мертен,   две  другие  Сути  управляются  мозгом  и  нервами,
материальны  и  смертны;   они  не  действуют  также,  когда  мозг  и  нервы
парализованы каким-нибудь  потрясением  или  одурманены  наркотиками;  когда
человек умирает,  умирают и они,  ибо их жизнь,  энергия, само существование
целиком зависят от  физической поддержки,  которую не  дают  мертвый мозг  и
мертвые  нервы.  Когда  я  становился невидимкой,  моя  плоть  исчезала,  не
оставалось ничего связанного с ней. Оставался лишь дух, мой бессмертный дух.
Освобожденный от  бремени плоти,  наделенный недюжинной силой,  физической и
духовной, он был очень яркой личностью.
     Я  заключил,  что разобрался в  этом деле и  разрешил загадку.  Позднее
подтвердилось, что я был прав.
     Потом в голову мне пришла грустная мысль:  три мои Сути влюблены в одну
и  ту  же  девушку,  как  же  мы  все можем быть счастливы?  Эта мысль очень
огорчила меня;  ситуация была  трудная,  с  неизбежными сердечными ранами  и
взаимными обидами.
     Раньше я относился к своему двойнику с полным безразличием.  Он был мне
чужд -  не больше и не меньше;  я ему был чужой,  за всю жизнь мы ни разу не
встретились,  пока Сорок четвертый не  облек его в  плоть;  мы  и  не  могли
встретиться,  даже  если  бы  захотели;  когда  один  из  нас  бодрствовал и
распоряжался  нашим   общим   мозгом   и   нервами,   другой  бессознательно
расслаблялся и  впадал в  сон.  Всю жизнь мы  были тем,  что Сорок четвертый
называл "Бокс и  Кокс из  одной кельи"{23};  мы  знали о  существовании друг
друга,  но ни один из нас не интересовался делами другого; мы встречались на
пороге сна, в тумане забытья, на долю мгновения: один входил, другой выходил
из  кельи,  но  ни  тот,  ни другой никогда те задерживался на пороге,  чтоб
поклониться или сказать приветливое слово.
     Впервые  мы  встретились и  поговорили,  когда  Сорок  четвертый  облек
двойника  в  плоть.   Встреча  наша  не  была  сердечной  и  дружеской,   мы
познакомились,  да так и  остались друг для друга просто знакомыми.  Хоть мы
родились вместе,  в  одно  и  то  же  мгновение,  из  одного чрева,  нас  не
объединяло духовное родство;  духовно мы оставались независимыми личностями,
не  связанными  узами  родства,   с  одинаковым  правом  на  общую  телесную
собственность;  мы думали друг о  друге не больше,  чем о прочих,  чужих нам
людях. Мой двойник даже не носил мое имя, а назывался Эмилем Шварцем.
     Я всегда был вежлив с Эмилем,  но избегал его.  И это было естественно:
он во всем превосходил меня.  Мое воображение по сравнению с  его богатейшей
фантазией было словно светлячок рядом с молнией;  в печатном деле двойник за
пять минут успевал сделать больше,  чем я за целый день; он выполнял всю мою
работу в  типографии и  при  этом  полагал ее  сущим пустяком;  в  искусстве
развлекать и завлекать я был нищий,  а он -  Крез;  в страсти пылкой, других
чувствах и переживаниях,  будь то радость или горе, я был сухой фосфор, а он
- пламень.  Короче говоря,  он был наделен такими способностями, какие могут
привидеться лишь в мучительном или радостном сне.
     Вот  кто решил стать возлюбленным Маргет!  Оставался ли  хоть один шанс
мне, в моем грубоватом и скучном человеческом обличье? Ни единого! Я понимал
это и терзался невыразимой сердечной мукой.
     Но  кто  был  двойник  по  сравнению  с  моим  духом,  освобожденным от
низменной плоти? Ничто или менее того! Здесь все было наоборот - и в страсти
пылкой,  и в радости, и в горе, и в искусстве развлекать и завлекать. Лисбет
принадлежала мне,  никто в  целом мире не  мог ее отнять у  меня,  -  именно
Лисбет,  когда  властвовала ее  Суть  Грез;  но  когда  власть  переходила к
Будничной  Сути,  Маргет  становилась  рабыней  этого  змея,  Эмиля  Шварца.
Изменить что-либо было невозможно,  я не видел выхода из Дьявольски трудного
положения.  Любимая девушка принадлежала мне лишь наполовину; ее вторым "я",
столь же страстно любимым,  владел другой.  Она была моей возлюбленной и она
же была возлюбленной двойника - словом, какая-то карусель!
     Мрачные мысли преследовали меня,  приводили в отчаяние,  угнетали своей
неотвязностью;  душа не ведала ни мира,  ни покоя, ничто не сулило исцеления
от  нестерпимой  боли.   Я  почти  позабыл  про  любовь  Лисбет,  неоценимое
сокровище, потому что одновременно не мог добиться взаимности Маргет. То был
верный признак человеческой натуры:  человеку подай луну с  неба,  и  он  не
успокоится,  пока не получит ее в свое владение.  Так уж мы устроены - самый
смиренный из нас ненасытен, как император.
     Наутро,  во время ранней мессы, я вновь почувствовал себя счастливым: в
храм пришла Маргет,  и  печаль моя улетучилась при одном взгляде на нее.  Но
лишь на время!  Она меня не заметила,  а  я и не надеялся на такое счастье и
потому не опечалился;  я был доволен уже тем, что гляжу на нее, дышу одним с
ней воздухом,  восхищаюсь всем,  что она делает,  всем,  чего не  делает,  и
радуюсь своей привилегии;  потом я заметил, что она то и дело оборачивается,
словно ненароком, и смотрит через левое плечо; тогда и я обернулся - что там
такого интересного? И, конечно, обнаружил, что ее привлекало, - Эмиль Шварц.
Я и раньше испытывал к нему неприязнь, но теперь ощутил лютую ненависть и до
конца службы смотрел то на него, то на Маргет.
     Когда  служба  закончилась,   я,   выйдя  из  храма,  стал  невидимкой,
намереваясь  последовать за  Маргет  и  возобновить ухаживания.  Но  она  не
появлялась.  Вышли  все,  кроме этой  парочки.  Через некоторое время Маргет
выглянула наружу,  посмотрела по сторонам -  все ли разошлись,  обернувшись,
кивнула головой и поспешно покинула церковь.  Я огорчился: это означало, что
ухаживания возобновит мой двойник.  Потом появился Шварц,  и я последовал за
ним  -  все  вверх и  вверх по  узкой,  тускло освещенной лестнице,  которой
пользовались крайне редко; она вела в роскошные апартаменты покойного мага в
южной башне замка.  Шварц вошел и  тотчас прикрыл за собой дверь,  но я,  не
дожидаясь приглашения,  проник  в  комнату сквозь тяжелые деревянные створки
двери и замер, выжидая. В другом конце комнаты пылал огромный камин, и возле
него сидела Маргет.  Она поспешила навстречу гнусной нежити,  кинулась в его
объятия и поцеловала его, а он - ее; потом снова - она, снова он и так далее
и так далее, и мне стало тошно от этого зрелища. Но я терпел, я решил узнать
все до мельчайших подробностей, выпить горькую чашу до дна. Тем временем они
- рука об руку -  подошли к кушетке, уселись, тесно прижавшись друг к другу,
и все началось сначала -  они поцеловались -  раз,  другой,  третий - ничего
отвратительнее я  в  своей  жизни не  наблюдал.  А  Шварц своими нечестивыми
пальцами приподнял ее  прелестное личико за  подбородок -  я  бы  никогда не
отважился осквернить свою святыню,  -  заглянул в лучистые глаза Маргет, мои
по праву, и лукаво сказал:
     - Ах ты, маленькая предательница.
     - Предательница? Я? Почему, Эмиль?
     - Ты не сдержала свое слово вчера вечером.
     - Ошибаешься, Эмиль, сдержала.
     - Кто угодно,  но не ты!  Ну,  скажи,  что мы делали? Куда ходили? И за
дукат не вспомнишь!
     Лицо Маргет выразило удивление, потом замешательство, потом - испуг.
     - Странно,  - молвила она, - очень странно... необъяснимо. Мне кажется,
я позабыла все на свете.  Но помню наверняка -  я вышла из комнаты и бродила
где-то  почти до  полуночи;  я  знаю  это,  потому что  мать  корила меня  и
дознавалась,  почему меня так долго не  было.  Мать очень тревожилась,  а  я
ужасно трусила,  как бы она не догадалась.  А что было до этого - совершенно
вылетело из головы. Ну не странно ли?
     Тут Дьявол Шварц весело рассмеялся и пообещал разгадать загадку за один
поцелуй.  И он рассказал Маргет, как встретил ее; она брела, будто во сне, и
мечтала о нем; как он обрадовался, увидев, что она целует воздух, воображая,
что целует его.  Оба посмеялись над этим забавным случаем,  выбросили его из
головы и  снова принялись осыпать друг  друга ласками,  нежными словечками и
вовсе позабыли о происшествии.
     Они разглагольствовали о  "счастливом дне" -  слова эти жгли меня,  как
раскаленные уголья!  Осталось лишь  уговорить мать  и  дядю,  они,  конечно,
согласятся.  И  парочка размечталась о  будущем -  влюбленные строили его из
солнечного света,  радуг  и  веселья;  они  так  упивались  своими  золотыми
мечтами,  что  вовсе  захмелели от  счастья:  слова  уже  не  могли выразить
предвкушение блаженства и замирали на губах,  уступая место истинно богатому
языку любви,  молчаливому общению душ -  вздымающаяся грудь, глубокий вздох,
долгое объятие,  голова на плече у возлюбленного,  затуманенные негой глаза,
нескончаемый поцелуй...
     И  тогда я утратил всякое самообладание!  Проплыв по воздуху,  я окутал
их,  будто невидимое облако!  В  мгновение ока Маргет превратилась в Лисбет:
она вскочила,  воспламененная божественной страстью ко мне;  я  отступал все
дальше и дальше,  и она послушно следовала за мной;  но вот я остановился, и
она, задыхаясь, упала ко мне в объятия, прошептав:
     - О, мой единственный, кумир мой, как тягостно тянулось время ожидания,
умоляю, не оставляй меня одну!
     Двойник поднялся очень  удивленный,  вытаращился на  Маргет с  дурацким
видом,  задвигал беззвучно губами,  тщетно пытаясь что-то сказать. Вдруг его
осенило, и он направился к девушке со словами:
     - Опять сонохождение -  однако как это быстро на нее находит!..  И  как
она удерживается в такой наклонной позе и не падает?
     Двойник подошел к нам, продел сквозь меня руки и обнял Маргет.
     - Проснись,  дорогая,  -  заклинал он ее с нежностью,  - стряхни с себя
сон, невыносимо видеть тебя такой.
     Лисбет высвободилась из  его  рук  и  бросила на  него  взгляд,  полный
удивления и оскорбленного достоинства, сопроводив его возмущенным:
     - Вы забываетесь, господин Шварц!
     С минуту змей не верил своим ушам, потом опомнился и сказал:
     - О,  приди  в  себя,  дорогая,  мне  мучительно видеть  тебя  в  таком
состоянии.  А  не  можешь проснуться,  поди приляг на диван,  усни настоящим
сном;  а я буду твоим любящим стражем,  моя дорогая, и уберегу тебя от чужих
глаз. Пойдем, Маргет, прошу тебя!
     - Маргет? - глаза Лисбет вспыхнули от гнева. - Какая Маргет, скажите на
милость?  За  кого  вы  меня  принимаете?  И  почему  позволяете себе  такую
фамильярность? - Лисбет немного смягчилась, заметив его жалкую растерянность
и горестное недоумение,  и добавила:  -  Я всегда проявляла к вам учтивость,
господин Шварц,  и это очень недобро с вашей стороны - оскорблять меня столь
бессмысленным образом.
     Несчастный, страшно сконфузившись, не знал, что ответить, и выпалил:
     - О, мое бедное дитя, стряхни сон, приди в себя, моя милая, давай снова
погрузимся всей душой в мечты о счастливом дне нашей свадьбы...
     Это  было  уже  слишком.  Она  возмущенно прервала его  фразу,  даже не
выслушав, что он хотел сказать.
     - Убирайтесь прочь!  -  приказала Лисбет.  -  У вас помутился разум, вы
пьяны. Убирайтесь немедленно! Вы мне отвратительны!
     Двойник со смиренным видом направился к двери и, вытирая глаза платком,
пробормотал:
     - Несчастное дитя! У меня сердце разрывается, как погляжу на нее.
     Милая Лисбет,  она  была  еще  девчонкой -  то  солнце,  то  дождь,  то
решительность и отвага, то слезы. Вот и сейчас она прижалась к моей груди и,
всхлипывая, умоляла:
     - Люби меня,  мой дорогой,  дай мир моей душе,  залечи мои раны, помоги
забыть, как оскорбил меня этот странный человек!
     И   в   последующие  полчаса  мы  досконально,   во  всех  подробностях
воспроизвели ту же сцену на кушетке - поцелуи, мечты о будущем, - и я не мог
выразить свое счастье в словах. Но была в этих сценах и существенная разница
- Маргет думала о  том,  как  успокоить и  уговорить мать;  для Элизабет фон
Арним не существовало никаких препон:  если у нее и были родственники в этом
мире, она о них не знала; Лисбет была свободна и могла выйти замуж по своему
разумению,  когда  пожелает.  Со  свойственной ей  восхитительной наивностью
Лисбет рассудила, что это событие может свершиться сегодня и даже сейчас. Не
будь я  духом,  у  меня бы  перехватило дыхание от неожиданности.  Ее слова,
точно нежный ветерок,  привели в  трепет все мое существо.  Я  на  мгновение
смешался.  Разве это честно,  благородно,  разве это не предательство с моей
стороны  -  позволить  юной  доверчивой  девушке  выйти  замуж  за  призрак,
невидимый элемент атмосферы?  Я горел желанием жениться на Лисбет, но честно
ли оно?  Пожалуй, расскажу ей свою историю, пусть решает сама. Ах... а вдруг
она примет неправильное решение?
     Нет,  я не отважусь,  я не рискну.  Я должен думать,  думать, думать. Я
должен найти законную справедливую причину жениться на  Лисбет,  не открывая
ей своей тайны. Все мы так устроены - когда нам чего-нибудь хочется, мы ищем
законные и справедливые причины,  чтоб осуществить свой замысел, мы называем
их так красиво, чтоб успокоить свою совесть, а в душе прекрасно сознаем, что
ищем лишь благовидный предлог.
     Я  нашел то,  что  искал,  и  упорно притворялся перед собой,  что  это
единственно возможное решение проблемы.  Сорок четвертый -  мой друг, если я
его попрошу, он конечно же вернет двойника в мое существо и заключит его там
навеки. Таким образом, Шварц не будет мне мешать, и Будничная Суть моей жены
утратит к нему всякий интерес,  а потом и разлюбит. Все это вполне вероятно.
А  потом  я,  Август  Фельднер,  стану  почаще попадаться на  глаза  Маргет,
проявляя должный такт и  искусство обольщения,  и  кто знает,  может быть со
временем...  да это яснее ясного! В самом недалеком будущем настанет час - я
и не мыслю себе иначе, - когда мой дух больше не покинет тело; тогда они обе
- Лисбет и  Маргет -  овдовеют и  в поисках утешения и нежной дружбы уступят
мольбам бедного, ничем не примечательного Августа Фельднера и выйдут за него
замуж.   Идея  -   безошибочная,  верная,  идеальная.  Она  привела  меня  в
неописуемый восторг. Лисбет прочла его на моем лице и воскликнула:
     - Я поняла, чему ты радуешься! Мы поженимся сейчас!
     Я принялся поспешно,  как дрова в печку, забрасывать ей в голову разные
"внушения";  Сорок четвертый рассказывал мне, что "внушением" ты заставляешь
человека  в  состоянии  гипноза  видеть,  слышать  и  чувствовать  все,  что
захочешь,  -  видеть людей и вещи, которых на самом деле нет, слышать слова,
которые никто не  говорил,  принимать соль за сахар,  уксус за вино,  аромат
розы за смрад,  выполнять все приказы,  забывать,  пробуждаясь,  что с тобой
происходило,  и  вспоминать абсолютно все,  вновь погружаясь в гипнотический
сон.
     По моему внушению Лисбет надела свадебный наряд, почтительно склонилась
перед   воображаемым   священником   у   воображаемого  алтаря,   улыбнулась
воображаемым  свадебным  гостям,   дала   торжественную  клятву  супружеской
верности,  обменялась со  мной  кольцами,  склонила милую  головку,  получая
благословение,  подставила жениху губки  для  поцелуя и  покраснела,  как  и
подобает новобрачной на людях.
     Тем же внушением я  удалил и алтарь,  и священника,  и всех гостей;  мы
остались наедине,  исполненные безграничного счастья,  самая счастливая пара
во всей Австрии!
     И  вдруг шаги!  Я  тотчас отбежал на середину комнаты,  чтоб освободить
Лисбет от гипнотического сна, а Маргет - от последующего конфуза; она должна
быть  готова  ко  всяким  неожиданностям.   Маргет  озиралась  по  сторонам,
удивленная и, как мне показалось, немного испуганная.
     - Что за диво?  Где Эмиль?  -  недоумевала она.  -  Как странно,  я  не
видела,  когда он ушел.  Как же он мог уйти незаметно для меня?..  Эмиль! Не
отвечает.  Это логовище мага,  конечно, заколдовано. Но ведь мы же приходили
сюда много раз и ничего плохого не случалось.
     В  этот миг в  комнату проскользнул Эмиль и  сказал извиняющимся тоном,
всем своим видом выказывая глубочайшее почтение:
     - Извините,  госпожа Реген,  но я  опасался за вас и все время стоял на
страже;  ваша честь пострадает,  если вас обнаружат в  таком месте,  да  еще
спящей.  Матушка тревожится,  что вы пропали, ее сиделка ищет вас повсюду, я
ее направил по ложному следу... Извините, что с вами?
     Маргет глядела на него в  странном оцепенении,  и  слезы катились по ее
щекам. Потом она закрыла лицо руками и зарыдала.
     - Это было жестоко с твоей стороны -  оставить меня здесь,  спящую.  О,
Эмиль,   как  ты  мог  бросить  меня  одну  в  такое  время,  если  ты  меня
действительно любишь?
     В  то же мгновение одуревший от счастья олух схватил Маргет в объятия и
осыпал поцелуями,  а она,  едва получив очередной поцелуй,  спешила подарить
ему  ответный -  она,  чьи  уста  только что  произносили клятву супружеской
верности!  И  вот теперь мужчина -  да еще эта нежить!  -  обнимает мою жену
прямо у  меня на глазах,  а она,  ненасытная,  получает от его ласк огромное
удовольствие.  Не  в  силах  вынести этого постыдного зрелища,  я  полетел к
двери, намереваясь попутно выбить Эмилю парочку зубов, но Маргет закрыла ему
рот поцелуем, и я не смог до него добраться.


                                 Глава XXV

     В тот вечер со мной приключилась ужасная беда. Вот как это произошло. Я
был невыразимо счастлив и  в то же время несказанно несчастлив;  жизнь стала
для меня упоительным волшебством и в то же время тяжким бременем. Я не знал,
что делать,  и решил напиться.  В первый раз в жизни. По совету Навсенаплюя.
Он не понимал,  что со мной творится,  я ему не открылся,  но видел - что-то
стряслось,  что-то  надо  исправить;  в  таком  случае,  по  его  разумению,
следовало выпить:  может,  вино пойдет на пользу, во всяком случае, вреда от
него не  будет.  Навсенаплюй оказал бы мне любую услугу:  ведь я  был другом
Сорок четвертого, а он любил поговорить о Сорок четвертом, погоревать вместе
о  его страшной кончине.  Я  не мог сообщить Навсенаплюю радостное известие,
что  Сорок четвертый ожил:  таинственный запрет лишал меня  дара речи каждый
раз,  когда я пытался передать ему эту новость. Так вот, мы пили и горевали,
но я,  видно,  хватил лишку и  утратил благоразумие.  Нет,  я  не напился до
положения риз,  но,  когда мы расстались,  уже достиг той стадии,  когда все
нипочем,  и  забыл  обернуться  невидимкой.  И  в  таком  виде,  исполненный
нетерпения и  отваги,  я  вошел  в  будуар своей невесты;  конечно,  я  ждал
радостного приема и дождался бы, явись я Мартином фон Гисбахом, которого она
любила,  а не Августом Фельднером,  который был ей совершенно безразличен. В
будуаре было темно,  но  через открытую дверь спальни мне открылась чарующая
картина,  и  я  замер на месте,  любуясь ею.  Маргет сидела перед зеркалом в
простенке,  левым  боком  ко  мне,  белоснежная в  своей  изящнейшей  ночной
рубашке;  ее  тонкий  профиль  и  сверкающий водопад темно-каштановых волос,
струившихся  до  самого  пола,   были  ярко  освещены.   Горничная  деловито
расчесывала их гребнем,  приглаживала щеткой и о чем-то сплетничала;  Маргет
время от времени поднимала головку,  улыбаясь ей,  и та улыбалась в ответ; я
тоже улыбался им  из  темноты,  мне  было хорошо,  душа моя пела.  И  все же
картину  надо   было  чуть-чуть  изменить,   ей   недоставало  совершенства:
прелестные голубые глаза ни разу не подарили меня взглядом. Я подумал - надо
подойти  поближе  и  исправить  этот  изъян.   Полагая  себя  невидимкой,  я
безмятежно шагнул в  глубь спальни и  остановился;  в  тот же миг из дальней
двери вышла мать Маргет,  и все три женщины,  заметив постороннего,  подняли
страшный крик!
     Я  сломя голову помчался прочь.  Прибежал в свою комнату и плюхнулся на
стул, томимый предчувствием беды. И она не заставила себя ждать. Я знал, что
мастер зайдет ко мне, и не ошибся. Явился он, естественно, разгневанный,