орог магу  его  бедный слуга!  -  с  этими словами
Катценъямер влепил парню такую пощечину,  что  ее  было слышно на  сто ярдов
вокруг.  Сорок четвертый, отброшенный в сторону мощным ударом, увидел мага и
взмолился:
     - О,  мой благородный хозяин,  величайший маг и  астролог,  я  прочел в
твоих глазах приказ и  должен подчиниться:  такова твоя высочайшая воля,  но
умоляю,  заклинаю тебя,  не  принуждай меня исполнить твою волю,  сделай это
сам, своей справедливой рукой.
     С  минуту маг стоял молча,  не сводя глаз с  Сорок четвертого;  мы тоже
глазели на  него  затаив дыхание,  под  конец  Сорок  четвертый отвесил магу
почтительный поклон.
     - Ты  хозяин,  твоя  воля -  закон,  я  подчиняюсь,  -  произнес он  и,
обернувшись к  Катценъямеру,  сказал:  -  Не пройдет и  несколько часов,  ты
увидишь,  какую беду навлек на себя и  других.  Сам убедишься,  что нехорошо
обижать хозяина.
     Вы,  конечно, видели, как из-за набежавшей тучки разом мрачнеет залитое
солнцем поле?  Точно  так  же  неясная угроза,  словно  туча,  омрачила лица
печатников.  Ничто  не  действует  так  угнетающе,  как  ожидание  грядущего
несчастья,  напророченного могущественным злым колдуном. Страх закрадывается
в душу и ширится, ширится; воображение рисует все новые кошмарные картины, и
вот уже страх завладевает вами целиком;  вы теряете аппетит, вздрагиваете от
каждого звука, боитесь собственной тени.
     Женщины послали старую Катрину к Сорок четвертому -  может,  он внемлет
ее мольбе и скажет,  что должно случиться,  это хоть немного облегчило бы им
тяжкое бремя ожидания,  но Катрина не нашла ни его,  ни мага.  Оба так и  не
появились до конца дня.  За ужином почти не разговаривали,  никто не касался
этой темы. После ужина печатники много пили в одиночку, вздыхали, машинально
поднимались со своих мест, беспокойно ходили из угла в угол, снова садились,
ничего вокруг себя не замечая,  порой горестно вскрикивали.  В  десять часов
никто не пошел спать:  видно,  смятенные души,  страшась одиночества, искали
поддержку  и   утешение  в   близости  друзей  по  несчастью.   В   половине
одиннадцатого никто не  двинулся с  места.  В  одиннадцать повторилась та же
картина.  Было бесконечно грустно сидеть в тусклом свете мигающих свечей,  в
тишине,  нарушаемой лишь случайными звуками,  особенно гнетущей от завывания
зимнего ветра в башнях и зубчатых стенах замка.
     Это  случилось в  половине двенадцатого.  Печатники сидели  задумчивые,
погруженные в  собственные мысли и вслушивались в погребальную песнь ветра -
Катценъямер, как все прочие. Послышалась чья-то тяжелая поступь, и печатники
испуганно устремили глаза  к  двери -  там  стоял двойник Катценъямера!  Все
разом ахнули,  едва не погасив свечи, и застыли, не в силах оторвать от него
взгляда.  Двойник был в рабочем костюме печатника и держал в руке урок.  Оба
Катценъямера были похожи как две капли воды -  в  зеркале не различишь!  И в
гостиную Катценъямер вошел,  как мог войти только Катценъямер, - решительно,
нагло,  недружелюбно  поглядывая  по  сторонам,  -  вошел  и  протянул  урок
подлинному Катценъямеру:
     - Как набирать текст - со шпонами или без шпон?
     Какое-то  время Катценъямер не  мог опомниться от удивления,  но быстро
совладал с собой.
     - Ах ты,  колдовское отродье!  -  крикнул он, вскакивая с места, - да я
тебя...
     И он перешел от слов к делу,  ударив двойника кулаком в челюсть;  такой
удар-скуловорот мог раздробить любую челюсть, но двойник был цел и невредим;
сойдясь носом к носу, они закружились, пританцовывая, молотя друг друга, как
стенобитные машины.  Окружающие глядели на  дерущихся со  смешанным чувством
благоговейного удивления и восторга, втайне уповая на то, что ни один из них
в  живых не останется.  Драка продолжалась с полчаса,  потом оба выбились из
сил и плюхнулись на стулья - окровавленные, задыхающиеся.
     Некоторое время они сидели молча, потом подлинный Катценъямер спросил:
     - Послушай, парень, ты кто такой? Отвечай!
     - Я - Катценъямер, старший печатник, вот кто, если хочешь знать.
     - Врешь! Ты что в типографии делал - набирал?
     - Да, набирал.
     - Черти бы тебя подрали! Кто тебе позволил?
     - Сам себе позволил. Думаю, этого достаточно.
     - Как бы не так! Ты состоишь в цехе печатников?
     - Нет.
     - Тогда ты - штрейкбрехер! Бей его, ребята!
     Печатники  охотно  пустили  в  ход  кулаки  и,  распалившись от  злобы,
ругались на чем свет стоит -  слушая их,  можно было получить образование по
этой  части.  Через  минуту  от  двойника осталось бы  мокрое место,  но  он
крикнул:
     - Ребята, на помощь!
     В то же мгновение в гостиную ввалились двойники всех прочих и ввязались
в драку!
     Игра  закончилась вничью.  Этого  следовало ожидать:  каждый  дрался со
своим двойником,  ровней во всем,  и они не могли одолеть друг друга.  Потом
дерущиеся сделали попытку разрешить спор поединком на шпагах,  но и поединок
закончился вничью.  Противники разошлись в  разные  стороны  и,  обмениваясь
колкостями,  обсуждали обстановку.  Двойники отказались вступить в цех, но и
бросать работу не собирались;  ни просьбы,  ни угрозы на них не действовали.
Переговоры зашли в тупик. Если двойники останутся в замке, печатники лишатся
средств к  существованию -  теперь они не  могли получить деньги за простой!
Непоколебимость их позиции,  которой они так чванились,  оказалась вымыслом.
Это  было  яснее  ясного,  и,  чем  глубже  они  проникались сознанием своей
ненужности, тем отчетливей понимали, что это всего лишь вымысел.
     Положение  было  тяжелое  и  прискорбное.  Вы  скажете,  что  печатники
получили по заслугам.  Что ж,  вы правы,  но разве этим все сказано?  Думаю,
нет.  Печатники всего лишь люди, сделавшие глупость и заслужившие наказание,
но  отнимать у  них за  это хлеб насущный было бы слишком суровой карой.  Но
дело обстояло именно так.  Беда пришла,  как снег на голову,  и печатники не
знали, как быть. Чем больше они толковали о ней, тем страшней и непоправимее
она им  казалась.  А  кара -  несправедливой:  в  разговоре выяснилось,  что
двойникам не нужно ни есть,  ни спать: за них обоих это делают печатники, но
когда едят и  спят двойники,  печатники,  черт возьми,  не  получают никакой
пользы!  И еще:  печатники остались без работы и средств к существованию, но
тем не менее поят и кормят за свой счет незваных гостей,  штрейкбрехеров, не
получая взамен - Дьявол их побери - даже благодарности! К тому же оказалось,
что штрейкбрехеры не берут плату за работу в типографии - им, видите ли, она
ни к  чему,  они и  требовать плату не станут.  Наконец Навсенаплюю пришла в
голову идея достойного,  по его мнению,  компромисса, и приунывшие печатники
подошли послушать,  в чем она заключается.  Идея была в том,  чтобы двойники
работали,  а  печатники получали плату и честно выполняли свой долг -  ели и
спали за двоих.  Сначала все решили, что идея блестящая, но потом тучи снова
скрыли небосвод -  нет,  такой  план  никуда не  годился:  по  законам цеха,
печатники  не  могли  сотрудничать со  штрейкбрехерами.  От  заманчивой идеи
пришлось отказаться,  и все приуныли пуще прежнего. Тем временем Катценъямер
пытался утопить свою боль в вине,  но спиртное на него не действовало -  ему
все казалось,  что он выпил мало,  хоть вино уже не шло в горло. Беда в том,
что  он  был  полупьян:  двойник получил свою половину и  тоже был полупьян.
Катценъямер сообразил,  в  чем  дело,  очень  обиделся  и  попрекнул  своего
двойника, моргавшего в блаженном забытьи:
     - Никто тебя не приглашал выпить,  ты просто дурно воспитан. Порядочные
люди так себя не ведут.
     Одни жалели двойника:  ведь он  был  не  виноват,  другие вовсе его  не
жалели,  им было стыдно за него, он раздражал их своим видом. Сам же двойник
оставался безучастным,  по-прежнему молчал  и,  сонно  помаргивая,  блаженно
улыбался.
     Переговоры  продолжались,   но,   разумеется,   безуспешно.   Положение
оставалось  безвыходным и  отчаянным.  Разговор  перешел  на  мага  и  Сорок
четвертого;  тут же послышались призывы свести с  ними счеты.  Когда страсти
накалились до предела,  появился маг;  он шел, как во сне; увидев двойников,
маг остолбенел,  либо искусно изобразил удивление. Печатники, глядя на него,
очень рассердились.
     - Это твоя Дьявольская работа,  -  негодовали они, - нечего разыгрывать
удивление.
     Злобные взгляды и  грозный вид  печатников испугали мага,  он  сразу  с
неподдельным жаром заявил о  своей непричастности к этому делу;  он-де отдал
Сорок  четвертому совсем другое распоряжение,  и,  окажись ученик здесь,  он
тотчас обратился бы в  прах и пепел за то,  что употребил во зло его,  мага,
заклятия;  потом  маг  сказал,  что  должен немедленно разыскать ученика,  и
повернул назад, но печатники преградили ему путь.
     - Пытаешься улизнуть,  но тебе это не удастся! - вскипел Катценъямер. -
Можешь не сходя с места вызвать сюда проклятое отродье, мы это знаем не хуже
тебя.  Вызови его сюда и уничтожь,  либо -  клянусь честью!  - я предам тебя
святой инквизиции!
     Угрозы  было  достаточно.  Бедный  старик побледнел и  затрясся,  потом
поднял руку,  произнес какие-то непонятные слова,  и в тот же миг - "Бум!" -
ударил гром и перед нами возник Сорок четвертый, веселый, изящный, нарядный,
как мотылек!
     Все в  ужасе кинулись к  магу,  чтобы воспрепятствовать казни;  в  душе
никто не желал смерти парню, они только думали, что желают; послышался крик,
и  влетела Катрина с  развевающимися седыми волосами;  на мгновение нас да и
все  вокруг скрыла кромешная тьма,  потом взорам предстала стройная фигура в
центре круга -  живой факел, полыхающий ослепительно-белым пламенем; миг - и
Сорок четвертый обратился в  пепел,  и мы снова погрузились во тьму.  Из нее
вырвался плач-причитание, прерванный всхлипом и рыданием.
     - Бог дал, бог взял... да святится имя твое!{19}
     Это Катрина, истинная христианка, прощаясь со всем, что имела, целовала
карающую руку.


                                 Глава XVII

     Назавтра я почти весь день бродил по замку невидимкой -  душа не лежала
болтать о пустяках,  а о том,  что занимало всех,  -  тем более. Я был полон
грусти и раскаяния,  что свойственно всем в первые дни после утраты близкого
человека; в такие дни нам хочется побыть наедине со своим горем; вспоминая о
своей неверности в  дружбе или любви к  навеки ушедшему другу,  мы  мучаемся
запоздалыми угрызениями совести.  На  моей  душе таких прегрешений оказалось
больше,  чем я полагал.  Воспоминания о них преследовали меня неотступно,  я
повторял с болью в сердце:  "О,  если бы Сорок четвертый вернулся,  я был бы
верен ему,  я вел бы себя иначе". Сколько раз у меня была возможность помочь
ему обрести жизнь вечную,  а я каждый раз упускал ее, и вот теперь врата рая
закрылись перед ним  навеки,  и  в  этом виноват я,  где  мне  теперь искать
утешения?
     Я возвращался к этой мысли снова и снова, хоть и убеждал себя, что надо
думать о  чем-нибудь менее мучительном,  -  к примеру,  о том,  почему Сорок
четвертый поддался искусу преступить границы дозволенного, ведь он прекрасно
знал,  что поплатится жизнью.  Разумеется,  я мог ломать себе голову сколько
угодно  и  напрасно,  совершенно напрасно,  ибо  все  равно  не  понимал его
поступка. Сорок четвертый был легкомыслен и благоразумием не отличался - что
верно,  то  верно,  но мог ли я  вообразить,  что он полностью лишен всякого
благоразумия  и  готов  рисковать  жизнью,  лишь  бы  удовлетворить какой-то
каприз!  А чего,  собственно, я добивался такими рассуждениями? А вот чего -
приходится признаться -  я  пытался найти себе  оправдание:  я  бросил Сорок
четвертого, когда он особенно нуждался в моей помощи, я дал зарок молиться о
спасении его души,  да все тянул время,  а потом и вовсе позабыл про него. Я
метался в  поисках оправдания,  но каждый раз на моем пути вставал с гневным
упреком дух Сорок четвертого; я все больше сознавал свою вину.
     Никто в замке не остался безучастным к горю Катрины, почти все пришли к
ней со словами утешения.  Меня среди них не было: я боялся, что она спросит,
молился ли я,  выполнил ли свое обещание, или начнет благодарить за молитвы;
ведь Катрина не сомневалась,  что я  сдержу свое слово.  Я сидел невидимкой,
пока  другие утешали ее,  и  каждая слеза  убитой горем женщины была  мне  в
укоризну и отзывалась болью в моем сердце.  Горе Катрины было неутешно.  Она
плакала и,  сетуя на мага,  приговаривала: прояви Балтасар великодушие - оно
бы ничего ему не стоило -  и  подожди священника,  чтоб он отпустил грехи ее
мальчику, теперь все было бы хорошо, он был бы счастлив на небесах, она - на
земле.  Так нет! Маг обрек нераскаявшегося парня на божью кару, огонь ада, а
тем самым и  ее обрек на вечные адские муки:  она будет их терпеть и  в раю,
глядя, как он страдает там, в преисподней, не в силах утолить его жажду хоть
каплей воды!
     Сердце  Катрины  терзало  и  то,  что  мальчик умер,  не  примиренный с
церковью;  разговор об этом каждый раз вызывал у  нее новый поток слез:  его
пепел нельзя похоронить на кладбище,  священник не проводит его в  последний
путь,  не прочтет над ним заупокойную молитву;  пепел его,  как пепел павшей
скотины, недостоин могилы, его просто зароют в землю.
     Время  от  времени с  каждой новой  вспышкой любви  и  отчаяния Катрина
живописала, какой он был стройный и грациозный, какое у него было прекрасное
юное лицо,  как он был нежен с ней;  вспоминала то одно,  то другое,  каждый
пустячок,  сказанный  или  сделанный  ее  дорогим,  обожаемым мальчиком,  ее
бесценным сокровищем,  память о  котором священна для  нее  отныне и  вовеки
веков!
     Слушать Катрину было выше моих сил;  я проплыл невидимкой по воздуху, а
потом  долго  горестно бродил по  замку,  всюду что-нибудь напоминало мне  о
Сорок четвертом, бередило сердечную рану.
     Невероятная   таинственная   трагедия   угнетала   домочадцев;   смутно
предчувствуя неотвратимую беду,  они бесцельно слонялись по замку и нигде не
находили покоя;  если  и  возникал общий разговор,  он  состоял из  рубленых
бессвязных фраз:  все были поглощены собственными мыслями.  Впрочем,  если и
двойников  считать  обитателями замка,  то  сказанное к  ним  не  относится.
Трагедия никак  на  них  не  повлияла,  они  вообще не  проявляли интереса к
окружающим.  Двойники прилежно занимались своим  делом,  и  мы  встречали их
только по  пути с  работы или на работу;  с  нами они не заговаривали,  лишь
отвечали на вопросы. Двойники не появлялись ни в столовой, ни в гостиной; не
то чтобы они избегали нас -  нет,  ничего нарочитого в их поведении не было,
просто они не искали встреч с нами. А мы их, естественно, избегали.
     Каждый раз,  неожиданно встретив своего двойника,  я  замирал,  не смел
вздохнуть,  а  потом ругал себя за трусость,  как человек,  столкнувшийся со
своим изображением в зеркале, которого раньше не заметил.
     Конечно, скрыть такое событие, как гибель юноши в таинственном пламени,
вызванном  колдовскими  заклятиями  из  ада,   не  удалось.  Новость  быстро
распространилась и  вызвала сильное брожение в умах как в деревне,  так и за
ее  пределами;   магу  было  велено  тотчас  предстать  перед  судом  святой
инквизиции.  Но он бесследно исчез.  Последовал второй вызов с  предписанием
явиться в  течение двадцати четырех часов либо  нести наказание за  неявку в
суд.  Мы  сомневались,  что  маг  откликнется на  эти приглашения,  если ему
удастся увильнуть.
     Как  я  уже  упоминал,  в  замке весь  день  царило мрачное настроение.
Назавтра ничего не изменилось, все еще больше приуныли из-за приготовлений к
похоронам.  По  церковному  установлению  похороны  происходили  в  полночь;
присутствовали  все   обитатели  замка,   кроме  больной  сестры  мастера  и
двойников.  Мы  похоронили пепел Сорок четвертого на  пустыре в  полумиле от
замка без молитвы и благословения,  если слезы Катрины и наша скорбь не были
своего рода благословением покойному.  Ночь выдалась ветреная,  вьюжная,  по
черному небу неслись разорванные в клочья тучи.  Мы шли с факелами,  неровно
горевшими на  ветру;  предав прах земле,  мы  погасили факелы,  воткнув их в
свежий могильный холм, и оставили там недолговечным памятником ушедшему.
     С  тяжким грузом одиночества и  отчаяния на душе я  вернулся в  замок и
вошел в свою комнату. Там сидел наш покойник!


                                Глава XVIII

     Сознание покинуло меня,  и  я  бы  упал,  но  он поднял руку и  щелкнул
пальцами;  это возымело действие -  дурнота пропала,  и  я вернулся к жизни,
более того,  почувствовал себя бодрее и лучше,  чем до тягостных похорон.  Я
тотчас кинулся прочь со всех ног:  всю жизнь я боялся привидений и предпочел
бы оказаться где угодно, но не с ним наедине. Меня остановил знакомый голос,
звучавший слаще музыки для моих ушей:
     - Вернись! Я живой, а вовсе не привидение!
     Я  вернулся,  но мне было как-то не по себе:  в голове не укладывалось,
что Сорок четвертый снова жив и  здоров,  хоть я сам в этом убедился,  и все
было яснее ясного -  кошке понятно.  Впрочем, кошка и впрямь все поняла. Она
лениво вошла в комнату,  приветственно помахивая хвостом,  но,  увидев Сорок
четвертого,  выгнула спину, задрала хвост и, благочестиво мяукнув, поспешила
куда-то  по срочному делу;  Сорок четвертый засмеялся,  позвал ее по имени и
что-то объяснил ей на кошачьем языке,  потом почесал у нее за ухом, погладил
и  послал гонцом к  другим меньшим братьям;  не  прошло и  минуты,  как  они
ввалились оравой,  облепили его  со  всех сторон,  почти скрыв из  виду,  и,
выражая свою радость,  заговорили разом -  каждый на  своем языке;  и  Сорок
четвертый отвечал каждому на  его  языке,  под  конец  он  щедро  угостил их
всевозможными яствами из моего буфета (там было пусто,  хоть шаром покати!),
и по его приказу они разошлись, довольные.
     К этому времени страх мой улетучился, на душе стало спокойно и легко; я
был  благодарен судьбе,  что  Сорок четвертый вернулся,  хоть и  по-прежнему
дивился,  как такое могло случиться,  умирал он  на самом деле,  или это был
колдовской мираж? Сорок четвертый достал горячий ужин из пустого буфета.
     - Нет, не мираж, я действительно умер, - сказал он в ответ на мои мысли
и добавил с безразличным видом:  -  Для меня это сущий пустяк,  я проделывал
такие штуки много раз.
     Я  и  не  пытался принять на  веру  такое  безрассудное заявление,  но,
конечно, не высказал своего мнения. Ужин был выше всяческих похвал, но блюда
непривычны для меня.  Сорок четвертый сказал,  что они иностранные,  со всех
уголков земного шара.  Удивительно,  подумал я,  но на сей раз, кажется, так
оно и было. Среди прочих угощений я отведал дичь, по всей вероятности, утку,
приготовленную каким-то диковинным способом, божественную на вкус.
     - Нырок, - пояснил Сорок четвертый. - Прямо из Америки.
     - А что такое Америка?
     - Другая страна.
     - Страна?
     - Да, страна.
     - А где она находится?
     - Очень далеко отсюда.  Ее еще не открыли.  Вернее, открыли, но не всю.
Откроют будущей осенью.
     - А ты...
     - Бывал ли я там?  Конечно, - в прошлом, настоящем и будущем. Посмотрел
бы ты на Америку через четыре-пять сотен лет! Утка как раз из этого периода.
А как тебе понравились двойники?
     Вот  такая  у  него  была  манера  разговаривать -  мальчишеская;  меня
раздражали его беспечность и  непостоянство,  перескакивание с одной темы на
другую;  так  пчела  порхает с  цветка на  цветок -  здесь села,  там  села,
улетела.  И  всегда -  только он  коснется чего-нибудь интересного,  тут  же
заводит речь о другом. Все это действовало мне на нервы, но я сдержался.
     - Двойники занятные,  но их недолюбливают: они не хотят вступать в цех,
работают даром;  печатники недовольны их вторжением.  В общем,  дело обстоит
так: двойнико