но,
к  моему великому облегчению и удивлению,  обвинял не меня!  Я сразу воспрял
духом!  Мастер во  всем винил моего двойника,  от  меня же  требовалось лишь
заверение, что я не осквернил своим вторжением спальню его племянницы. Когда
он произнес эти слова... радость моя почти улетучилась. Если б он замолчал и
потребовал от  меня клятвенного заверения в  невиновности,  я  бы...  но  он
ничего  не  потребовал.  Мастер  вспоминал все  новые  и  новые  подробности
возмутительного поступка,  даже не подозревая,  что это не новость для меня,
ругал Шварца,  считая само собой разумеющимся,  что он -  преступник,  а моя
добропорядочность ставит меня выше подозрений. Его слова ласкали мой слух, я
радовался,  что речь его не кончается,  и,  чем больше обвинений сыпалось на
голову двойника, тем мне было приятнее; я мысленно благодарил мастера за то,
что он  не  потребовал от  меня клятвы.  Мастер же распалился еще больше;  я
понял,  что он намерен сурово покарать Шварца,  и  возликовал душой.  Больше
того - у меня появилось злобное желание подлить масла в огонь, я только ждал
случая.
     Оказывается, и мать, и горничная ничуть не сомневались, что оскорбитель
- двойник. Мастер целиком полагался на их показания и ни разу не сослался на
свидетельство Маргет;  я  удивился и отважился привлечь его внимание к этому
упущению.
     - О,  ее мнение,  никем не подтвержденное,  в расчет не принимается,  -
безразлично бросил  мастер.  -  Маргет уверяет,  что  видела тебя,  -  сущая
чепуха,  я  больше полагаюсь на  других свидетелей и  на твое честное слово.
Маргет совсем еще ребенок, как она вас различает? Я согласился призвать тебя
к ответу,  чтоб только ублажить племянницу, а со Шварцем мне и разговаривать
нечего:  я  его заверения в  грош не  ставлю.  Эти двойники болтают,  что им
взбредет на ум,  грезят наяву.  Шварц - неплохой парень, никого умышленно не
обидит,  но  все его клятвы для меня -  пустой звук.  Шварц совершил ошибку,
будь на  его месте другой,  я  бы назвал такой поступок преступлением,  но в
результате моя  племянница явно  скомпрометирована;  горничная  не  сохранит
тайну:  она,  бедняжка, устроена, как все горничные на свете; доверить тайну
горничной -  все равно что наполнить водой корзину.  Двойник просто ошибся -
что ж, ошибка так ошибка, все равно я уже принял решение... Колокол звонит -
полночь...  Это значит -  Шварца ждет перемена...  Сегодня я  доведу дело до
конца,  и  пусть он  ошибается сколько душе угодно,  лишь бы  не позорил мою
племянницу.
     Злорадствовать,  конечно,  грешно, но я ничего не мог с собой поделать.
Подумать только -  ненавистного соперника вот-вот уберут с  моего пути,  мой
путь отныне свободен!  Я  был вне себя от счастья!  Под конец мастер спросил
для проформы, не я ли вторгся в спальню Маргет.
     Я тут же дал отрицательный ответ.  Раньше я всегда стыдился клеветы,  а
теперь солгал и  даже не  почувствовал угрызений совести:  так  страстно мне
хотелось погубить того,  кто  стоял между мной  и  моей  обожаемой маленькой
женой.
     - С меня достаточно твоего слова,  это,  собственно,  все,  что я хотел
знать, - сказал на прощанье мастер. - Он женится на Маргет до захода солнца!
     Боже правый! Желая погубить двойника, я погубил себя!{24}


                                 Глава XXVI

     Как я был несчастен! Тягуче-медленно, нескончаемо долго тянулось время.
Ну почему,  почему не приходит Сорок четвертый,  неужели он так и не придет?
Мне, как никогда, нужны его помощь и утешение.
     Стояла  мертвая  полуночная тишина;  меня  пронизывала дрожь,  по  коже
бегали мурашки:  я  боялся привидений,  и  не удивительно;  Эрнест Вассерман
как-то сказал,  что в замке их - тьма-тьмущая и оттого здесь постоянно стоит
туман;   впрочем,   один  лишь  Эрнест  Вассерман  выражается  так  неточно:
тьма-тьмущая -  понятие множественное и к призракам неприменимое,  они редко
разгуливают большими компаниями,  предпочитают появляться по одному, по два,
и тогда... тогда они перемещаются во мраке, тают, как струйки дыма, и сквозь
них видна мебель.
     Боже, что это?.. Снова тот же звук!.. Я дрожал, как студень, а сердце у
меня  превратилось от  страха  в  ледышку.  Такой  сухой  щелкающий  звук  -
кл-лакети,   клак-лак,   кл-лакети,   клак-лак  -   неясный,   приглушенный,
доносящийся из дальних закоулков и  коридоров замка,  -  но все отчетливей и
ближе,  ей-богу,  все отчетливей и ближе!  Я сжался в комок и затрясся,  как
паук на пламени свечи в предсмертной агонии. Скелеты все ближе, а что делать
мне? - подумал я.
     Что  делать?   Конечно,   закрыть  дверь!   Если  хватит  силы  до  нее
добраться...  но силы иссякли,  ноги стали, как ватные; тогда я спустился на
пол и пополз, судорожно переводя дыхание, прислушался - приближается ли шум?
Он приближался!  Я  выглянул в коридор;  в его мрачной глубине белел на полу
квадрат лунного света. Какой-то верзила прыгал через отражение, подняв руки,
неистово дергаясь всем телом,  издавая щелканье и треск;  миг - и он скрылся
во мраке,  но шум не стих,  он становился все громче и  резче;  я  захлопнул
дверь, отполз в сторону и повалился в полном изнеможении.
     А он все нарастал,  этот ужасный шум, вот он уже у самого порога; вдруг
в  комнату ворвался верзила,  захлопнул дверь и запрыгал,  завертелся вокруг
меня!  Нет это был не скелет,  а  долговязый парень,  одетый в  невообразимо
яркий,  диковинный клоунский наряд:  высокий стоячий воротник закрывает уши,
потрепанная  старая  шляпа,  похожая  на  опрокинутую бадью,  лихо  сдвинута
набекрень, в непрестанно движущихся пальцах - резные костяшки; ударяясь друг
о  дружку,  они  издают  ужасный  треск;  рот  у  верзилы растянут до  ушей,
неестественно красный,  толстогубый,  зубы -  белые,  так и сверкают, а лицо
черное,  как ночь. Страшное привидение прыгало чуть не до потолка, завывало,
как сто чертей: "Я-аа, я-аа, я-аа", трещало костяшками, а потом вдруг завело
песню на испорченном английском:

                - Красотки из Баффало, я жду вас вечерком,
                Я жду вас вечерком,
                Я жду вас вечерком.
                Красотки из Баффало, я жду вас вечерком,
                Потом я с вами вместе станцую под луной!{25}

     Вдруг  привидение разразилось громким  хохотом,  заходило колесом,  как
крылья ветряной мельницы в бурю, приземлилось с громким стуком рядом со мной
и радостно возопило:
     - Эй, масса Джонсинг, как поживать изволите, ваше вельможество?
     - Смилуйся, грозный призрак! - едва выговорил я. - О, если...
     - Господь с  тобой,  золотце,  я  вовсе не грозный призрак,  я -  негр,
полковника Бладсона негр.  Из Южной Каролины.  На триста пятьдесят лет назад
забежал:  вижу,  малый как в воду опущенный ходит,  дай,  думаю, потешу его,
сыграю на банджо;  глядишь,  он и повеселеет.  Лежи,  лежи,  босс,  и слушай
музыку.  Я спою тебе,  золотце,  как рабы-негры поют, когда их тоска по дому
гложет, когда им жизнь не в радость.
     Верзила  достал  из  пустоты диковинный инструмент,  который он  назвал
банджо,  сел,  уперся щиколоткой левой  ноги  в  правое колено,  шляпу-бадью
сдвинул на самое ухо,  положил банджо на колено; потом, зажав пальцами левой
руки  гриф банджо,  стремительно прошелся по  струнам,  извлекая вибрирующий
звук,  и удовлетворенно тряхнул головой, как бы говоря: "Не будь я музыкант,
если не переверну тебе душу!" Он любовно склонился к банджо, подкрутил колки
и,  настраивая инструмент,  коснулся пальцами звенящих струн.  Затем  уселся
поудобнее,  поднял  к  потолку доброе черное лицо,  отрешенное и  печальное,
струны загудели,  и  тогда...  Низкий волнообразный голос поплыл к небесам -
ласковый, божественный голос, такой проникновенный и волнующий.

                Как далеко отсюда отчий дом,
                У Суон-реки, у Суон-реки,
                Но сердцем я и поныне в нем,
                Там доживают век свой старики{26}.

     И так -  строфа за строфой - живописал он бедный покинутый дом, радости
детства, черные лица, дорогие для него, которые он больше никогда не увидит;
певец сидел,  погруженный в  свою музыку,  все так же глядя вверх,  и  я  не
слышал  музыки прекрасней,  проникновенней и  печальнее -  воистину,  ничего
подобного не звучало под луной! Чарующая магия музыки совершенно преобразила
неуклюжего верзилу,  вся грубость сошла с него,  он стал прекрасен, как сама
песня;  их  связывала гармония,  он  был  неотъемлемой частью песни,  зримым
воплощением чувств,  в  ней  высказанных;  я  подумал,  что  белый  певец  в
изысканном наряде  с  изысканными манерами наверняка опошлил бы  эту  песню,
сделал дешевым ее благородный пафос.
     Я сомкнул веки,  пытаясь представить себе тот покинутый дом,  и,  когда
последние звуки,  все отдаляясь и отдаляясь, замерли вдали, я открыл глаза и
огляделся. Певец исчез, исчезла и моя комната; передо мной смутно маячил дом
из   песни  -   бревенчатая  хижина  под  раскидистыми  деревьями;   видение
обволакивали нежным  светом летние сумерки и  та  же  музыка;  она  стихала,
растворялась, рассеивалась в воздухе, и вместе с ней, как сон, рассеивалось,
таяло в воздухе виденье; сквозь него уже смутно проступали призрачно-бледные
очертания моей комнаты и  ее обстановки;  на их фоне,  как через вуаль,  еще
проглядывалась исчезающая бревенчатая хижина. Когда превращение завершилось,
моя  комната снова обрела былой вид,  и  в  камине запылал огонь,  на  месте
черного певца восседал Сорок четвертый с самодовольной улыбкой на лице.
     - Твои глаза застилают слезы -  они мне дороже аплодисментов,  - заявил
он,  -  но это ерунда,  я добился бы такого же эффекта, будь они стеклянные,
твои глаза.  Стеклянные?  Да  я  бы  выжал слезы из  глаз деревянного идола.
Поднимайся, Август, давай подкрепимся!
     О,  как  я  был  счастлив снова  увидеть Сорок  четвертого!  Стоило ему
появиться,  и  моих  страхов как  не  бывало,  я  и  думать забыл  про  свои
прискорбные обстоятельства.  К  тому же  его присутствие вызывало непонятный
прилив сил,  пьянило без вина;  душа воспаряла, и я сразу чувствовал, что он
здесь, видимый или невидимый.
     Когда мы  закончили свою трапезу,  Сорок четвертый закурил,  и  мы сели
поближе  к  огню  -   обсудить  мое  плачевное  дело  и  решить,  что  можно
предпринять.  Мы рассмотрели его со всех сторон,  и  я высказал мнение,  что
сейчас первое и самое главное -  заткнуть рот сплетнице-горничной, чтобы она
не  компрометировала  Маргет;   я  передал  ему  слова  мастера,  ничуть  не
сомневавшегося, что через час-другой все узнают от горничной про злосчастный
случай. Затем следовало как-то помешать свадьбе, если это возможно.
     - Сам  видишь,  Сорок  четвертый,  как  много  передо  мной  неодолимых
преград, но ты все же подумай, найди выход. Попробуй, прошу тебя.
     К своему великому огорчению,  я заметил, что на него снова нашла блажь.
Ах,  как часто в  трудную минуту,  когда я  уповал на его светлый ум,  Сорок
четвертый принимался чудить.  Вот и  сейчас он заявил,  что,  если я изложил
суть  дела  правильно,  ничего  трудного в  нем  нет;  главное  -  заставить
горничную молчать и  помешать Шварцу жениться на Маргет.  И Сорок четвертый,
излучая дружелюбие, предложил убить их обоих!
     У меня сердце оборвалось,  и я тут же сказал Сорок четвертому,  что его
идея безумна, и если он не шутит...
     Сорок четвертый не дал мне закончить,  в его скучающих глазах загорелся
огонек:  он жаждал спора.  Меня всегда угнетал этот огонек:  Сорок четвертый
любил пустить пыль в глаза своим умением спорить, а у меня его речи вызывали
тоску -  тоску и раздражение; когда на него находит блажь, спорить с ним что
черпать воду решетом.
     - Почему ты считаешь мою идею безумной,  Август?  -  спросил он,  делая
большие глаза.
     Бессмысленный вопрос! Ну что можно сказать в ответ на такую глупость?
     - Господи, - простонал я, - разве ты сам не понимаешь, что она безумна?
     С минуту он глядел на меня озадаченно, теряясь в догадках.
     - Я не улавливаю ход твоих мыслей,  Август. Понимаешь, нам не нужны эти
люди. Насколько мне известно, они никому не нужны. Они всюду, куда ни глянь,
я дам их тебе,  сколько душе угодно.  Слушай,  Август,  мне кажется,  у тебя
совсем нет практического опыта.  Сидишь здесь взаперти и  ничего не знаешь о
жизни.  Таких людей,  как горничная и Шварц,  -  не перечесть.  Я могу снова
взяться за дело, и через пару часов их здесь будет видимо-невидимо.
     - Погоди, Сорок четвертый! Да неужели все дело в том, что кто-то займет
их место?  Разве это важно?  А  ты не думаешь,  что следовало бы спросить их
мнение?
     Такую  простую мысль  ему  пришлось вдалбливать,  а  когда она  наконец
уложилась в его голове, он произнес, будто его осенило:
     - О,  я об этом не подумал!  Да,  да,  теперь понимаю,  - и, просветлев
лицом,  добавил:  -  Но ведь им суждено умереть так или иначе, так не все ли
равно,  когда? Не так уж важна человеческая жизнь: людей много, очень много.
Так вот, после того, как мы их убьем...
     - Проклятье!  Мы не станем их убивать,  и  больше ни слова об убийстве:
твоя идея жестока, по-моему, она постыдна; позор, что ты цепляешься за нее и
не хочешь с  ней расстаться.  Можно подумать,  что это твой ребенок,  да еще
первенец.
     По  всему  было  видно,  что  Сорок  четвертый сражен наповал.  Но  его
смирение причинило мне  боль:  я  почувствовал себя  негодяем,  будто ударил
бессловесное животное,  делавшее,  по своему разумению,  добро и не желавшее
никому зла;  в  глубине души я  негодовал на себя за то,  что обошелся с ним
грубо в такое время: ведь я с первого взгляда понял, что на Сорок четвертого
опять нашла блажь, разве он виноват, что у него в голове каша? Но я не сумел
перебороть себя сразу,  сказать ему доброе слово и  тем самым загладить свою
вину - нет, мне требовалось время, чтоб пойти на мировую.
     В  конце концов я  разбил лед,  и  Сорок четвертый постепенно оживился,
заулыбался, он радовался, как ребенок, что мы снова друзья.
     Сорок  четвертый рьяно взялся за  ту  же  проблему,  и  вскоре придумал
другой план.  На сей раз он решил превратить горничную в  кошку и  сотворить
еще несколько Шварцев -  тогда Маргет не  сможет отличить их друг от друга и
выбрать настоящего,  а  закон  не  позволит ей  взять  в  мужья целый гарем.
Свадьбу придется отложить.
     Здорово придумано!  И  слепому видно,  что план прекрасный.  Я  был рад
похвалить приятеля, и тем самым загладить прошлую обиду. Сорок четвертый был
на  седьмом  небе  от  счастья.  Минут  через  десять  послышалось заунывное
мяуканье кошки,  бродившей где-то  по  соседству,  и  Сорок четвертый весело
потер руки:
     - А вот и она.
     - Кто - она?
     - Горничная.
     - Не может быть! Ты уже превратил ее в кошку?
     - Да.   Она  не  ложилась  спать,   ждала  соседку  по  комнате,   чтоб
посплетничать.  А  та  была  на  свидании  с  кавалером -  новым  помощником
привратника.  Еще минута-другая, и было бы слишком поздно. Открой дверь, она
явится на свет,  и мы послушаем,  что она скажет. Я не хочу, чтобы горничная
меня узнала,  и обернусь магом. Это принесет ему еще больше славы. Хочешь, я
научу тебя понимать по-кошачьи?
     - Очень хочу, Сорок четвертый, научи.
     - Хорошо.  А вот и она, - произнес он голосом мага, и в то же мгновение
передо мной стоял двойник мага,  облаченный в его мантию и все прочее. Я тут
же  обернулся невидимкой:  не хотел,  чтоб кто-нибудь видел меня в  компании
проклятого колдуна, даже кошка.
     В  комнату понуро вошла очень красивая кошечка.  Едва  завидев колдуна,
она взметнула хвост, выгнула спинку, зашипела и наверняка умчалась бы прочь,
но я, пролетев у нее над головой, вовремя захлопнул дверь. Кошечка отступила
в угол, не сводя с Сорок четвертого блестящих немигающих глаз.
     - Это ты превратил меня в кошку,  -  сказала она.  - Подлый поступок, я
тебе ничего плохого не сделала.
     - Какая разница? Ты сама навлекла на себя беду.
     - Чем же я ее навлекла?
     - Собиралась рассказать про  Шварца  и  скомпрометировать свою  молодую
хозяйку.
     - Лопни мои глаза, неправда!
     - Не  клянись попусту.  Ты даже спать не ложилась,  чтоб посплетничать.
Мне все известно.
     Кошка  виновато потупилась.  Она  решила не  спорить с  магом.  Подумав
минуту-другую, спросила с неким подобием вздоха:
     - Как ты думаешь, они будут хорошо со мной обращаться?
     - Да.
     - Ты это знаешь наверняка?
     - Конечно, знаю.
     Кошка снова задумалась.
     - Лучше я буду кошкой,  чем служанкой,  -  вздохнула она.  - Служанка -
рабыня.  Улыбаешься, делаешь вид, что тебе весело, притворяешься счастливой,
а тебя знай бранят за каждый пустяк, как фрау Штейн и ее дочка, к примеру, -
насмехаются,  оскорбляют,  а какое у них на это право?  Они мне жалованье не
платят.  Я  никогда не  была их рабыней;  ненавистная жизнь,  отвратительная
жизнь!  Кошке и то лучше живется.  Так ты говоришь,  все будут обходиться со
мной хорошо?
     - Я сказал - все.
     - И фрау Штейн и ее дочь?
     - И они тоже.
     - Ты сам об этом позаботишься?
     - Да, обещаю тебе.
     - Тогда - благодарю. Они все тебя боятся, но большинство - ненавидит. Я
и  сама тебя ненавидела -  раньше.  Теперь-то я вижу,  что ты совсем другой.
Теперь мне кажется,  что ты добрый; не знаю почему, но думаю, что ты добрый,
хороший человек, и я тебе доверяю. Верю, что ты защитишь меня.
     - Я сдержу обещание.
     - Верю.  Оставь меня в обличье кошки.  У меня была горькая жизнь... Как
они могли так грубо помыкать мной,  эти Штейны,  ведь я  -  бедная девчонка,
ничего и  никого в  целом мире у  меня нет,  зла я  им  не делала...  Да,  я
собиралась рассказать историю с двойником.  И рассказала бы,  из мести.  Вся
семейка говорила,  что Шварц подкупил меня,  вот я  его и впустила,  а это -
ложь!  Даже молодая хозяйка поверила в  их ложь -  я по глазам видела;  она,
правда,  пыталась меня защитить,  да потом прислушалась к  наговору.  Да,  я
хотела разболтать историю со Шварцем. Мне не терпелось посплетничать. Я была
зла.  А теперь я рада, что мне не удалось это сделать, потому что вся злость
моя пропала. Кошки не помнят зла. Не превращай меня в служанку, оставь лучше
кошкой.  Вот только...  После смерти христиане отправляются...  Я знаю, куда
они отправляются;  кто в одно место,  кто в другое. А кошки, как ты думаешь,
куда отправляются кошки?
     - Никуда. После смерти, разумеется.
     - Тогда  я  останусь кошкой,  не  возвращай мне  человеческого обличья.
Можно мне съесть эти объедки?
     - Конечно, ешь на здоровье.
     - Наш  ужин  стоял  на  столе,  но  горничная испугалась чужой  кошки и
прогнала меня  из  комнаты,  я  так  и  осталась голодной.  Еда  удивительно
вкусная,  как она сюда попала?  Ничего подобного в  замке никогда не бывает.
Это колдовская еда?
     - Колдовская.
     - Я сразу угадала. А она безвредная?
     - Совершенно безвредная.
     - У тебя ее много?
     - Сколько душе угодно - днем и ночью.
     - Какая роскошь! Но ведь это не твое жилье?
     - Нет,  но я здесь часто бываю, и еда тут всегда найдется. Если хочешь,
можешь кормиться в этой комнате.
     - Слишком все хорошо складывается, трудно поверить.
     - Можешь поверить. Приходи, когда захочешь, и мяукни возле двери.
     - Как это мило... Да, теперь я понимаю, что едва избежала опасности.
     - Какой опасности?
     - Опасности не превратиться в кошку.  Не было бы счастья,  да несчастье
помогло -  ввалился этот пьяный дурак; не окажись я там... но я оказалась, и
по  гроб тебе благодарна.  Еда -  сказочная,  ничего подобного не пробовала,
сколько здесь живу,  ей-богу.  Спасибо,  что ты  разрешил мне приходить сюда
подкормиться.
     - Приходи, когда хочешь.
     - В долгу не останусь.  Раньше я мышей не ловила,  но теперь чувствую в
себе эту способность и  буду стеречь от мышей ваше жилье.  Теперь у  мен