я на
душе веселее:  не так уж все плохо,  а сюда я пришла унылая.  Поселиться мне
здесь можно? Как ты думаешь? Ты не возражаешь?
     - Нисколько.  Располагайся,  как дома.  У тебя будет своя кровать. Я об
этом позабочусь.
     - Вот удача! Никогда бы не подумала, что кошкам так сладко живется.
     - У них есть свои преимущества.
     - Ну, теперь можно держать хвост трубой. Пойду прогуляюсь, посмотрю, не
шалят ли мыши.  Aurevoir,  большое спасибо за все, что ты для меня сделал. Я
скоро  вернусь,   -   и  она  удалилась,  помахивая  хвостом,  что  означало
довольство.
     - Ну вот,  - сказал Сорок четвертый, - часть плана мы уже осуществили и
не принесли горничной никакого вреда.
     - Никакого,  - согласился я, принимая свой обычный вид, - мы оказали ей
услугу.  И  я  на  ее  месте  испытывал бы  точно  такие же  чувства.  Сорок
четвертый, как это здорово - слушать кошачий язык и понимать каждое слово. А
могу я научиться говорить по-кошачьи?
     - Тебе и учиться не придется. Я вложу в тебя это умение.
     - Прекрасно. Когда?
     - Сейчас.  Ты  уже владеешь им.  Говори:  "Мальчишка стоял на  пылающей
палубе"{27} на котопульте или котоплазме - словом, на кошачьем языке.
     - Мальчишка... повтори, что я должен сказать.
     - Это стихотворение.  Оно еще не написано, но это прекрасное, волнующее
стихотворение.  Английское.  Постой,  я вложу его тебе в голову на кошачьем.
Все... Ты его уже знаешь. Читай!
     Я прочел стихотворение,  не упустив ни единого "мяу"; оно действительно
прекрасно звучит на  этом языке -  удивительно трогательно.  Сорок четвертый
сказал,  что  если бы  это  стихотворение продекламировать на  заборе лунной
ночью,  люди прослезились бы,  особенно их тронул бы квартет исполнителей. Я
возгордился:  не так уж часто Сорок четвертый баловал меня похвалой.  Я  был
рад завести кошку, тем более сейчас, когда мог объясниться с ней по-кошачьи.
И ей, конечно, будет хорошо у меня. Сорок четвертый согласился.
     - Сегодня ночью мы сделали доброе дело для бедняжки горничной, - сказал
я. - Я согласен, что она скоро свыкнется со своей судьбой и будет счастлива.
     - Да,  как только у нее появятся котята,  - кивнул он. - Долго ждать не
придется.
     Потом мы стали придумывать ей имя, но Сорок четвертый вдруг заявил:
     - Хватит на сегодня,  лучше сосни.  -  Он взмахнул рукой,  и этого было
довольно: не успел он ее опустить, как я уже спал крепким сном.


                                Глава XXVII

     Я  проснулся бодрый,  полный сил и  обнаружил,  что проспал чуть больше
шести минут.  Сон,  в  который меня погружал Сорок четвертый,  не зависел от
времени, был ему неподвластен, не имел с ним никакой связи; порой он занимал
один временной интервал,  порой другой;  порой мгновение, порой полдня - это
обусловливалось тем,  прерывался он или нет,  но,  независимо от долгого или
короткого сна,  результат всегда был один и тот же - прилив бодрости, полное
восстановление сил, физических и умственных.
     Сейчас мой сон прервался:  я услышал голос. Открыв глаза, я увидел, что
стою в проеме полуоткрытой двери. Разумеется, стоял там не я, а Эмиль Шварц,
мой  двойник.  Лицо у  него было печальное,  и  мне  стало немного совестно.
Неужели он узнал,  что здесь произошло в  полночь,  и явился упрекать меня в
три утра?
     Упрекать?  За что?  За то,  что из-за меня его несправедливо обвинили в
невоспитанности? Ну и что? Кто проиграл в результате? Я и проиграл - потерял
девушку.  А кто выиграл?  Шварц и никто другой:  она досталась ему. Впрочем,
ладно,  пусть упрекает;  раз он  недоволен,  поменяемся местами;  уж я-то не
стану  возражать.  Благодаря таким  логическим рассуждениям,  я  снова обрел
почву  под  ногами  и  посоветовал своей  совести  пойти  принять что-нибудь
тонизирующее и предоставить мне самому разобраться в этом деле, как подобает
здоровому человеку.
     Тем временем я  смотрел на  себя со  стороны,  и  на этот раз любовался
собой.  Поскольку я  проявлял благородство по отношению к  Шварцу,  я  сразу
подобрел  к  нему,   и  былое  предубеждение  постепенно  рассеялось.  Я  не
намеревался проявлять  благородство,  но  раз  уж  так  вышло,  естественно,
приписал заслугу себе и немного возгордился - такова уж человеческая натура.
В ней причина многих безрассудных поступков - до тысячи в день, по подсчетам
Сорок четвертого.
     По правде говоря,  я никогда раньше не разглядывал своего двойника. Вид
его  был мне невыносим.  Я  старался не  смотреть в  его сторону и  до  сего
времени не мог оценить Шварца беспристрастно и  справедливо.  Но теперь мог,
потому что оказал ему огромную услугу,  делающую мне честь, и это совершенно
преобразило Шварца в моих глазах.
     В те дни я и понятия не имел о некоторых вещах.  К примеру,  о том, что
мой голос звучит для других не  так,  как для меня самого;  но однажды Сорок
четвертый заставил меня  говорить перед машиной{28},  которую приволок домой
из набега в  нерожденные столетия,  а  потом дал ей обратный ход;  я услышал
свой голос,  привычный для других, и согласился - у него так мало сходства с
привычным для меня, что, не имей я перед собой доказательств, я бы отказался
признать его за свой собственный голос.
     И еще:  я всегда считал,  что другие видят меня таким, каким я сам себя
вижу в  зеркале,  но,  оказывается,  все  обстоит иначе.  Как-то  раз  Сорок
четвертый разбойничал в будущем, вернулся с фотоаппаратом и сделал несколько
моих снимков -  так он называл эти вещи. Не сомневаюсь, что названия для них
он  сам придумал к  случаю -  у  него это в  обычае из-за  отсутствия всяких
принципов,  -  и  он  всегда ругал  снимки,  на  которых я  походил на  свое
отражение в  зеркале,  и  превозносил до  небес те,  что  казались мне очень
плохими.
     И снова это странное явление.  В двойнике,  стоявшем в дверях,  я видел
себя глазами других людей,  но он и  "я",  знакомый по отражению в  зеркале,
были похожи, и только: не как родные братья - нет, мы были похожи не больше,
чем зять с шурином.  Такого сходства часто вообще не замечаешь, пока тебе на
него не укажут,  да и  тогда спорно -  факт это или игра воображения.  Как в
случае с облаком,  похожим на лошадь.  Тебе говорят:  вот облако, похожее на
лошадь;  ты смотришь и соглашаешься, хоть мне лично часто попадались облака,
вовсе не похожие на лошадь.  Облака часто схожи с  лошадью не больше,  чем с
шурином.  Я  не  стал бы говорить об этом каждому встречному и  поперечному,
хоть знаю,  что так оно и  есть.  Я своими глазами видел облака,  похожие на
шурина,  хоть прекрасно знал,  что вовсе они на  него не  похожи.  По-моему,
всякие подобия - чистая галлюцинация.
     Так  вот,  Шварц стоял в  дверях в  ярком электрическом свете (еще один
грабеж Сорок четвертого!), похожий на меня почти как зять на шурина. Я вдруг
подумал,  что никогда раньше не видел этого юношу. Облик его был мне знаком,
не отрицаю,  но потому лишь, что я знал, кто он такой; повстречайся он мне в
другой стране,  я  бы в лучшем случае обернулся ему вслед и сказал сам себе:
"Кажется,  я  где-то  видел его раньше!",  а  потом выбросил бы эту мысль из
головы как пустяк, не стоящий внимания.
     А теперь извольте - вот он: вернее, вот он - я. Меня он заинтересовал -
наконец-то!   Двойник  был  несомненно  хорош  собой  -  красивый,  статный,
непринужденный в  обращении,  воспитанный,  доброжелательный.  Лицо -  какое
бывает в  семнадцать лет  у  сына белокурых родителей:  нежное,  как персик,
цветущее, здоровое. Одет точно так же, как я, до последней пуговицы - или ее
отсутствия.
     Я остался доволен видом спереди. Но я никогда не видел себя со спины, а
было любопытно поглядеть.
     - Будь добр,  повернись ко мне спиной на минутку, всего на минуточку...
- попросил я очень вежливо. - Спасибо.
     Однако мы смутно представляем себе,  как выглядим со спины!  Шварц и со
спины выглядел хорошо,  мне не к  чему было придраться,  но я  будто впервые
увидел  эту  спину,  спину  совершенно незнакомого человека -  волосы и  все
прочее. Если б я шел за ним по улице, мне бы и в голову не пришло проявить к
его спине какой-нибудь личный интерес.
     - Еще раз повернись, сделай одолжение... Большое спасибо.
     Теперь оставалось последнее и решающее -  определить,  умен ли Шварц. Я
отложил  проверку  на  конец,  что-то  удерживало меня  -  какая-то  боязнь,
сомнения. Честно говоря, одного взгляда было достаточно - его лицо светилось
умом.  Я  опечалился:  двойник был из другого,  более совершенного мира;  он
путешествовал в мирах,  которые мне,  прикованному к земле, были недоступны.
Лучше б я позабыл об этой проверке.
     - Проходи и садись,  -  предложил я.  -  Рассказывай,  что тебя привело
сюда. Хочешь поговорить со мной?
     - Да,  -  подтвердил Шварц,  усаживаясь.  -  Если ты согласен выслушать
меня.
     Я на мгновение задумался о том, как защититься от неизбежных упреков, и
внутренне приготовился к отпору. Он повел свой рассказ, и печаль, омрачавшая
юное лицо, отразилась и в голосе, и в словах:
     - Ко  мне приходил мастер,  он обвинил меня в  том,  что я  посягнул на
святость девической спальни его племянницы.
     Странное место для паузы,  но он замолчал,  грустно глядя на меня;  так
порою во сне человек умолкает и  ждет,  что кто-то другой подыграет ему,  не
зная  текста  роли.  Я  должен был  что-то  сказать и  за  неимением лучшего
выпалил:
     - Искренне сожалею. Надеюсь, ты сможешь убедить мастера, что он ошибся?
Ведь сможешь?
     - Убедить его?  -  переспросил он с  отсутствующим видом.  -  Зачем мне
убеждать его?
     Тут и я растерялся.  Никак не ожидал подобного вопроса. Думай я неделю,
мне б  такое и в голову не пришло.  И я сказал единственное,  что можно было
сказать в таком случае:
     - Но ты хочешь это сделать, да?
     Он  взглянул на  меня  с  нескрываемой жалостью,  если я  разбираюсь во
взглядах.  Этот  взгляд  говорил  деликатно,  но  откровенно:  "Увы!  Бедное
создание, и ничего-то он не понимает". Потом Шварц произнес:
     - Я не знаю, есть ли у меня такое желание. Оно... впрочем, это не имеет
значения.
     - Боже правый! Для тебя не имеет значения, опозорен ты или нет?
     - Что  с  того?   -   он  простодушно  покачал  головой.   -   Все  это
несущественно!
     Я не верил своим ушам.
     - Ну,  если для тебя позор ничего не значит,  подумай о  другой стороне
дела, - сказал я. - Сплетня разойдется и может опозорить девушку.
     Мои слова явно не возымели на него действия.
     - Неужели? - изумился он с наивностью малого ребенка.
     - Конечно, может! Ты бы не хотел, чтоб это случилось?
     - Н-у-у (задумчиво), не знаю. Не пойму, почему это так важно.
     - Вот Дьявольщина!  Какая-то детская глу...  Нет, это просто... Можно в
отчаяние прийти. Ты любишь ее, и в то же время тебе все равно, загубил ты ее
доброе имя или нет?
     - Я ее люблю?  -  У Шварца был обескураженный вид человека,  безуспешно
пытающегося разглядеть что-то сквозь туман. - Да я вовсе не люблю ее, с чего
ты взял?
     - Подумать только!  Нет,  это уже слишком!  Да  провалиться мне на этом
месте, если ты не ухаживал за ней!
     - Да, пожалуй, это правда.
     - Еще бы, еще бы! Что же получается - ухаживал, а сам ее не любишь?
     - Нет, это не совсем так. Я, кажется, любил ее.
     - Ну,  продолжай,  продолжай,  я пока отдышусь,  приду в себя. Ох, даже
голова закружилась.
     - Теперь вспомнил, - заявил он безмятежно, - да, я любил ее. У меня это
вылетело  из  головы.  Впрочем,  не  то  чтобы  вылетело,  просто  это  было
несущественно, и я думал о чем-то другом.
     - Скажи, а для тебя хоть что-нибудь существенно?
     - Разумеется,  -  улыбнувшись, живо отозвался Шварц. - Но быстро сник и
добавил скучающим голосом: - Но не такие пустяки.
     Слова  двойника почему-то  тронули  меня:  мне  послышался в  них  стон
изгнанника.  Какое-то время мы сидели молча,  думая каждый о своем,  потом я
снова начал разговор.
     - Шварц, я в недоумении: такая милая девушка, ты, несомненно, любил ее,
а теперь...
     - Да,  -  спокойно согласился он, - ты прав. Кажется, это было вчера...
да, думаю, вчера.
     - О,  ты думаешь! Но все, конечно, несущественно. Господи, и зачем тебе
любовь?  Такой пустяк!  Но  теперь ты  к  ней  изменился.  В  чем дело?  Что
произошло?
     - Что произошло? Ничего. Насколько мне известно, ничего.
     - Вот так так!  Нет,  видит бог,  у  меня ум за разум зашел!  Послушай,
Шварц, ты же хотел жениться на Маргет!
     - Да.  Совершенно верно.  Я полагаю...  вчера?  Да,  пожалуй,  вчера. Я
должен жениться на ней сегодня.  Если память мне не изменяет -  сегодня,  во
всяком случае, очень скоро. Такова воля мастера. Он приказал мне жениться.
     - Ну... просто слов не нахожу!
     - В чем дело?
     - Ты и  к  женитьбе так же безразличен,  как ко всему прочему.  Никаких
чувств,  никакого интереса.  Слушай! Должно же у тебя быть сердце, хоть и за
семью замками!  Открой его,  дай  ему  воздуха,  покажи хоть  самый краешек!
Господи,  как бы я хотел оказаться на твоем месте!  Неужели тебя не волнует,
женишься ты на Маргет или нет!
     - Волнует?  -  удивленно переспросил Шварц.  -  Конечно нет. Ты задаешь
поистине странные вопросы.  Я гадаю,  гадаю,  гадаю -  пытаюсь разобраться в
тебе, понять тебя, но вокруг туман, сплошной туман; ты - загадка, тебя никто
не поймет!
     Какая наглость!  И это он про меня!  Он - хаос невообразимой зауми, он,
кто  и  пары слов не  молвит в  простоте,  чтоб сам черт не  сломал над ними
голову.
     - Скажите на милость!  - вспылил я. - Ты не можешь меня понять! Здорово
придумал!  Гениально!  Слушай,  когда ты появился здесь,  я полагал, что мне
известно,  зачем ты пожаловал,  я  думал,  что все наперед знаю,  я бы сразу
сказал,  что ты пришел упрекать меня за то...  - тут я осекся и после легкой
заминки перевел разговор на другое: - Шварц, когда ты явился, на душе у тебя
было неспокойно,  я  по лицу видел,  но если ты и намекнул мне о цели своего
прихода,  я не уловил,  каким образом. Так как же - дал ты мне понять, зачем
пришел, или нет?
     - О,  нет,  - ответил он, сразу оживившись, - все, о чем мы говорили, -
несущественно. Можно, я скажу, зачем пришел, сейчас? Прошу тебя, выслушай! Я
буду так благодарен!
     - Ну,  разумеется,  с радостью!  Наконец-то ты проснулся!  О, да у тебя
есть и сердце,  и страсть -  вон,  горит в глазах,  как звезда! Начинай, я -
весь внимание, весь сочувствие!
     Да,   теперь  он   был  совсем  другой.   Туман  рассеялся,   смятение,
растерянность исчезли с его лица, ясного, одухотворенного, полного жизни.
     - Я  пришел к  тебе  не  для  праздного разговора,  -  сказал Шварц.  -
Напротив.  Я пришел с дрожью в коленках,  пришел просить, умолять, заклинать
тебя сжалиться надо мной!
     - Сжалиться - над тобой?
     - Да, сжалься, помилосердствуй - освободи меня!
     - Погоди,  Шварц,  я...  я не понимаю.  Ты же сам сказал,  что если они
захотят женить тебя, тебе без...
     - О,  дело не в  этом!  Женитьба мне и  впрямь безразлична.  Я говорю о
других оковах,  другой неволе (он воздел руки к небу). Освободи меня от них,
освободи от оков плоти,  бренной, тленной плоти, от ее ужасной тяжести, пут,
бремени;  от этого ненавистного мешка, полного скверны, куда силой затолкали
мой дух,  повредив,  испачкав грязью его белоснежные крылья;  о,  смилуйся и
выпусти его  на  волю!  Упроси злобного колдуна дать мне  свободу -  он  был
здесь, я видел, как он выходил отсюда, и, конечно, он снова вернется! Обещай
мне  дружбу,  брат мой!  Ведь мы  братья,  нас  выносило одно чрево,  я  жив
благодаря тебе и исчезну с твоей смертью;  брат мой,  будь мне другом, умоли
колдуна освободить мой дух от бренной плоти!  О,  человеческая жизнь, земная
жизнь,   скучная  жизнь!  Она  так  унизительна,  так  горька;  человеческое
честолюбие суетно,  спесь - ничтожна, тщеславие - по-детски наивно; а слава,
столь ценимая человеком,  почести -  боже, какая пустота! Здесь я слуга - я,
никогда не бывший в  услужении;  здесь я  раб,  да,  раб среди жалких подлых
королей и  императоров,  которых делает таковыми их платье,  а  они,  в свою
очередь, рабы бренной плоти, сотворенной из праха.
     - Подумать только,  -  продолжал Шварц,  -  и ты решил,  что я пришел к
тебе,  озабоченный другими, суетными делами, сущими пустяками! Как могут они
занимать меня,  духа эфира,  жителя величественной страны грез? Мы не знаем,
что такое мораль,  ангелам она неведома, мораль - для тех, кто нечист душой;
у  нас  нет  принципов,   эти  оковы  -   для  людей.   Мы  любим  красавиц,
пригрезившихся нам,  и  забываем  их  на  следующий день,  чтоб  влюбиться в
других.  Они тоже видения из грез,  - единственная реальность в мире. Позор?
Нас он не волнует, мы не знаем, что это такое. Преступление? Мы совершаем их
каждую ночь,  пока вы спите: для нас такого понятия не существует. У нас нет
личности,  определенной личности, каждый из нас - совокупность личностей; мы
честны в одном сне и бесчестны в другом, мы храбро сражаемся в одной битве и
бежим с поля боя в другой.  Мы не носим цепей; они для нас нестерпимы; у нас
нет дома,  нет тюрьмы,  мы  жители вселенной;  мы  не  знаем ни времени,  ни
пространства -  мы живем,  любим, трудимся, наслаждаемся жизнью; мы успеваем
прожить пятьдесят лет за один час, пока вы спите, похрапывая, восстанавливая
свои распадающиеся ткани;  не  успеете вы  моргнуть,  как мы облетаем вокруг
вашего маленького земного шара,  мы не замкнуты в определенном пространстве,
как собака,  стерегущая стадо,  или император, пасущий двуногих овечек, - мы
спускаемся в  ад,  поднимаемся в рай,  резвимся среди созвездий,  на Млечном
пути. О, помоги, помоги мне, будь мне другом и братом в нужде; уговори мага,
проси,  умоляй его, он прислушается к твоей мольбе, он смилуется и освободит
меня от ненавистной плоти!
     Тронутый до глубины души,  исполненный жалости к двойнику,  я пропустил
мимо  ушей  либо  спустил  ему  насмешки  и  даже  откровенную  издевку  над
презираемым им человеческим родом; я вскочил, схватил его за руки и, стиснув
их,  горячо обещал Шварцу,  что буду истово,  самозабвенно умолять мага и не
дам себе покоя, покуда он не внемлет моей мольбе либо не ответит решительным
отказом.


                                Глава XXVIII

     Шварц от  волнения не  мог сказать ни  слова,  и  я  по  той же причине
утратил дар речи; мы снова молча взялись за руки, и крепкое пожатие передало
то,  что  мы  не  сумели выразить в  словах.  В  этот  момент вошла  кошка и
остановилась  поодаль,   глядя  на   нас.   Под  ее  испытующим  взглядом  я
сконфузился,  пришел в  замешательство,  будто она -  человек,  и  ненароком
увидела сентиментальную сцену излияния чувств;  я покраснел.  Потому ли, что
знал ее  натуру в  бытность человеком?  А  вот брата ее  появление нимало не
смутило, и я ощутил легкую досаду. Хоть на что, собственно, досадовать? Ведь
никогда не  угадаешь,  какое  происшествие взволнует его,  а  какое  оставит
равнодушным,  -  разве это новость для меня?  Поеживаясь под неодобрительным
взглядом кошки, я с неловкой учтивостью усадил Шварца и сам тяжело опустился
на стул.
     Уселась и  кошка.  Все  еще  не  сводя с  нас въедливого пронизывающего
взгляда,  она недоуменно склонила голову налево,  потом направо - совсем как
настоящая кошка, озадаченная какой-то нечаянностью, раздумывающая, как лучше
поступить.  Потом  она  принялась намывать лапой мордочку с  одной стороны -
весьма неумело и ненаучно,  надо сказать, почти каждый догадался бы, что она
либо  давно не  имела практики,  либо не  знает,  как  это  делается.  Вымыв
половину  мордочки,   кошка  заскучала:   она  и   умывалась,   видно,   для
времяпрепровождения и  теперь подумывала,  чем бы  еще заняться,  чтоб убить
время.  Кошка уже сонно помаргивала,  но вдруг ей на ум пришла новая идея, и
она мгновенно встрепенулась: