сюда ради меня, - чуть слышно продолжала Лени.  -  Стоит
мне только свистнуть... - произнесла  она  уже  громче  и  действительно
вытянула губы, повернувшись к господину с  моноклем.  Лицо,  похожее  на
маску,  улыбнулось,  а  Лени  задорно  сказала  брату:  -  Как   видишь,
поклонников у меня хоть отбавляй.
   Но Бальрих прервал ее:
   - Ты не любишь Геслинга?
   Лени испуганно отшатнулась. Что-то дрогнуло в ее чудесных  золотистых
глазах, и не успела она ответить, как Бальрих  почувствовал  мучительную
жалость к ней. Смиренно, точно служанка, она сказала:
   - Любить кого-нибудь - нет, этого  я  еще  не  могу  себе  позволить.
Позднее - да, если буду богата. - Тут она впервые за весь вечер потупила
глаза. - Жизнь многому учит, - пробормотала она.
   Бальрих молчал. Прошло немало времени, прежде чем Лени заметила,  что
музыки уже  не  слышно  и  спектакль  продолжается.  Мужчины  и  женщины
толпились на сцене, повертывались и  встречались,  как  слаженные  части
одной машины, устройство которой, однако, надо было  знать.  Между  ними
существовала какая-то связь; и хотя все происходило  только  на  словах,
этих  людей  всюду  подстерегали  какие-то  опасности  и   непреодолимые
трудности. Если послушать этого господина с дорогой сигарой во  рту  или
ту даму, увешанную драгоценностями, так покажется, что для них жизнь  не
в жизнь.
   - Чего им не хватает? - допытывался Бальрих.
   Однако Лени уже нашла объяснение:
   - Это у них душевный зуд, они щекочут друг другу нервы.
   При этих словах она язвительно  рассмеялась,  и  Бальрих  тоже.  Дама
слева, похожая на Эмми Бук, наклонилась  и  зашикала.  Лени  в  отместку
ответила ей тем же. Брат и сестра потихоньку смеялись над соседкой, пока
не кончился второй акт и дама поспешно не удалилась.
   Ее бегство развеселило Карла и Лени.
   - Хороша я? - спросила Лени и прошлась перед ним  в  платье,  которое
было точной копией с туалета богатых дам; слегка отставив руки и откинув
голову, неторопливо и плавно покачиваясь, она прошлась перед ним,  будто
по Гаузенфельду в воскресный день,  когда  все  ее  поклонники  были  на
улице.  Брат  рассмеялся.  Хороша  ли  она?  Разве  в  этом  можно  было
сомневаться? Стройные  бедра  и  колени,  обтянутые  платьем,  затканным
серебристыми цветами, пышная грудь,  горделиво  вздымавшаяся  под  пеной
кружев и фальшивыми жемчугами, а лицо - никогда  еще  не  играл  на  нем
столь вызывающий румянец! Брат шел с ней рядом, гордо подняв  голову,  и
невольно раскачивался в такт ее  шагам.  Несколько  гусынь,  плывших  им
навстречу, пытались состроить презрительную гримасу, а сопровождающие их
гусаки - загоготать. Но брат грозно сдвинул брови, выставил локти, и  те
молча прошли мимо.
   Сестра сказала:
   - Пойдем выпьем пива. Я угощаю. Та вон старуха с искусственным бюстом
явно имеет виды на тебя. Они думают, что ты у меня на содержании. Ты мог
бы сделать карьеру.
   В ответ брат залился беспечным смехом.
   - Мы должны стать такими же подлыми, как они, - сказала сестра, когда
они ходили по фойе, среди зеркал и богатой публики. - Ты хочешь  изучить
их право, чтобы отнять у них богатство. Но ведь и я веду  себя  так  же,
как их собственные жены. Племянница генерала...
   - Анклам?
   - У той коготки поострее.  -  И  она  беглым  взглядом  окинула  свои
накрашенные ногти. - Таких счетов, как за нее, клянусь богом, он за меня
не оплачивал. В наказание себе я  стащила  у  него  квитанции  и  иногда
любуюсь ими.
   Второй звонок. Публика схлынула, остались только брат  с  сестрой.  И
вдруг он увидел, как задрожали  ее  накрашенные  губы  и  светлая  капля
блеснула на темных ресницах.  Она  схватила  его  руку,  словно  моля  о
помощи. Этот трепет, прерывистое дыхание, торопливость  движений  -  все
говорило об одном: она любит Горста Геслинга. Что бы она ни делала, куда
бы ее ни несло - всему виною этот человек. Только его она любила,  из-за
него ее сердце полно теперь ненависти.
   Как схожи их судьбы! Это страшное предзнаменование! Молча, прижавшись
друг к другу, прошли они поспешно по коридору и последние сели  на  свои
места. Сестра снова спросила его:
   - Ты все еще сердишься на меня?
   Но на этот раз он услышал в ее вопросе и другое:  "Теперь,  когда  ты
понимаешь и даже предвидишь на что я обречена?.."
   Брат сжал ее руку. А на сцене герои уже  изображали  глубокую  скорбь
после всех пережитых страданий, которые так трудно  было  понять.  Да  и
стоило  ли  задумываться  над  этим?  Моя  сестра  любит  богатого.  Она
принадлежала ему. Но он бросил ее, потому что она  бедна...  И  вдруг  у
него вырвалось:
   - Пусть он женится на тебе. Иначе...
   - Иначе - что? - Она улыбнулась своей всепонимающей улыбкой.  -  И  я
уже хотела застрелить его... сегодня утром. А вечером я здесь. Вся жизнь
- игра, - бросила она небрежно.
   Он строго посмотрел на нее.
   - Но мы не позволим им  играть  нами.  Пойдем!  Ты  должна  вернуться
домой!
   - А ты, разве ты вернулся бы на фабрику? Я уже не могу  стать  такой,
как Малли.
   Он попытался возражать, но она прервала его:
   - Женись на Тильде!
   Он стал уверять ее, что непременно женится, но она, казалось, уже  не
слушала.
   - Вообще мы можем пожать друг другу руку. - И она надменно  протянула
свою. Он сердито отвернулся, и не успели они опомниться,  как  спектакль
кончился.
   - Что ж, - воскликнула Лени, - актриса на самом деле утопилась?
   - Да, в меховой шубе, - ответил Бальрих, - чтоб не озябнуть.
   Он-то знал, как люди топятся; но богатым этого знать не дано...
   Когда брат и сестра поднялись  со  своих  мест,  Бальрих  заметил  на
местах под ложами ту самую даму, которая напомнила  ему  фрау  Бук.  Она
убежала от них, и теперь, оставшись  одна  в  безлюдном  зале,  все  еще
смотрела на опущенный занавес. И хотя они прошли совсем близко  от  нее,
она их не заметила. Ее глаза были закрыты, а по щекам катились слезы.
   Он усадил Лени в такси. На прощанье она сказала ему:
   - Что ж, было очень приятно. Все-таки разнообразие. А ты  не  поедешь
со мной?
   Брат отказался, Лени опять смиренно проговорила:
   - Ну, в другой раз. Значит, не судьба.
   Она почему-то медлила. Заглянув ему в глаза, она наконец сказала:
   - Знаешь, если тебе когда-нибудь понадобятся деньги... -  Но,  прочтя
ответ в его глазах, быстро добавила: - Хотя  только  вчера  у  меня  был
судебный исполнитель.
   Она рассмеялась. И чтобы облегчить ее душевную боль, рассмеялся и он.
Лени уехала.
   Бальрих один побрел домой, в Гаузенфельд. Морозный ветер обжигал  ему
лицо. "Почему та женщина  плакала,  -  размышлял  он,  -  ведь  в  пьесе
утопилась молодая? Или она плакала оттого, что в молодости сама едва  не
поступила так же, а может быть, напротив, пожалела, что у нее не хватило
мужества на этот шаг? Чего ей недостает? Судьба не дала ей счастья, хоть
она и богата? Их мир совсем другой. Он недоступен моему пониманию.  Одно
мне ясно: и  они  там  страдают;  значит,  неправда,  что  они  живут  в
счастливом неведении, что их жизнь сплошной  праздник.  Что  бы  они  ни
делали и как бы ни поступали, если они страдают, то даже для них  -  это
оправдание, и тебе теперь будет труднее желать их гибели".
   Мысль эта глубоко  потрясла  его:  "Теперь  ты  знаешь,  что  ближние
покинули тебя и что тебе невозможно слиться с  ними  воедино.  Ты  понял
уже, что победа, - та победа, ради  которой  ты  живешь,  сомнительна  и
ничего не даст. Ты знаешь,  что  борьба  не  сделала  тебя  лучше.  Тебе
пришлось узнать, что враги твои имеют тоже право на жизнь, как и ты..."
   Он вернулся к себе в комнату, но не зажег света и, хотя  было  темно,
закрыл лицо руками.  Вот  как  обстоит  дело,  вот  с  какими  помыслами
предстанет он в ближайшие дни на  экзамен,  на  то  школьное  испытание,
которое  для  большинства  является  обычно  подготовкой  к   дальнейшим
жизненным испытаниям.
   Отныне ученье давалось  ему  труднее,  но  с  тем  большим  пылом  он
работал. Он старался не думать ни о боли, тисками сжимавшей голову, ни о
часах бессонницы, полных  смертельного  страха.  "Я  не  хочу  оказаться
беззащитным. Я не дам им  обезоружить  себя.  Пусть  они  страдают.  Они
слишком долго жили припеваючи!  И  одного  страдания  недостаточно.  Они
обязаны загладить свою вину! Изгнанные из  своих  роскошных  лож,  пусть
станут как все! И тогда жизнь станет лучше для всех.  Может  быть,  даже
для той дамы, которая плакала там, в театре".
   Но, несмотря на свои угрозы и тот  вызов,  который  он  бросал  всему
миру, Бальрих однажды все же не выдержал одиночества и, склонив  голову,
заплакал. Как и та незнакомка, он плакал  о  том,  что  нам  не  хватает
мужества умереть и  даже  нет  желания  умереть,  хотя  мы  и  прозрели.
Оплакивай же и нас, бедных, и тех, богатых. Тебе не изменить их  участи,
наше несчастье бессмертно. Изгони сегодняшних хозяев жизни из их  гордых
лож, завтра на их место сядут другие.  Бедность  -  это  нечто  большее,
гораздо большее, чем закон экономики, - она пожирает душу.
   Никогда еще Бальрих  не  чувствовал  себя  таким  ослабевшим.  И  вот
однажды во дворе с ним заговорили товарищи. Они были очень озабочены.
   После первых щедрых получек рабочие  зарабатывали  теперь,  даже  при
участии в прибылях, меньше, чем ранее. Предприятие  быстро  приходило  в
упадок. Они были  обмануты  и  бедствовали,  как  никогда.  Гербесдерфер
настаивал  на  стачке,  Польстер  еще   питал   какие-то   надежды.   Но
подстрекателем на этот раз оказался Геллерт:
   - Благодарите  Бальриха!  Это  вам  из-за  него  навязали  участие  в
прибылях! Еще и не  того  дождетесь!  Бальрих  вздрогнул,  ему  хотелось
крикнуть: "Старик только и думает о том, как бы вас продать!" Ну,  а  он
сам? О чем только не думал он сам?.. И робко проговорил:
   - Я, кажется, ошибся и не так взялся  за  дело.  Хотите,  я  пойду  и
попрошу Геслинга, чтобы он оставил все по-старому?
   - Очень это нам поможет, - услышал он ропот товарищей.
   - Да ты еще  издеваешься  над  нами!  -  зарычал,  как  дикий  зверь,
Гербесдерфер.
   Толпа рабочих двинулась на Бальриха и стала оттеснять его к проселку,
где во время факельного шествия стояла машина главного директора.  Яунер
был тоже тут, он напирал изо всех  сил.  Они  швырнули  отверженного  об
стену и, отбежав, вооружились камнями. Фанатик Гербесдерфер и шпик Яунер
потянулись за одним и тем же камнем. Бальрих молча ждал. Но,  когда  они
уже замахнулись, Польстер и Динкль схватили их за руки.
   Бальрих снова подошел к ним с той решительностью, какую они  привыкли
видеть в нем.
   - Даже сейчас я с вами, хоть вы и отреклись от своих прав и  покинули
меня.
   - Какие там права, когда наши дети голодают!
   Польстер стоял перед ним,  широко  расставив  ноги.  С  присущим  ему
благоразумием он облек все эти беспорядочные крики в нужные слова:
   - Ты, Бальрих, смотришь на  все  уже  не  так,  как  мы.  Ты  получил
кое-какие знания, вот тебе и горя мало. Прешь напролом к своей  идее,  а
мы ради нее должны голодать.
   - Неправда! - воскликнул Бальрих.
   - Если б ты хоть одному из нас  помог  сейчас,  мы  бы  уважали  тебя
больше, чем если бы ты всем нам дал богатство через двадцать лет.
   - Верно! - подхватили остальные. - Бери что дают!
   Тут и Бальрих сказал:
   - Да, это верно! - И в подкрепление своих слов пошел с ними выпить.
   Выйдя первым из закусочной, он столкнулся с Наполеоном  Фишером.  Тот
напустил  на  себя,  как   обычно,   многозначительный   вид   человека,
умудренного житейским опытом.
   - Что,  доигрались?  -  заметил  он.  -  Теперь  мне  приходится  все
исправлять, а во всем виноваты вы, молодое дарование...
   Он осклабился, а Бальрих опять  увидел  Фишера  на  трибуне:  вот  он
деловито пыхтит, а в душе у него лед, и он ни во что не верит.
   - Вам тоже как будто пришлось кое-что пережить за эту зиму? - спросил
депутат, с притворным участием поглядывая на Бальриха.
   Бальрих кивнул. Как будто! Значит, все, что  он  пережил,  в  порядке
вещей, - сознание своей миссии,  измена,  отчаяние,  увольнение;  и  ему
остается только покориться, сказав себе: "Живи  для  себя,  только  ради
собственного благополучия, серенький ты  человек!.."  Все  существо  его
вдруг восстало.
   - А вы лгун! Обманываете нас, бедных, пустыми