как она не  додумалась до этого раньше!  Кошка
поднялась  и  отправилась осматривать мебель  и  другие  вещи,  обнюхивая  и
тщательно изучая все  вокруг.  Если перед ней был стул,  она осматривала его
ножки,  потом,  прыгнув на стул,  обнюхивала сиденье и спинку;  если предмет
поддавался обследованию со  всех сторон,  кошка и  обследовала его  со  всех
сторон;   если,   к  примеру,  сундук  стоял  чуть  поодаль  от  стены,  она
протискивалась в промежуток и внимательнейшим образом изучала заднюю стенку;
желая  разглядеть крупную  вещь,  вроде  умывальника,  кошка  поднималась на
задние  лапы,  изо  всех  сил  тянулась вверх  и  пыталась сгрести передними
предметы туалета,  чтоб обнюхать их в  удобном месте;  подойдя к шкафу,  она
вытягивалась в  струнку  и  ощупывала передней  лапой  ручку.  Добравшись до
стола,   кошка  припала  к  полу  и,   рассчитав  расстояние,  прыгнула,  но
промахнулась по неопытности; зависнув на краю, отчаянно карабкаясь и царапая
стол когтями,  она наконец благополучно забралась на стол и тут же принялась
обнюхивать стоявшую там  посуду;  изогнув лапку,  легонько подталкивала все,
что  можно  было  сдвинуть с  места;  скинув со  стола  прибор,  она  весело
спрыгнула вниз -  поиграть с  ним.  Кошка принимала очаровательнейшие позы -
то,  поднявшись на  задние  лапки,  подожмет передние и  поведет головкой из
стороны в сторону,  лукаво поглядывая на свою игрушку, то набросится на нее,
откинет на  середину комнаты и  гоняется за ней повсюду,  отбрасывая игрушку
снова и  снова,  чтоб на бегу опять наподдать ей лапой и начать все сначала.
Потом, притомившись от суеты, кошка решала взобраться на буфет или гардероб;
если это ей  не удавалось,  она очень огорчалась;  под конец,  освоившись на
новом месте, удовлетворенная и комнатой, и обстановкой, кошка утихомирилась,
помурлыкала,  одобрительно помахивая хвостом в промежутках между осмотром, и
улеглась,  изнеможенная,  окончательно убедившись,  что  все хорошо и  в  ее
вкусе.
     Я  люблю кошек и  прекрасно знаю  их  повадки;  будь я  здесь впервые и
прослышь,  что кошка провела в комнате полчаса,  прежде чем ей вздумалось ее
осмотреть, я бы убежденно заявил:
     - Не спускайте с нее глаз.  Это - не настоящая кошка, это - подделка; в
ее  натуре есть какой-то порок -  может статься,  она родилась вне брака или
несчастный случай задержал ее  развитие,  но,  насколько я  понимаю,  она не
обычная христианская кошка.
     А наша гостья,  не зная, чем заняться, решила домыть мордочку, но никак
не могла вспомнить,  какая сторона уже вымыта, а потому вообще отказалась от
этой затеи;  она сонно покачивала головой и  моргала,  но  время от  времени
стряхивала с себя сон и рассуждала вслух:
     - Один из  них -  двойник,  другой -  настоящий печатник,  но  я  их не
различаю.  Они и  сами,  поди,  путаются.  Я бы на их месте никогда не знала
наверняка,  кто  я.  Дамы  говорили,  что  в  спальню прошлой ночью вломился
двойник,  и я приняла сторону большинства из хитрости -  единственной защиты
служанки;  хотела бы я знать,  как дамы их распознали. Мне не верится, чтобы
они отличили двойника от печатника,  даже если их раздеть донага. Впрочем, у
меня есть идея...
     Я прервал ее рассуждения, продекламировав, будто про себя:

                - Мальчишка стоял на пылающей палубе,
                Когда все с корабля сбежали... -

тут я сделал паузу и изобразил глубокое раздумье.
     Кошка вздрогнула от неожиданности.
     - Это двойник,  -  прошептала она.  - Двойники знают языки, все знают -
иногда,  а  порою вовсе ничего не знают.  Это сказал Фишер,  а  может,  и не
Фишер,  а  его  двойник:  в  этом  заколдованном  месте  никогда  не  знаешь
наверняка,  с  кем говоришь -  с  человеком или с его безбожным подобием.  У
двойников нет ни морали, ни принципов, говорил Фишер, а может, и не Фишер, а
его двойник -  поди разберись. Напоминаешь кому-нибудь: ты-де сказал то-то и
то-то,  а он отказывается, тогда соображаешь, что слышала это от двойника, -
и так сплошь и рядом! Чаще всего и разницы не видно, - что сумасшедшим быть,
что в этом замке жить.  Уж лучше остаться кошкой и не иметь двойника, тогда,
по крайней мере, знаешь, кто ты. Иначе - сама спутаешь. Если у двойников нет
принципов,  значит,  двойник и вломился в спальню, но, опять же, если он был
пьян, откуда ему ведомо, кто он - двойник или настоящий печатник, потерявший
с похмелья голову,  и -  начинай сначала;  каждый недостаточно уверен, чтобы
быть уверенным, и достаточно неуверен, чтобы быть неуверенным. Так что здесь
ничего нельзя сказать наверняка.  Нет,  ничего.  А все же,  думаю,  тот, кто
мяукал, - двойник; с ними такое случается - все языки знает, а через минуту,
глядишь,  и  собственный позабыл (если он  есть),  а  с  человеком такого не
бывает.  Он  чужого языка не  знает и  даже выучить его не может,  во всяком
случае -  кошачьего.  Фишер так и сказал,  а может, не Фишер, а его двойник.
Так что мяукавший -  двойник. Это решено. Будь он христианином, ни за что бы
не говорил на которакте и не выучил бы его... Ох, как я устала!
     Я  не  открыл ей  секрета,  а  притворился,  что задремал;  брату же  и
притворяться не пришлось:  он уже слегка похрапывал. Мне хотелось разузнать,
если удастся,  что беспокоит кошку, я видел, что она встревожена и сидит как
на  иголках.   Вскоре  кошка  издала  звук,   похожий  на  откашливание,   я
встрепенулся и посмотрел на нее, как бы говоря: я вас слушаю.
     Она сказала с нарочитой любезностью:
     - Уже очень поздно. Мне жаль беспокоить вас, джентльмены, но я устала и
хочу спать.
     - Боже правый!  -  воскликнул я.  - Не обращай на нас внимания, умоляю.
Немедленно ложись.
     - В вашем присутствии? - удивилась кошка.
     Пришел мой  черед  удивляться,  но  я,  сохраняя невозмутимое выражение
лица, поинтересовался:
     - Ты возражаешь?
     - Возражаю ли  я?  Не  сомневаюсь,  вы  согласитесь со мной,  что столь
странный  вопрос  вряд  ли  можно  счесть  вежливым ответом  даме.  Вы  меня
оскорбляете,  сэр.  Прошу вас сейчас же  избавить меня от  вашего общества и
увести с собой вашего друга.
     - Выгнать его?  Я не могу этого сделать. Он мой гость и сам решит, уйти
ему или остаться. Это моя комната.
     Я с трудом подавлял смех, поскольку был уверен, что подобное заявление,
даже сделанное в мягкой форме, сразу собьет с нее спесь. Так оно и вышло.
     - Ваша  комната?  О,  приношу тысячу  извинений,  мне  стыдно  за  свою
грубость!  Я тотчас ухожу и заверяю вас, я не виновата, я - жертва ошибки. Я
полагала, что это моя комната.
     - Она и  есть твоя,  никакой ошибки не произошло.  Разве ты не видишь -
вон твоя кровать.
     Она глянула, куда я указал, и очень удивилась:
     - Вот чудеса!  Пять секунд назад никакой кровати там не было. Ох, какая
прелесть!
     Она  прыгнула на  кровать -  настоящая кошка,  мгновенно позабывшая обо
всем ради чего-то нового, настоящая женщина, жаждущая утолить свою природную
потребность в  красивых вещах,  насладиться их изысканностью.  Но кроватка и
впрямь была великолепна!  С  балдахином на четырех столбиках,  редкой породы
дерева, украшенная затейливой резьбой, двадцати дюймов в ширину и тридцати в
длину,   с   мягчайшими  пуховыми  подушками,   вся  в   атласе,   кружевах,
гофрированных оборках.  Кошка,  любовно  обнюхав,  ощупав,  переворошив  всю
кровать, воскликнула в томлении и восторге:
     - О, какое блаженство почивать в этой кроватке!
     Ее восторг растрогал меня, и я радушно предложил:
     - Ложись  спать,  Мэри  Флоренс  Фортескью Бейкер  Джи  Найтингейл{29},
чувствуй себя как дома; кроватку подарил тебе сам маг, и это доказывает, что
он - истинный друг, а не какой-то притворщик.
     - Какое чудесное имя!  -  восхитилась кошка.  -  Оно - мое собственное?
Можно, я буду так зваться? Где ты его нашел?
     - Понятия не имею.  Маг его где-то выудил,  он на это мастер, а мне оно
просто пришло на ум в самый удобный момент;  я рад,  что вспомнил твое новое
имя,  оно действительно прелестно. Ну, спи же, Бейкер Джи, располагайся, как
хочешь!
     - Ты так добр,  дорогой двойник,  моя признательность беспредельна, но,
но...  видишь ли,  в чем дело... Мне никогда не приходилось ночевать в одной
комнате с мужчиной, и я...
     - Тебе здесь ничто не угрожает, Мэри, уверяю тебя...
     - С моей стороны было бы черной неблагодарностью сомневаться в этом,  я
и  не сомневаюсь,  будь уверен,  но именно теперь,  -  такого на моей памяти
никогда не  бывало  -  э...  видишь  ли,  за  меньший проступок мисс  Маргет
скомпрометирована и, боюсь, безнадежно, а если я...
     - Ни  слова  более,  Мэри  Флоренс,  ты  права,  совершенно права.  Моя
гардеробная достаточно просторна и удобна,  я вполне могу без нее обойтись и
перенесу туда твою кровать.  Пошли...  Вот мы и устроились.  Уютно, удобно и
очень мило, не правда ли? Решай - подходит?
     Мэри  чистосердечно призналась,  что  ей  здесь  нравится.  Я  присел и
поболтал с  ней,  пока  она  знакомилась со  своей новой комнатой:  деловито
проверила все вещи и на нюх и на ощупь, как умудренная опытом кошка, ибо уже
начала приобретать сноровку в своем деле;  под конец она особенно придирчиво
осмотрела запор  на  двери  -  встала на  задние лапы,  а  передними двигала
задвижку взад и  вперед,  пока не освоила все хитрости и тонкости ее работы;
потом она мило поблагодарила меня за то,  что я  взял на себя труд перенести
кроватку,  и пожелала мне спокойной ночи;  я осведомился, не помешает ли ей,
если я  немного побеседую со  своим гостем,  и  она ответила,  что мы  можем
говорить,  сколько душе угодно,  ей  это ничуть не  помешает,  она-де  очень
устала и никакие громы и землетрясения ее не разбудят.
     - Доброй ночи, Мэри Джи, - сказал я от всего сердца, - und schlafen Sie
wohl{30}.
     Мэри поистине самая деликатная кошечка из всех,  кого я знал,  а я знал
многих...


                                 Глава XXIX

     Я растормошил брата, и в ожидании мага мы коротали время за разговором.
Я  предупредил Шварца,  что  вовсе  не  уверен,  придет  ли  маг:  он  такой
непостоянный и может не явиться,  когда его ждут; но Шварц жаждал остаться и
попытать счастья,  и,  как я уже сказал,  мы сидели и разговаривали.  Он мне
многое рассказал про свою жизнь и  обычаи эльфов из  мира грез,  но  говорил
отрывочно  и  бессвязно,  постоянно перескакивая с  одного  на  другое,  как
водится  у  этих  эльфов.   Шварц  мог  вдруг  оборвать  фразу  посредине  и
переключиться на другой заинтересовавший его предмет, ничего не объясняя, не
извиняясь,  -  словом, как бывает во сне. Он пересыпал свою речь непонятными
словами и  оборотами,  заимствованными в  тысяче  миров,  -  ведь  он  бывал
повсюду.  Иногда Эмиль объяснял мне их значение и где он их перенял,  но это
случалось довольно редко  из-за  капризов и  причуд  эльфовой памяти,  порой
хорошей,  порой -  плохой,  но  всегда изменчивой.  Вот,  к  примеру,  слово
"переключаться".  Шварц не помнил, где его позаимствовал, но полагал, что на
какой-то  звезде в  созвездии Ориона,  где провел однажды ночью целое лето с
экскурсантами с Сириуса;  он познакомился с ними где-то во Вселенной. В этом
он был уверен,  а  вот когда услышал слово "переключаться" -  напрочь забыл;
может быть,  в прошлом, может быть, в будущем - он не мог сказать наверняка,
скорей всего не знал и  в тот момент,  когда пополнил им свой словарь.  И не
мог знать,  ибо прошлое и будущее -  человеческие понятия,  непостижимые для
него;  прошлое  и  будущее неделимы и  нераспознаваемы для  обитателя страны
грез.
     - Да это и неважно в конце концов.
     Как  естественно  и  просто  произнес  он  эти  слова!   Впрочем,   его
представления о важности весьма примитивны.
     Шварц часто ронял мимоходом общеизвестные с его точки зрения истины,  а
потом  безуспешно пытался вдолбить их  мне  в  голову.  Безуспешно,  ибо  он
говорил о  мирах,  совершенно несхожих с  Землей,  об  условиях,  несхожих с
земными,  где все вокруг жидкое и  газообразное,  а  живые существа не имеют
ног; о нашем солнце, где все чувствуют себя хорошо лишь в раскаленном добела
состоянии;  тамошним жителям бесполезно объяснять, что такое холод и тьма, -
все равно не поймут;  о невидимых с земли черных планетах, плывущих в вечной
тьме, закованных в броню вечного льда; их обитатели безглазы - глаза им ни к
чему,  можно разбиться в лепешку,  толкуя им про тепло и свет; о космическом
пространстве  -   безбрежном  воздушном  океане,  простирающемся  бесконечно
далеко,  не имеющем ни начала,  ни конца.  Это -  мрачная бездна, по которой
можно лететь вечно со  скоростью мысли,  встречая после изнурительно долгого
пути  радующие душу  архипелаги солнц,  мерцающие далеко  впереди;  они  все
растут и растут, и вдруг взрываются ослепительным светом; миг - прорываешься
сквозь него,  и они уже позади -  мерцающие архипелаги,  исчезающие во тьме.
Созвездия?  Да,  созвездия,  и  часть из них в  нашей солнечной системе,  но
бесконечный  полет  продолжается  и  через  солнечные  системы,  неизвестные
человеку.
     По его словам, в таких полетах встречаешь чрезвычайно интересных эльфов
грез -  обитателей миллиардов миров, устремляющихся к миллиардам иных миров;
они всегда приветливы,  рады встрече, полны впечатлений об увиденном, жаждут
поделиться ими.  Они говорят на миллионах разных языков, порой понимаешь их,
порой -  нет;  язык,  знакомый сегодня,  забывается завтра, ибо у обитателей
мира грез нет ничего постоянного -  характера,  телосложения,  веры, мнений,
намерений, симпатий, антипатий и прочего; эльфы грез ценят лишь путешествия,
беседы,  все новое и необычное,  веселое времяпрепровождение.  Шварц сказал,
что эльфы грез полны доброжелательства к  своим собратьям из плоти и  крови,
всячески стараются поделиться с  ними  яркими впечатлениями,  почерпнутыми в
путешествиях;  но это возможно лишь на крайне примитивном, не стоящем усилий
уровне:  ведь они взывают к  воображению Будничной Сути человека,  а это все
равно что "опускать радугу в крысиную нору".
     Тон  у  Шварца был необидный.  Пожалуй,  он  и  раньше не  был обидным,
намеренно обидным;  тон  был  терпимый,  а  вот  слова больно ранили:  Шварц
называл все вещи своими именами. Он повел речь о том, что как-то раз миллион
лет тому назад слетал с приятелями на Юпитер и, когда...
     - Мне всего семнадцать,  -  прервал я его, - ты же говорил, что родился
вместе со мной?
     - Да,  -  ничуть не смутился Шварц, - я пробыл с тобой всего около двух
миллионов лет,  согласно вашему  измерению времени;  мы  вообще не  измеряем
времени. Сколько раз я проводил в путешествиях по вселенной пять, десять или
двадцать тысяч лет  за  одну  ночь;  я  всегда покидаю тебя,  как  только ты
уснешь,  и не возвращаюсь,  пока не проснешься. Ты спишь все время, пока я в
отлучке,  но  видишь сущий  пустяк либо  вовсе ничего -  жалкие обрывки моих
впечатлений,  доступные незрячей Смертной душе{31};  а  порой на твою долю и
вовсе  ничего  не  достается  из  приключений  целой  ночи,   равной  многим
столетиям; твоя Смертная душа не в состоянии это понять.
     Затем  Шварц перешел к  своим "шансам".  Вернее,  принялся рассуждать о
моем  здоровье,   да   так   холодно,   будто  речь  шла  о   собственности,
интересовавшей его с коммерческой точки зрения,  о которой надлежало радеть,
исходя из его интересов.  Шварц даже вдавался в подробности - боже правый! -
советовал мне соблюдать диету,  заниматься физическими упражнениями, помнить
о режиме,  остерегаться разврата, религии и женитьбы; ведь в семье рождается
любовь,  а любовь к родным тебе людям многократно усиливается, и это чревато
изнурительной заботой и  треволнениями;  когда любимые страдают или умирают,
тревога усугубляется,  разбивает сердце и укорачивает век.  В общем,  если я
буду беречь свое здоровье и  избегать неразумных поступков,  у него есть все
основания прожить десять миллионов лет...
     Я  оборвал Шварца и  перевел разговор на  другую тему:  он  мне изрядно
надоел,   и   я  всерьез  опасался,   что  вот-вот  сорвусь  и,   позабыв  о
гостеприимстве,  начну  ругаться  последними  словами.  Я  подзадорил Шварца
поговорить о делах небесных;  он повидал множество царств небесных на других
планетах,  но отдавал предпочтение нашему, ибо там не соблюдают воскресенье.
Там священный день отдохновения -  суббота, и это очень приятно: кто устал -
отдыхает,  остальные  предаются  невинным  забавам.  А  воскресенья  там  не
признают,  сказал Шварц.  Воскресенье как  священный день  отдохновения было
введено на  земле ради  коммерческой выгоды императором Константином,  чтобы
уравнять шансы  на  процветание в  этом  мире  между евреями и  христианами.
Правительственная статистика того времени показывала, что еврей за пять дней
зарабатывает столько, сколько христианин за шесть. Константин понял, что при
таких темпах евреи скоро приберут к  рукам все богатства и  обрекут христиан
на нищету.  В  этом не было ни правды,  ни справедливости,  и долгом всякого
благочестивого правительства было  установить  закон,  равный  для  всех,  и
проявить столько же заботы о тех,  кто не горазд в делах,  как и о тех,  кто
горазд, - и даже больше, если потребуется. Тогда Константин сделал священным
днем  отдохновения воскресенье,  и  это  возымело  действие,  уравняв  шансы
христиан и евреев. После введения нового закона еврей пребывал в вынужденной
праздности 104 дня в  году,  а  христианин -  всего 52,  и это позволило ему
догнать соперника.  Брат сказал,  что Константин сейчас совещается в царстве
небесном с  другими  ранними христианами о  новом  уравнивании шансов,  ибо,
заглянув  на  несколько  столетий  вперед,  они  заметили,  что  примерно  в
двадцатом столетии надо  дать евреям еще  один священный день отдохновения и
спасти  хотя  бы  то,   что  останется  к   этому  времени  от  христианской
собственности.  Сам  Шварц  недавно  побывал  в  первой  четверти двадцатого
столетия и считал, что Константин прав.
     Потом Шварц,  как у  него заведено,  резко переключился на другую тему:
алчно глянув на  мою голову,  он  размечтался -  вот если бы снова оказаться
там!  Как только я  усну,  он отправился бы в  путешествие и  повеселился на
славу! Неужели маг никогда не вернется?
     - Ах,  чего только я не видел! - вспоминал Шварц. - Таких чудес, такого
буйства красок,  такого великолепия человеческий глаз не воспринимает.  Чего
только я не слышал! Музыка сфер... Ни один смертный не выдержит и пяти минут
такого экстаза! О, если б он пришел! Если бы... - Шварц замер с полуоткрытым
ртом,  застывшим взглядом,  поглощенный какой-то мыслью.  - Ты чувствуешь? -
спросил он минуту спустя.
     Знакомое ощущение - животворное, бодрящее, таинственное нечто, витавшее
в воздухе,  когда появлялся Сорок четвертый. Но я притворился, будто оно мне
неведомо, и спросил:
     - Что это?
     - Маг,  он приближается.  Он не всегда допускает, чтоб от него исходила
сила, поэтому мы, двойники, принимали его одно время за обычного колдуна, но
когда маг сжег Сорок четвертого,  мы  все стояли рядом;  от него вдруг стала
исходить эта сила,  и мы сразу догадались,  кто он!  Мы поняли, что он... мы
поняли, что он... Удивительное дело, мой язык отказывается произнести нужное
слово!
     Да,  именно так,  Сорок четвертый не позволил Шварцу говорить,  а я был
близок к тому, чтоб узнать, наконец, тайну. Какое горькое разочарование!
     Вошел Сорок четвертый все  еще в  облачении мага,  Шварц бросился перед
ним на  колени и  принялся страстно заклинать мага освободить его от бренной
плоти. Я поддержал его.
     - О,  могущественный!  Ты  заключил меня в  темницу,  только ты  можешь
вызволить меня,  только ты! Все в твоих силах, все, бросающее вызов Природе,
для тебя нет ничего невозможного, ибо ты есть...
     Снова то же самое -  слова не шли у  него с  языка...  Я второй раз был
близок к