кой.  Так вот, вдоль гребня этой горы возвышалась громада другого
замка с такими же башнями и бастионами;  прекрасный,  величественный, увитый
диким  виноградом,   он  разрушался  на  глазах,  превращаясь  в  развалины.
Знаменитый род,  владевший замком,  чьим родовым гнездом он  был  в  течение
четырех или пяти столетий,  вымер,  и  уже столетие,  как в  замке не  живут
потомки славного рода.  Но старый замок стоит непоколебимо,  и большая часть
его  все  еще  пригодна для жилья.  Внутри разрушительное действие времени и
небрежения не  столь очевидно,  как  снаружи.  Просторные спальни,  огромные
коридоры,  бальные  залы,  трапезные и  залы  для  приемов  пусты,  затянуты
паутиной и  наводят уныние -  это  верно,  но  каменные стены и  полы еще  в
сносном  состоянии,  и  помещения сохраняют жилой  вид.  Кое-где  еще  стоит
старинная полусгнившая мебель,  и если пустые комнаты наводят уныние, то эта
рухлядь - еще больше.
     Но жизнь все же теплится в старом замке.  Милостью князя, его нынешнего
владельца, живущего по ту сторону реки, мой мастер и его домочадцы много лет
занимают небольшой отсек, примыкающий к центральной части. Замок мог бы дать
кров тысяче человек,  и - сами понимаете - горстка его обитателей затерялась
в дебрях замка, как ласточкино гнездо на утесе{4}.
     Мой мастер - печатник. Это новое ремесло, ему всего лишь тридцать-сорок
лет,  и  в  Австрии оно  почти неизвестно.  Мало кто  в  нашей богом забытой
деревне видел  печатный текст,  мало  кто  представлял,  что  такое печатное
ремесло,  а уж тех, кто проявлял к нему любопытство или интерес, было и того
меньше.  И  все  же  нам приходилось вести свое дело скрытно,  с  постоянной
оглядкой на  церковь.  Она  была против удешевления книг,  ведь тогда ученье
стало  бы  доступно всем  без  разбору.  Сельчане относились к  нашей работе
безразлично,  им  не было до нее дела:  мы не печатали легкого чтения,  а  в
серьезных науках они не разбирались и мертвых языков не знали.
     Мы  жили одной разнородной семьей.  Мой  мастер и  хозяин Генрих Штейн,
дородный мужчина,  держался степенно,  осанисто;  лицо у  него было крупное,
благодушное,  глаза -  спокойные,  задумчивые;  такого не  просто вывести из
себя.  Облысевшую голову  его  обрамляли седые  шелковистые волосы.  Он  был
всегда чисто выбрит,  одет опрятно и  добротно,  хоть и  не богато.  Ученый,
мечтатель,  мыслитель,  Генрих Штейн больше всего на свете любил учиться, и,
будь на то божья воля,  он бы день и ночь сидел, упоенно погрузившись в свои
книги,  не замечая окружающих. Выглядел мастер молодо, несмотря на седину, а
было ему пятьдесят пять-пятьдесят шесть лет.
     Большую  часть  его  окружения являла  собою  жена.  Она  была  пожилая
женщина,  высокая,  сухопарая,  плоскогрудая,  с хорошо подвешенным языком и
Дьявольски неуживчивым нравом, к тому же набожная сверх меры, если учесть, о
чем она молилась. Фрау Штейн жаждала денег и свято веровала в то, что где-то
в  глубоких тайниках замка  спрятаны сокровища;  вечной  суетой  из-за  этих
сокровищ и наставлением на путь истинный грешников, если таковые попадались,
она  заполняла время,  спасая себя  от  скуки,  а  свою душу от  плесени.  О
сокровищах,  таящихся в замке, говорили старинные легенды и Балтасар Хофман.
Он явился к нам издалека с репутацией великого астролога и тщательно скрывал
ее  ото всех за  пределами замка,  ибо не больше других стремился попасть на
костер инквизиции.  Балтасар Хофман жил на  хозяйских харчах и  за  скромное
вознаграждение  искал  сокровища  по  расположению  созвездий.  Работа  была
нетрудная.  Даже  если  созвездия что-то  утаивали,  Балтасар Хофман мог  не
беспокоиться за свое место:  его наняла фрау Штейн,  и  вера хозяйки в него,
как и все ее воззрения,  была непоколебима. В замке астролог чувствовал себя
в   безопасности,   держался  очень   важно   и   одевался,   как   подобает
цыгану-предсказателю  или  магу:  в  черный  бархат,  усыпанный  серебряными
звездами,  лунами,  кометами и  прочими символами колдовского ремесла,  а на
голове носил высоченный колпак с теми же сверкающими знаками. Покидая замок,
он  с  похвальным благоразумием оставлял свой  рабочий  костюм  дома  и  так
искусно подделывался под  христианина,  что  сам святой Петр без промедления
распахнул бы  пред ним врата рая да  еще предложил бы какое-нибудь угощение.
Разумеется,  мы  все  испытывали перед астрологом малодушный страх -  именно
страх,  хоть Эрнест Вассерман и похвалялся, что не боится мага. Вассерман не
заявлял об этом во всеуслышание - нет, болтать он любит, но при всем при том
не теряет здравомыслия и  всегда выбирает нужное место для таких разговоров.
Послушать его,  так он и привидений не боится, больше того - не верит в них,
точнее,  говорит,  что не верит.  А  на самом деле он любую глупость скажет,
лишь бы обратить на себя внимание.
     Но  вернемся к  фрау  Штейн.  Дьявол во  плоти,  она  была второй женой
мастера, а раньше звалась фрау Фогель. Вдова Фогель привела в дом ребенка от
первого брака, нынешнюю девицу семнадцати лет, мучившую всех, как волдырь на
пятке.  Это было второе издание мамаши -  те же гранки, не просмотренные, не
исправленные,  полные  перевернутых букв,  неправильно набранного  шрифта  -
"пропуски и дублеты", как говорят печатники, или, одним словом, - "сыпь"{5},
если метить не  в  бровь,  а  в  глаз и  при этом не  грешить против истины.
Впрочем,  именно в  этом случае было бы простительно и погрешить,  ибо дочка
фрау Штейн передергивала факты, не боясь греха, когда вздумается.
     - Дай ей факт величиною в  строчку,  -  говорил Мозес,  -  не успеешь и
глазом моргнуть,  как она всадит его туда, где и четыре литеры задыхаются от
тесноты, - всадит, даже если ей придется орудовать молотком.
     Здорово подмечено,  точь-в-точь хозяйская дочка!  Уж  он-то за словом в
карман не лез,  этот Мозес,  злоязычный, что наш Дьявол в юбке, но яркий как
светлячок,  сверкавший остроумием неожиданно,  под  настроение.  У  него был
особый талант вызывать к  себе  ненависть,  и  он  платил за  нее  сторицей.
Хозяйская дочка носила имя,  данное ей  при рождении,  -  Мария Фогель:  так
пожелали мать  и  она  сама.  Обе  чванились этим  именем без  всяких на  то
оснований,  если не  считать тех,  что время от времени выдумывали сами.  По
словам Мозеса,  выходило,  что некоторые из этих Фогелей славны уж тем,  что
избежали  виселицы,  впрочем,  и  остальные  печатники не  принимали всерьез
похвал, расточаемых Фогелям женой мастера и ее дочерью. Мария, живая, бойкая
на язык девица,  была хорошо сложена,  но красотой не отличалась.  Что в ней
привлекало,  так  это  глаза:  они  всегда горели огнем и  в  зависимости от
расположения духа мерцали опалом,  светились,  как у лисицы, полыхали адским
пламенем.  Страх был ей неведом.  Мария не боялась ничего, кроме привидений,
Сатаны, священника и мага, а в темноте боялась еще бога и молнии - как бы та
не  настигла ее  за богохульными речами,  не дав сроку произнести все "ave",
необходимые  для  расплаты  со  всевышним.  Мария  презирала  Маргет  Реген,
племянницу мастера,  и  фрау  Реген,  его  несчастную сестру,  прикованную к
постели тяжким недугом,  вдову,  целиком зависимую от мастера.  Мария любила
Густава Фишера,  высокого белокурого красавца,  работавшего по найму,  а все
остальные были  ей,  по-моему,  одинаково ненавистны.  Добродушный Густав не
отвечал ей взаимностью.
     Маргет Реген была ровесницей Марии.  Гибкая, грациозная, подвижная, как
рыбка,  голубоглазая и  белокурая,  она  отличалась кротким нравом,  мягкими
манерами,  была наивна и трепетна, нежна и прекрасна, словно чудное виденье,
достойное поклонения и  обожания.  В  этом людском скопище ей было не место.
Она чувствовала себя котенком в зверинце.
     Маргет  была  вторым  изданием  своей  матери  в   молодости,   но   из
нерассыпанного набора,  не  требующего исправления,  как  говорят печатники.
Бедная безответная мать!  Она лежала частично парализованная с тех пор,  как
ее брат,  мой мастер,  привез ее,  очаровательную молодую вдову с  ребенком,
пятнадцать лет тому назад.  Фрау Реген и  ее дочь окружили лаской и заботой,
они  позабыли  про  свою  нищету  и  никогда  не  чувствовали  себя  бедными
родственниками.  Их счастье длилось три года.  Потом в  доме появилась новая
жена с  пятилетним чадом,  и  все переменилось.  Новой жене так и не удалось
вытравить из  сердца мастера любовь к  сестре,  не  удалось и  выгнать ее из
дому,  зато удалось другое.  Как только она приучила мужа к упряжке,  он, по
настоянию жены,  стал  реже  навещать сестру и  проводил у  нее  все  меньше
времени.  А фрау Штейн сама часто забегала к вдове - "покуражиться", как она
выражалась.
     Членом семьи была и старая Катрина, повариха и экономка. Три или четыре
поколения ее предков служили предкам мастера. Катрине было лет шестьдесят, и
она  верно служила мастеру с  тех пор,  как маленькой девчонкой нянчила его,
спеленутого младенца.  Катрина,  шести футов ростом,  прямая,  как жердь,  с
солдатской выправкой и походкой, держалась независимо и властно, а если чего
и боялась,  так только нечистой силы. Но Катрина верила, что может одолеть и
любую нечисть,  и  сочла бы  искус за  честь для себя.  Катрина была предана
хозяину всей душой,  но  ее  преданность распространялась лишь на  "семью" -
мастера,  его  сестру и  Маргет.  Фрау Фогель и  Марию она считала чужаками,
вторгшимися в чужой дом, и говорила об этом не таясь.
     Под  началом  у  Катрины  были  две  рослые  служанки,   Сара  и  Байка
(прозвище), слуга Якоб и грузчик Фриц. Дальше шли мы, печатники:
     Адам  Бинкс,  шестидесяти  лет,  ученый  бакалавр,  корректор,  бедный,
разочарованный, угрюмый;
     Ганс Катценъямер, тридцати шести лет, печатник, здоровенный веснушчатый
рыжий грубиян;  в пьяном виде драчлив.  Пьян всегда,  когда есть возможность
выпить;
     Мозес Хаас,  двадцати восьми лет,  печатник, впередсмотрящий, но только
для себя,  любитель говорить колкости в глаза и за глаза, с какой стороны ни
глянь, - неприятный человек;
     Барти  Лангбейн,   пятнадцати  лет,   калека,  мальчик  на  побегушках,
ласковый, веселый, играет на скрипке;
     Эрнест  Вассерман,   семнадцати  лет,  подмастерье,  хвастун  и  злюка,
отвратительный трус и лжец,  жестокий предатель,  строящий козни за спиной у
других;  они  с  Мозесом испытывают почти  нежные чувства друг  к  другу,  и
немудрено: у них есть общие черты, и далеко не лучшие;
     Густав Фишер,  двадцати семи лет, печатник. Высокий, ладный мускулистый
парень;  не робкого десятка,  но умеет владеть собой, добрый и справедливый.
Нрав у Фишера такой,  что его трудно сразу чем-нибудь зажечь,  но уж если он
загорелся,  можете быть  спокойны -  не  подведет.  Густав здесь тоже не  ко
двору, как и Маргет, он лучше всех и заслуживает лучшего общества.
     И, наконец, Август Фельднер, шестнадцати лет, подмастерье. Это - я.


                                 Глава III

     Житье в замке имело и свои преимущества,  среди них -  обилие топлива и
простор.  Простору было хоть отбавляй. Каждый имел свою комнату, большую или
маленькую -  на выбор,  и по желанию всегда можно было перебраться в другую.
Под  кухню  мы  использовали  обширное  помещение  над  массивными  мрачными
воротами замка,  откуда открывался вид  на  поросшие лесом кручи и  уходящую
вдаль равнину.
     Кухня соседствовала с  залом-трапезной;  здесь мы  обедали,  пили вино,
ругались -  словом,  зал был общей семейной комнатой. Огромный камин, по обе
стороны которого возвышались колонны с  канелюрами,  был облицован до самого
потолка гранитом,  богато украшенным орнаментом.  Когда в камине горел целый
воз  дров,  а  снаружи  мела  и  завывала пурга,  в  зале  было  уютно,  все
располагало к довольству, покою и словесной перепалке. Особенно после ужина,
когда рабочий день кончался. В этой компании обычно спать рано не ложились.
     Штейны занимали апартаменты к востоку от трапезной по тому же фасаду; в
комнатах к  западу от трапезной,  за кухней,  жила фрау Реген с Маргет.  Все
остальные домочадцы расположились на  том же  этаже,  но  по  другую сторону
большого  внутреннего двора  -  с  северного фасада  замка,  высившегося над
обрывом и рекой.
     Типография была  запрятана наверху,  в  круглой башне.  Гостей здесь не
ждали,  и  если  бы  кто  из  посторонних решил пробраться в  типографию без
проводника, он бы где-нибудь на полпути отложил свой визит до другого раза.
     Однажды морозным зимним днем,  когда обед подходил к  концу,  в  дверях
появился жалкий парнишка лет шестнадцати-семнадцати на вид и замер, бедняга,
не  решаясь войти.  Одежда  его,  грубая и  старая,  была  местами порвана и
припорошена снегом,  на ногах -  обмотки,  перевязанные бечевками. Словесная
война тотчас кончилась,  все глаза обратились к пришельцу.  Мастер,  Маргет,
Густав Фишер и  Барти Лангбейн смотрели на  него с  сочувствием и  жалостью,
фрау Штейн и остальные - враждебно и презрительно.
     - Что тебе здесь нужно? - спросила фрау Штейн резким голосом.
     Парнишка вздрогнул,  как от удара. Он не поднял головы и, уставившись в
пол, застенчиво теребил в руках некое подобие шапки.
     - Я одинок,  милостивая леди,  и очень,  очень голоден,  -  произнес он
смиренно.
     - Ах,  ты очень голоден,  - передразнила его хозяйка. - А кто тебя сюда
звал? Как ты попал в замок? Убирайся вон!
     Фрау Штейн приподнялась,  будто собираясь вытолкать незваного гостя.  В
тот же самый миг вскочила Маргет с тарелкой в руках и обратилась к хозяйке с
мольбой в голосе:
     - Можно, я отдам ему?
     - Нет! Сядь на свое место! - приказала фрау Штейн.
     Мастер,  пожалев  парнишку,  хотел,  видно,  вступиться  за  него,  но,
обескураженный этой сценой,  так ничего и  не сказал.  Тем временем из кухни
явилась старая Катрина и остановилась в дверях, заполнив весь дверной проем.
Она  тут  же  разобралась,  что к  чему,  и  только парнишка,  ссутулившись,
повернул назад, Катрина окликнула его:
     - Не уходи, детка, на кухне для тебя найдется место, и еды там хватит.
     - Закрой рот,  дерзкая служанка,  не лезь не в свое дело,  -  завизжала
фрау Штейн, обернувшись к Катрине.
     Та,  видя, что бедный парнишка боится и шаг сделать, сама направилась к
нему, не обращая внимания на хозяйку.
     - Прикажи ей,  Генрих Штейн!  Неужели ты  допустишь,  чтоб  служанка не
подчинялась твоей собственной жене?
     - Впервой,  что  ли?  -  пробурчал мастер,  отнюдь не  огорченный таким
поворотом событий.
     Катрина как ни в  чем не бывало прошла мимо хозяйки,  взяла парнишку за
руку и повела в свою крепость. На пороге кухни она обернулась и сказала:
     - Кому нужен этот мальчик, пусть приходит за ним ко мне, вот так-то!
     По-видимому,  жаждущих  заполучить пришельца такой  ценой  не  нашлось,
поэтому никто не пошел за Катриной.  Но разговор о нем начался в тот же миг.
Фрау Штейн пожелала,  чтоб оборванца выставили и как можно скорее;  так уж и
быть,  пусть его покормят,  если он и впрямь голоден,  как говорит,  но это,
конечно,  ложь:  у парня лживый взгляд,  ни о каком приюте для него не может
быть и речи. Неужели не ясно, что он - вор и убийца?
     - Ты согласна, Мария?
     Мария,  разумеется,  была согласна,  и тогда фрау спросила, что об этом
думают  остальные.  Ответы  последовали незамедлительно -  мастер,  Маргет и
Густав Фишер не согласились с  хозяйкой,  все остальные взяли ее сторону,  и
война началась.  По всему было видно, что терпение мастера иссякает. Обычно,
когда у него на лице появлялось такое выражение,  мастер стоял на своем. Вот
и сейчас он вмешался в спор.
     - Хватит!  - заявил он твердо. - Такой шум подняли из-за пустяков! Если
парню не везет,  это вовсе не значит, что он плохой. А если даже плохой, что
тут такого?  У  плохого живот подводит от голода так же,  как у хорошего,  а
голодного надо накормить,  усталому дать кров.  Парнишка выбился из сил -  и
слепому видно.  Если  ему  нужна крыша над  головой,  в  этом  нет  никакого
преступления.  Пусть только попросит,  уж  я  ему не  откажу;  плохой он или
хороший, место здесь всем найдется.
     Итак, мастер положил конец скандалу. Фрау Штейн открыла было рот, чтобы
начать его  снова,  но  тут  Катрина привела парнишку,  поставила его  перед
мастером и приободрила:
     - Не бойся,  хозяин -  справедливый человек.  А ты, мастер, поверь мне:
хороший он  парень,  хоть и  гол как сокол.  Невезучий,  вот и  все тут.  Ты
посмотри ему в  лицо,  загляни в  глаза.  Да  разве он  похож на попрошайку?
Парень работать хочет!
     - Работать, - фыркнула фрау Штейн, - этот бродяжка?
     - Работать, - фыркнули ее сторонники.
     Но мастер смотрел на юношу с интересом и, пожалуй, с одобрением.
     - Работать хочешь? - спросил он. - А какая работа тебе по нраву?
     - Любая,  сэр,  - нетерпеливо вставила Катрина, - и никакой платы он не
потребует.
     - Как же так - никакой платы?
     - Никакой, только пропитание да крыша над головой ему и нужны, бедняге.
     - Скажешь, и одежды ему не надо?
     - Уж  босым  да  нагим  он  ходить не  станет.  Коли  вы  позволите ему
остаться, за одежду я заплачу из своего жалованья.
     Юноша  с  благодарностью взглянул  на  обретенного  им  могущественного
друга, и глаза его засветились нежностью; мастер это заметил.
     - Так ты взялся бы за черную работу - тяжелую, нудную?
     - Да, сэр, конечно. Поручите мне любое дело, я сильный.
     - Дрова таскать наверх можешь?
     - Да, сэр.
     - Скрести пол,  как служанки,  разводить огонь в каминах, носить воду в
комнаты, колоть дрова? А еще - помогать по кухне и со стиркой? Присматривать
за собакой?
     - Да, сэр, я все могу, любое дело давайте!
     - И все за харчи и крышу над головой? Ну да разве кто отка...
     - Погоди, Генрих Штейн! Если ты собираешься поселять здесь всякий сброд
без моего разрешения, ты глубоко ошиба...
     - Замолчи!  - оборвал ее муж. - Так вот, все вы тут высказались об этом
парне,  но один голос в расчет не приняли.  А для меня он значит больше, чем
все остальные.  Я бы взял новичка с испытательным сроком, учитывая лишь этот
голос.  Вот вам мое слово.  Можете обсуждать что-нибудь другое, с этим делом
решено. Забирай парня, Катрина, дай ему комнату, пусть отдыхает.
     Гордясь своей победой,  Катрина еще  выше  подняла голову.  Глаза юноши
снова засветились благодарностью, и он сказал:
     - Я бы хотел приступить к работе немедля, сэр.
     Не дав мужу и слова молвить, фрау Штейн вмешалась в разговор:
     - Хотела бы я  знать,  чей же это голос мы не учли?  Я вроде не туга на
ухо, а вот не слышала, кто подал за него голос?
     - Собака.
     На всех лицах выразилось изумление. Но что правда, то правда: собака не
шевельнулась,  когда явился этот парень.  Никто,  кроме мастера,  не заметил
странного поведения собаки.  Впервые злющий, как Дьявол, пес встретил чужака
с  вежливым безразличием.  Пес сидел на  цепи в  углу и  мирно глодал кость,
зажатую между лапами,  даже  не  рычал,  как  обычно.  В  глазах фрау  Штейн
загорелся злорадный огонек, и она крикнула:
     - Эй,  ты!  Хочешь работы?  Есть работа для тебя,  как по заказу.  Иди,
выгуливай пса!
     Даже  вовсе очерствевшие сердца дрогнули от  такой жестокости,  и  ужас
отразился  на  лицах,  когда  ничего  не  подозревавший  незнакомец  проявил
готовность выполнить приказание хозяйки.
     - Стой! - крикнул мастер.
     Катрина, вспыхнув от возмущения, кинулась к юноше и удержала его.
     - Позор! - только и сказала она.
     Мастер, не сдерживая больше своего гнева, задал жене такую взбучку, что
она онемела от изумления. Потом он обратился к незнакомцу:
     - Можешь отдохнуть,  но если хочешь работать, Катрина тебе дело найдет.
Как тебя зовут?
     - Э 44, Новая Серия 864962, - спокойно сказал юноша.
     У  присутствующих глаза на лоб полезли.  Еще бы!