ор
Ипуи тоже здесь, вот он!
     - Подожди называть его вором, пока бог не решил, так ли это, - строго
и спокойно отвечает ему третий жрец.
     По толпе проносится шепот.  Пауах растерянно смотрит на жреца,  а тот
берет один черепок и громко читает:
     - Он ли украл циновку?
     Жрец подходит к статуе, кладет перед ней черепок и громко говорит:
     - О великий бог, рассуди этих людей!
     Рамес чувствует прикосновение жезла Чараи и натягивает ремень. Легкий
скрип шарнира и  громкий крик множества людей показывают Рамесу,  что рука
статуи поднялась и коснулась черепка. Стража хватает и уводит юношу.
     Крики еще продолжаются,  но жрец делает знак, и народ затихает. Писец
протягивает два других черепка.
     - Здесь ли вдова Хенут? - спрашивает жрец.
     - Да,  да,  господин,  я  здесь,  -  бормочет старая  женщина,  низко
кланяясь  жрецу,  статуе,  Амоннахту.  Ее  осторожно  поддерживает молодая
девушка.
     - "Будет ли  сын вдовы Хенут принят в  храм фараона Сети-Менмара?"  -
читает жрец, обращаясь к статуе, и кладет перед ней черепок.
     Рамес  снова  чувствует жезл  Чараи  на  плече  и  натягивает ремень.
Радостный крик женщины, общее ликование ее соседей по поселку долго звучат
вокруг носилок.
     - Здесь ли маджай Караи и ремесленник Мини? - спрашивает жрец.
     Да,  они оба здесь - сильный рослый маджай с наглым лицом и маленький
сухонький старичок.
     - Маджай  Караи,  уплатил  ли  тебе  ремесленник Мини  свой  долг?  -
спрашивает жрец.
     - Нет, и не подумал даже, господин! - усмехаясь, отвечает маджай.
     Мини пытается что-то сказать, но писец Амоннахт уже передал очередные
черепки жрецу, и тот читает надпись на первом из них:
     - "Правдивы ли эти слова?"
     Рамес помнит, что сейчас сигнала не должно быть. Действительно, Чараи
не трогает его.  Наступает напряженное молчание.  Кажется,  слышно дыхание
людей,  впившихся глазами в  руку  статуи.  Рамес тихонько отодвигает край
покрывала. Ого, каким удивленным и встревоженным стало лицо маджая! Видно,
ему  пообещали другое!  Ах,  с  какой внезапной надеждой смотрит теперь на
статую Амона маленький старичок!
     Но вот жрец берет второй черепок.
     - Лживы ли эти слова? - раздается второй вопрос. Жрец забирает первый
черепок и кладет перед статуей второй.
     Рамес так  уверен в  сигнале,  что начинает тянуть ремень на  секунду
раньше,  чем  Чараи  касается его  жезлом.  Опять  звучат радостные крики,
кто-то обнимает старого ремесленника,  несколько голосов запевают гимн, за
ними подхватывают другие,  и вот уже поют все. К маджаю тянутся угрожающие
руки,  но  он успевает исчезнуть.  И  в  это время Рамес слышит,  как жрец
говорит:
     - Помощник  начальника  отряда  ремесленников Хати  и  столяр  Онахту
здесь?
     Вот оно!  Закусив губу,  мальчик смотрит из своего убежища.  К  жрецу
подходит довольно высокий человек,  хорошо одетый,  в туго завитом парике.
Очевидно,  это и есть Хати.  Лица его Рамесу не видно из-за писца, который
заслоняет его.  Зато  мальчик  может  хорошо  рассмотреть столяра  Онахту,
которого грубо выталкивают вперед четверо маджаев.  У него связаны руки...
И тут Рамес слышит отчаянный крик:
     - Отец?! Отец!..
     Кари!  У  Рамеса сжимается сердце.  А  вот и  сам Кари -  он отчаянно
проталкивается к  отцу,  за ним пробует пробиться и Тути,  но его оттирает
толпа... А Кари упорно пробирается вперед. Ох, как он кричит:
     - Отец, что с тобой?! Пустите меня! Отец!
     Добрался! Нет, стражники его отталкивают, один из них ударяет Кари по
голове,  другой сильно бьет по руке дубинкой.  Кари чуть не падает, но его
подхватывают какие-то мужчины и помогают устоять. На лице мальчика столько
горя,  что Рамес не может этого вынести и переводит взгляд на столяра. Тот
смотрит на статую бога.  Какое отчаяние в  его глазах!  А там,  дальше,  -
какие напряженные, взволнованные лица.
     А жрец уже читает:
     - "Украл ли золото столяр Онахту?"
     Жезл касается плеча Рамеса,  но  мальчик крепко сплетает пальцы рук и
не берет ремень.  Статуя бездействует.  Ох, как жезл нажимает на плечо, он
даже царапает кожу.  Чараи,  кажется, забыл о всякой осторожности. Что там
думают сейчас Аменхотеп и третий жрец?  Что с ним будет?  Все равно, пусть
хоть убьют, но он не сделает такой подлости. Онахту невиновен, и пусть суд
его и  признает таким.  И если сейчас его оправдает "божий суд",  то потом
они уже ничего не посмеют сделать со столяром!
     Рамес не  смотрит в  щелку,  он закрывает глаза и  все крепче сжимает
руки. А вокруг носилок постепенно поднимается гул:
     - Бог его оправдывает!
     - Пусть читают второй черепок!
     - Онахту невиновен!
     - Слава Амону!
     Жрец  продолжает  стоять  перед  статуей,   не  понимая,   что  могло
случиться.  Он ждет -  ведь Онахту должен быть обвинен. Однако углом глаза
он видит, как волнуется народ. Крики становятся все громче, в них начинают
звучать угрозы.
     - Пусть читают второй черепок!  -  уже громко кричат люди, все теснее
окружая носилки.
     И  жрец чувствует,  что  больше ждать нельзя.  Он  поднимает глаза на
верховного жреца  Аменхотепа.  Тот  осматривается кругом и,  видимо оценив
положение, говорит:
     - Читай другой вопрос!
     Третий жрец берет второй черепок от писца и  высоко поднимает его над
головой, показывая этим, что всеобщее желание выполняется.
     - "Невиновен ли столяр Онахту?" - отчетливо слышится голос жреца.
     Черепок  положен перед  статуей,  и  Рамес,  рассчитав время,  сильно
натягивает ремень.  Оглушительные,  ликующие крики, точно буря, проносятся
над долиной.  Рамес сжимается в комочек. Он не смотрит в щелку и не видит,
как сияет лицо Онахту,  которому тут же развязывают руки,  как повисает на
шее отца Кари,  как обнимают столяра друзья.  Не видит Рамес и  искаженное
злобой лицо Хати,  не видит, с каким внешним спокойствием жрец объявляет о
том,  что бог Амон-Ра  признает столяра Онахту невиновным в  краже золота,
которое,  очевидно,  похитил кто-то другой,  о  чем и  надлежит произвести
расследование.
     Мальчик немного приходит в себя только в ту минуту, когда жрец читает
просьбу женщин поселка:
     - О, наш благой владыка, отдадут ли нам наши пайки?
     Рамес чувствует резкий толчок жезла и немедленно тянет ремень.  Новое
ликование охватывает народ -  бог обещал,  что им отдадут удержанный паек!
Слава Амону-Ра,  слава царю богов! Хор женских голосов запевает гимн, но в
этот момент раздается чей-то крик:
     - Смотрите, смотрите, паек уже везут! Бог сказал правду, смотрите!
     Действительно,  со  стороны  Святилища  показывается вереница  ослов,
нагруженных мешками и сосудами.  Радость народа неописуема.  Женщины снова
запевают гимн, который теперь подхватывают все:

                    Восхвалим Амона-Ра,
                    Прославим царя богов!

                    Воздадим хвалы ему до неба
                    И во всю широту земли!

                    Расскажем о нем сыну и дочери,
                    Поколениям и поколениям!

                    Расскажем о силе его рыбам в воде
                    И о мощи его птицам в небе!

                    Ты, Амон, защитник молчаливого,
                    Ты приходишь на зов бедняка!

                    Я зову тебя, когда я в печали,
                    И ты спасаешь меня от оков!

                    Прославим же царя богов,
                    Восславим Амона-Ра!

     Верховный жрец Аменхотеп стоит неподвижно,  хотя в  нем все сильнее и
сильнее  нарастает  гнев.  Что  могло  случиться с  этим  мальчишкой?  Так
напутать!  А  тут еще выдумка третьего жреца с возвращением пайка!  Ослы с
продуктами выглядят  какой-то  насмешкой  над  ним.  Аменхотеп встречается
глазами с  третьим жрецом.  Тот и рассержен и растерян.  Взгляд Аменхотепа
призывает его  к  спокойствию,  хотя  и  не  обещает ничего доброго.  Жрец
понимает,  что  ему еще предстоит немало неприятностей от  Аменхотепа.  Но
сейчас нельзя показать даже тени тревоги или недовольства.  И  вообще пора
кончать всю эту историю.  По-видимому,  то же самое думает и Аменхотеп. Он
подает  знак  рукой  и,  когда  постепенно наступает  тишина,  подходит  к
носилкам и, подняв руки к небу, громко провозглашает:
     - Слава тебе, великий бог, царь богов, за твой суд, правый и скорый!
     В  ответ  звучит  громкий  хор  жрецов.  Носилки трогаются,  и  Рамес
чувствует,  что они поворачиваются. Значит, шествие направляется обратно в
Святилище.  Значит,  скоро его призовут для разбора небывалого еще случая.
Кто же будет его допрашивать? Вернее всего, сам Аменхотеп.
     У мальчика стучит в висках,  сильно бьется сердце.  Все равно он ни о
чем не  жалеет,  и,  если бы  надо было все начинать сначала,  он  еще раз
сделал бы то же самое.  В волнении он не замечает, что шествие уже вошло в
Святилище,  Рамес  больше не  откидывает покрывала,  хотя  ему  становится
нестерпимо душно, все начинает плыть в каком-то тумане.
     Вот  кто-то  резким движением откидывает покрывало.  Рамес  с  трудом
приоткрывает глаза,  хочет встать и не может.  Он понимает,  что ладья уже
снова стоит в молельне, что, кроме него, здесь находятся только Аменхотеп,
третий  жрец  и  писец  Чараи.  Дверь  молельни плотно закрыта.  Аменхотеп
смотрит на мальчика в упор. Взгляд его жесткий, суровый.
     - Что с тобой? - резко спрашивает он.
     Мальчик не отвечает и закрывает глаза. Третий жрец берет его за плечи
и встряхивает, но тут же отпускает:
     - Да  он  совсем горячий!  Он  просто болен!  Теперь все  понятно,  -
говорит он, обернувшись к Аменхотепу.
     - Снимите его, - приказывает тот.
     Чараи берет Рамеса на руки и ставит на пол, но мальчик тут же чуть не
падает, - Чараи успевает подхватить его.
     - Да,   кажется,   он  действительно  заболел,   -  медленно  говорит
Аменхотеп,  все еще пристально глядя на Рамеса.  - Тогда это еще ничего...
Его надо отнести к врачу Минхау. Чараи, пойди приведи кого-нибудь в помощь
и скажи Минхау,  чтобы он не удивлялся, если мальчик будет говорить разный
вздор,  - у него может быть бред. Впрочем, Минхау умный и опытный человек,
он и  сам поймет и  не будет никому ничего рассказывать о  том,  что может
наболтать мальчишка.
     Чараи выходит и возвращается с высоким молодым жрецом,  который берет
Рамеса на руки. Писец набрасывает на мальчика свой плащ, и они уходят.
     Глаза Рамеса опять закрываются,  и  он перестает замечать окружающих.
Когда он опять поднимает веки, первое, что он видит, - это лицо Бекенмута.
Врач склонился над  ним и  дает ему понюхать небольшой флакон,  содержимое
которого  сильно  и  раздражающе пахнет.  Мальчик  чихает  и  окончательно
приходит в себя.
     - Это ты, господин? Почему ты здесь? Где мы? - шепчет Рамес.
     - Наконец-то ты очнулся! - говорит Бекенмут.
     Он кладет флакон на столик рядом с кроватью,  на которой лежит Рамес,
берет чашу  с  питьем и  заставляет мальчика выпить ее  до  дна.  Напиток,
кисловатый и холодный, замечательно освежает и точно придает силы. Приятно
и   ощущение  холодной  влажной  повязки  на  голове.   Рамес  с  тревогой
вопросительно  смотрит  в  лицо  врача,   и  Бекенмут  понимает,  что  для
спокойствия мальчика  ему  необходимо  объяснить,  где  он  и  что  с  ним
происходит.
     - Ты лежишь у главного врача Святилища Минхау;  тебя сюда принесли по
приказанию Аменхотепа,  потому что  тебе  стало  дурно  во  время шествия.
Аменхотеп велел,  чтобы тебя здесь лечили,  а потом отвезли домой, к деду.
Так что ты  ни о  чем не беспокойся и  лежи смирно.  А  я  приехал сюда на
Праздник Долины и,  как всегда,  остановился у Минхау.  Видишь,  все очень
просто.  Сейчас тебе нельзя много говорить, скажи мне только - когда ты ел
последний раз?
     - Вчера утром,  кажется.  Потом мне ничего не  хотелось,  -  отвечает
Рамес.
     - Так,  в  общем,  все понятно.  Сейчас я  тебе принесу еды,  а потом
изволь спать. Говорить мы будем завтра.
     Бекенмут приносит разные вкусные вещи,  и  Рамес с удовольствием ест.
Врач дает ему выпить хорошего легкого вина, и мальчик немедленно засыпает,
успокоенный тем,  что все,  по-видимому,  пройдет благополучно,  раз жрецы
приписали его "ошибку" болезни.


                               11. ЗАГОВОР

     Вечереет. С криком носятся птицы, тянет прохладой с реки. Тути и Кари
стоят на берегу и машут вслед уходящей ладье, а с нее им тоже машет Рамес.
     Сразу же  после своего оправдания на "суде бога" столяр Онахту вместе
с  Кари отправились на  восточный берег.  Онахту боялся,  чтобы известие о
случившемся не дошло до жены и  дочери и  не испугало бы их.  Он решил сам
рассказать обо всем Неши и убедить ее ничего не говорить девочке.
     На обратном пути в  Святилище Кари упросил отца разрешить ему еще раз
повидаться с  Рамесом.  Так  как у  Кари разболелась правая рука,  которую
ударил маджай во время "божьего суда",  мальчик все равно не мог работать,
и  отец позволил ему  еще  погостить у  Тути.  Это оказалось очень кстати,
потому что Кари узнал о болезни Рамеса. Бекенмут изредка позволял мальчику
посидеть у больного друга.
     Прошло несколько дней,  прежде чем  Рамес настолько окреп,  что  смог
отправиться домой. Уже уехали обратно в Ипет-Сут парадные ладьи богов с их
статуями,  а  Бекенмут все  еще  не  разрешал мальчику выходить на  улицу.
Теперь наконец он  здоров,  только похудел и  как  будто вырос.  Вместе со
своим маленьким учеником уезжает и Бекенмут.
     Все  дальше  и  дальше уходит ладья,  все  меньше становится знакомая
фигурка на ее корме. Тути перестает махать и оборачивается к Кари:
     - Ну,  с твоим отцом кончилось все прекрасно,  слава Амону, - говорит
он,  -  а  вот что будет с твоим дядей и с Харуди?  Хоть бы их тоже судили
"божьим судом",  тогда можно было бы  не  бояться за  них!  Вон  как  Амон
правильно все рассудил!
     Кари молчит и  смотрит на  реку.  Вот уже два дня,  как он  не  может
забыть того,  что услышал от Рамеса. Они были одни и разговаривали как раз
о том же - об участи двух каменотесов. И Кари высказал такое же пожелание,
которое сейчас выразил Тути.  Ох,  как  посмотрел на  него Рамес,  как  он
усмехнулся, странно и горько, и вдруг сказал:
     - Не стоит.  Не всегда ведь можно направить руку царя богов так,  как
это соответствует истине.
     А когда Кари пристал к нему с расспросами,  Рамес, взяв с него клятву
хранить молчание, рассказал ему всю правду о "божьем суде".
     - Но ведь это подлость,  именем бога осудить невиновного!  - вскричал
тогда Кари.
     - У них так много подлости и лжи,  что одной больше,  одной меньше, -
не все ли им равно! - сказал на это Рамес.
     Кто-то вошел,  и  Кари не успел ответить,  а  потом им уже не удалось
остаться вдвоем.  А теперь Рамес уехал,  а у Кари столько вопросов к нему,
он никому больше не может их задать.
     - Что же ты молчишь? - говорит Тути. - Разве ты не согласен со мной?
     - Зачем говорить о  том,  чего все равно не  может быть?  Давай лучше
подумаем,  как бы доказать их невиновность,  - отвечает Кари. - Не поехать
ли мне завтра опять в Ипет-Сут и узнать,  вернулся учитель или нет.  Здесь
все равно делать нечего. Идем-ка к тебе, уже поздно.
     Мальчики идут к дому Тути.  Войдя во двор, они с удивлением замечают,
что  на  скамеечке сидит  маджай Монту.  При  виде  Кари  он  вскакивает и
возбужденно говорит:
     - Ну наконец-то ты пришел. Ты мне очень нужен!
     - А как ты догадался, что я приду сюда? - удивляется Кари.
     - Ты  же  сам мне сказал,  что проведешь Праздник Долины у  садовника
Паседи,  помнишь?  Ну, мне некогда... Где бы я мог поговорить с тобой так,
чтобы нас никто не слышал,  а лучше даже,  чтоб и не видел? Этот мальчик -
твой друг Тути? Это его я видел с тобой в поселке?
     Тути тоже узнает маджая.
     - Идите в кладовую семян,  -  предлагает Тути. - Туда сейчас никто не
придет, да она к тому же около ворот, вот здесь!
     Действительно,   кладовая  находится  совсем  близко.   Тути   слегка
приоткрывает дверь в нее и входит.  Кари и Монту идут за ним,  но сразу же
останавливаются,  не решаясь двигаться дальше в полной темноте. Окон здесь
нет,  кругом ничего не  видно,  и  они  молча стоят,  вдыхая пряные запахи
разных сушеных растений.
     - Я сейчас принесу светильник, - говорит Тути.
     Он убегает и сразу же возвращается с небольшим глиняным светильником.
     - Закрой дверь, Кари, - говорит он. - Ну вот, садитесь здесь на мешки
и  разговаривайте,  только не громко.  -  И Тути уходит,  прикрыв за собой
дверь.
     - Случилось такое,  что не знаю,  как и  рассказывать-то,  -  говорит
Монту. - Сегодня утром я возвращался с дежурства на посту в горах вместе с
Караи (меня теперь всегда почему-то назначают дежурить с ним). Идем, и вот
я вижу,  стоят помощник Панеба Хати и медник Пахар и так это живо о чем-то
разговаривают.  Ну,  думаю,  вот так приятели собрались,  а тут еще  Караи
отстал и тоже к ним подошел. Странно! Ну, я иду дальше и вот догоняет меня
Караи и говорит,  что у него есть ко мне дело и при  этом  выгодное.  "Ну,
говорю  ему,  выкладывай!" И что бы ты думал,  он мне предлагает?  Сначала
спрашивает,  знаю ли я сына каменотеса  Нахтмина,  по  имени  Паири?  "Ты,
говорит, ходишь с разными мальчишками, может, и его встречал?" Видишь, как
выследили!  "Ну,  говорю,  встречал!" Так вот,  оказывается,  скоро  будут
судить  тех  каменотесов,  которых забрали по обвинению в грабежах царских
гробниц,  так вот Панеб боится,  что нет достаточных  улик  для  обвинения
Нахтмина  и  Харуди,  от  которых  ему  непременно  надо избавиться,  и он
придумал вот что.  Я должен  пойти  и  сказать  Паири,  что  завтра  ночью
настоящие  воры  собираются  снова на грабеж и что он может их выследить и
узнать,  кто  они.  А  если  будет  установлено,  кто  истинный   виновник
преступлений,  в  которых  обвиняют  отца  Паири и Харуди,  им будет легко
оправдаться.  Паири,  конечно,  поверит и пойдет в горы, а там в темноте к
нему  подкрадется  Караи,  стукнет  его  по  голове  так,  что он потеряет
сознание, сунет ему в руку какое-нибудь золотое украшение и позовет других
стражников.  Паири  окажется пойманным с краденым золотом,  а это послужит
уликой против его отца, ведь тогда все поверят, что Нахтмин и сам грабил и
сына научил тому же.
     - Ох,  негодяи,  вот негодяи!  -  вырывается у  Кари.  -  Ну и что же
дальше, Монту?
     - А  дальше я  сделал глупость!  Мне бы надо схитрить и притвориться,
что я  согласен,  а  потом мы бы уж что-нибудь придумали такое,  чтобы они
сами попались в  свою же ловушку!  А  я  вместо этого так разозлился,  что
пихнул его хорошенько и сказал, что я не тот подлец, который ему нужен! Да
еще прибавил, чтобы он шел и жаловался своему приятелю Панебу или уж прямо
начальнику Пауро.
     - Что ты? Как ты мог? - в ужасе говорит Кари.
     - Это я  уже сообразил после того,  как он мне крикнул:  "Ну,  смотри
пожалеешь,  да  поздно будет!"  А  вечером вызывают меня  срочно к  Пауро.
Встречает он меня ласково,  не кричит,  как обычно.  Дает мне запечатанный
свиток и  говорит,  чтобы я около полуночи отнес его к начальнику тюрьмы и
что  в  этом  свитке содержится важный секретный приказ,  так  надо с  ним
обращаться осторожно,  не  потерять и  никому не показывать.  Ну,  я  взял
свиток,  поклонился и пошел.  К начальнику тюрьмы идти было еще рано,  и я
стал ждать и заодно раздумывать,  что бы все это значило.  И вот почему-то
мне  кажется,  что все это неспроста.  Не  рассказал ли  уже Караи про мои
слова Пауро?  Не затевают ли теперь что-то и  против меня?  И  вот я решил
найти верного грамотного человека,  чтобы прочесть, что ж такое написано в
этом проклятом свитке.  И  вот тут-то я  и вспомнил о тебе.  Прочитай мне,
пожалуйста!
     - То есть как это прочесть то, что написано в свитке? А печать Пауро?
Ведь ее придется сломать! Как же ты потом отдашь свиток нача