господин,  такие вещи,  которые
тебя убедят лучше моих слов. А Панебу нужно обвинить Паири для того, чтобы
тем самым подтвердить виновность его отца в грабежах!
     - А  это  ему  зачем  понадобилось?  -  Аменхотеп уже  не  сдерживает
раздражения.
     - Потому  что  Нахтмин и  Харуди мешают ему  делать те  преступления,
которые он безнаказанно творит в поселке и в Долине царских гробниц.
     - О каких преступлениях ты говоришь,  Хеви?  Почему же о них никто не
знает -  ни Пауро, ни везир, ни я наконец? Как это может быть? - Аменхотеп
сдвигает брови, но это не производит на Хеви никакого впечатления.
     Он смотрит в упор на верховного жреца и отвечает:
     - Пауро об этом знает и покрывает Панеба... Не может не знать хотя бы
о некоторых вещах и везир...  Почему он молчит - спроси его сам, господин!
А ты, господин... Разве ты не помнишь, как по моей же просьбе ты в прошлом
году освободил от  преследований Панеба двух ремесленников?  Ты еще обещал
тогда вообще расследовать все дела Панеба, но, видимо, не успел...
     Аменхотеп сжимает губы, в его глазах загорается недобрый огонек... Он
вспоминает эту историю с ремесленниками. Да, действительно он тогда обещал
Хеви  заняться Панебом,  а  потом забыл.  Но  как  все-таки  решается этот
художник напоминать ему об этом? А художник смело продолжает:
     - Я  прошу тебя,  господин,  вмешайся в эти дела хоть теперь!  Нельзя
больше терпеть! И лучше, если это сделаешь ты сам, чем другие...
     - Кто это другие?! - гневно перебивает жрец.
     - О  всех  действиях Панеба  и  Пауро  уже  сообщено  везиру  Севера,
господин, а это значит, что об этом немедленно узнает и фараон...
     Аменхотеп встает и выпрямляется во весь рост.
     - Это ты написал везиру Севера? - грозно спрашивает он.
     - Нет,  господин,  не я,  но я теперь очень жалею,  что сам не сделал
этого!
     Они  стоят  друг  против друга -  прославленный художник и  верховный
жрец,  их  взгляды встречаются,  и  ни  один,  ни  другой не отводят глаз.
Напряженное молчание нарушает Хеви:
     - Освободи мальчика,  господин,  прошу тебя!  Клянусь фараоном, он не
виновен ни в  чем!  Это самый талантливый из моих учеников,  моя надежда и
гордость. Он будет замечательным художником. Освободи его!
     - Я не верю в его невиновность! - резко отвечает Аменхотеп.
     Его  речь теперь утратила обычное величавое спокойствие,  он  говорит
быстро, запальчиво и, пожалуй, сам не верит в то, что утверждает.
     - Будет суд,  суд и  разберет,  а  до  этого я  не дам приказа об его
освобождении!
     Хеви отступает на шаг назад:
     - Ты мне не веришь,  господин?  Ты не хочешь освободить мальчика?  Но
ведь он ранен, он может погибнуть в тюрьме!
     - Ничего,  не умрет!  -  жестко говорит Аменхотеп. - А если и умрет -
одним щенком меньше,  только и всего. Талантливый художник! Ха-ха! Кто это
может знать? Чего только не придумают люди, чтобы добиться своего!
     Хеви  сжимает кулаки.  Кажется,  он  готов  броситься на  жреца,  но,
сдержав свой порыв, он говорит, отчетливо выговаривая каждое слово:
     - Я ухожу,  господин...  Я иду к себе в поселок, но имей в виду, что,
пока Кари и оба каменотеса не будут освобождены, я не дотронусь до кисти!
     Хеви склоняется в легком поклоне и поворачивается, чтобы уйти.
     - Стой!  - гневно вскрикивает Аменхотеп, теряя наконец самообладание.
- Что это - ты мне смеешь угрожать?!
     Хеви останавливается.
     - Нет, господин, я предупреждаю! - говорит он и уходит.
     Аменхотеп с минуту стоит неподвижно,  пораженный смелостью художника,
потом начинает быстро ходить большими шагами взад и вперед по комнате. Его
брови сдвинуты,  руки заложены за спину;  белое широкое одеяние обвивается
вокруг ног при резких поворотах.
     "Мальчишка несомненно невиновен,  иначе Хеви  не  стал  бы  так  себя
держать.  Не дотронется до кисти! И ведь действительно не дотронется, хоть
убей его!  А  работа будет стоять,  росписи гробниц самого фараона,  потом
царицы  и  старшей царевны -  эти  росписи никому нельзя доверить.  А  они
должны быть готовы к приезду фараона.  И что это он еще говорил о каком-то
письме везиру Севера насчет Панеба?  И  еще  о  маджае,  которому известны
проделки Панеба и даже самого Пауро?  Необходимо немедленно выяснить,  кто
писал это письмо везиру и  где этот маджай?  И как он мог забыть про этого
негодяя Панеба, ведь обещал же он тогда разобраться во всем, художник прав
- действительно обещал!  А  те  ремесленники,  которых он  в  прошлом году
освободил по просьбе Хеви,  ведь они таки оказались невиновными. Что, если
и теперь Хеви прав?  Неужели уступить и освободить мальчишку?  Нет,  он не
уступит, надо придумать что-то другое..."
     В это мгновение в дверях показывается писец.
     - Что тебе? - раздраженно спрашивает Аменхотеп.
     - К  тебе  идет  начальник Города,  господин,  -  докладывает писец с
поклоном.
     - Пасер?
     - Да, господин.
     - Хорошо, я жду его, пусть войдет!
     Писец бесшумно исчезает.
     "Этот еще зачем пришел?" - думает Аменхотеп.
     Пасер входит быстрыми шагами. Это высокий плотный мужчина, энергичный
и крепкий,  с порывистыми движениями и суровым выражением небольших черных
глаз.  Верховный  жрец  и  градоначальник  столицы  обмениваются  обычными
приветствиями, и Аменхотеп предлагает гостю кресло. Оба садятся.
     Аменхотеп ждет, чтобы Пасер первым начал разговор. Жрец не расположен
вести праздную беседу и  предпочел бы  сразу узнать,  что  привело к  нему
этого неожиданного посетителя.  Пасер понимает это,  да он и сам стремится
поскорее кончить переговоры и поэтому говорит:
     - Я  пришел сообщить тебе  следующее:  теперь я  могу  доказать,  что
решение суда по  моей жалобе на  действия Пауро было неправильным,  как я,
впрочем,  тогда же  тебе и  сказал.  Но  в  тот  день у  меня еще не  было
достаточных доказательств. Теперь наконец они у меня в руках.
     - Именно?   Какие  же  это  доказательства?   -  медленно  произносит
Аменхотеп.
     - Еще  в  день суда над  медником,  после того как  решение уже  было
вынесено,  ко мне пришли два писца царского кладбища и  рассказали о  том,
что  гробницы действительно были ограблены.  Я  записал их  показания,  но
решил  подождать,  пока  у  меня  не  будет  какого-нибудь неопровержимого
доказательства, и только тогда потребовать пересмотра дела.
     А  вот на днях ночью ко мне явился маджай из стражи Пауро и предъявил
мне его письмо к начальнику тюрьмы Святилища,  в котором Пауро пишет,  что
так как этот маджай слышал что-то  лишнее,  то он приказывает его утопить.
Письмо написано рукой Пауро и было запечатано его печатью.
     - А что слышал этот маджай?
     - Разговор Пауро с  Панебом,  из которого совершенно ясно,  что Панеб
причастен к грабежам царских гробниц,  что Пауро это знает,  но все обычно
сваливается на мелких грабителей, либо просто на невиновных, причем заодно
избавляются от нежелательных людей. Могу передать тебе все подробно.
     И Пасер рассказывает то,  что ему стало известно от Монту.  Аменхотеп
молча выслушивает все -  и  о чем говорили Пауро с Панебом,  и о том,  что
медник Пахар содержался не в  тюрьме,  а в доме Пауро,  и о попытке маджая
Караи  уговорить  Монту  подстроить ложное  обвинение  Паири,  и  перечень
преступлений Панеба,  и подозрения, которые вызывает у Пасера поведение не
только Пауро, но и везира.
     - Вот копия письма Пауро к  начальнику тюрьмы,  а вот копии показаний
маджая и  писцов,  -  говорит в  заключение Пасер и  протягивает жрецу три
свитка.
     Аменхотеп молча берет их и  медленно читает один за другим.  Впрочем,
он  не  столько  читает,  сколько  пользуется  возможностью продумать  все
услышанное и  принять нужное решение.  Он  сразу же понимает, что сведения
Пасера соответствуют действительности и что отвратительные преступления, о
которых он  сейчас услышал,  были совершены на самом деле.  Слишком многое
совпадает с тем, что ему только что говорил Хеви.
     Аменхотеп  видит,  что  если  ему  не  удастся  уговорить  Пасера  не
требовать  немедленного пересмотра  решения  суда,  то  неизбежна  широкая
огласка всех этих грязных дел.  А это покажет,  что в столице Египта царит
полный беспорядок и  безнаказанность и  что он,  Аменхотеп,  либо не умеет
держать всех в руках,  либо сам замешан в этих же преступлениях. А тут еще
отказ главного художника продолжать работу в гробницах фараона и царицы!
     Дело не  в том,  что он боится фараона.  Царь слабохарактерен,  а он,
верховный жрец Амона-Ра,  в сущности,  играет  не  меньшую  роль  особенно
здесь,  на Юге Египта,  и еще неизвестно,  кто из них двоих,  он или царь,
оказался бы  победителем  в  случае  какого-нибудь  столкновения.  Но  эти
события  могут  положить  такое  пятно на его имя,  что ему уже не удастся
сохранить уважение,  которым он окружен. А этим, несомненно, воспользуются
его  враги,  в  первую  очередь  - жрецы Мемфиса,  второго главного города
страны,  ее древней столицы.  Да и  здесь,  в  Фивах,  у  него  достаточно
недоброжелателей,  завидующих его званию, власти, богатству. Ему известно,
что и фараон его не любит и втайне боится его огромного влияния.
     Кто  знает,  как все может повернуться,  если эти преступления станут
известны. Да, надо непременно привлечь на свою сторону Пасера, непременно,
ценой любых уступок, как бы это ни было неприятно.
     Верховный жрец возвращает документы Пасеру.
     - Ты прав, я в этом убедился, - говорит он.
     Пасер торжествующе поднимает голову и удовлетворенно усмехается.
     - Значит, решение суда будет пересмотрено? - спрашивает он.
     - Безусловно,  -  отвечает Аменхотеп.  -  Только я прошу тебя немного
подождать с подачей новой жалобы.  Ты сам видишь, сколько людей замешано в
этих преступлениях.  И каких людей!  Мне необходимо принять меры для того,
чтобы, во-первых, собрать все улики, в чем я рассчитываю на твою помощь, а
во-вторых,  чтобы никто из виновных,  узнав о готовящемся пересмотре дела,
не успел бы скрыться. Согласен?
     Пасер смотрит в упор на Аменхотепа.
     Можно ли ему верить? Он так умен и хитер! Но в то же время его доводы
вполне  убедительны,  да  и  как  может  небольшая отсрочка  ослабить  его
обвинения,  если доказательства настолько неопровержимы, что сам Аменхотеп
признал его правоту.
     - Хорошо, согласен, - говорит он.
     - Я дам тебе завтра же знать о моих намерениях и,  вероятно,  попрошу
тебя еще раз прийти ко мне, - говорит Аменхотеп, поднимаясь с кресла.
     Пасер  тоже  встает,  и  они  прощаются.  После ухода градоначальника
верховный  жрец  снова  опускается  в  кресло  и  погружается  в  глубокое
раздумье.


                        13. ПЧЕЛЫ ПРОГОНЯЮТ ГИЕНУ

     Выйдя от Аменхотепа, Хеви направляется прямо в дом Бекенмута, где его
ждут с  таким нетерпением.  Неши,  Рамес и  Тути сидят в саду около пруда,
стараясь  говорить как  можно  тише,  чтобы  не  разбудить Таиси,  которая
дремлет в беседке.
     Завидев Хеви, Рамес и Тути стремительно бросаются к нему. Неши встает
и молча ждет,  прижав руки к груди.  Однако выражение гнева и горя на лице
художника показывает,  что  его  разговор с  верховным жрецом  ни  к  чему
хорошему не привел. И первые слова Хеви подтверждают это.
     - Он отказался выпустить даже Кари, - говорит художник.
     - Как,  совсем отказался?  И  ты  не  смог убедить его,  господин?  -
упавшим голосом говорит Рамес.
     - Нет, он не хочет.
     - Значит, Кари пропал!
     - Нет,  Кари еще не пропал и,  надеюсь,  не пропадет,  как и его дядя
Нахтмин и  Харуди!  -  Голос Хеви звучит так твердо,  в нем слышится такая
решительность,  что дети поднимают опустившиеся было головы.  -  Я  сказал
Аменхотепу,  что не  дотронусь до кисти,  пока Кари,  Нахтмин и  Харуди не
будут на  свободе,  и  я  это сделаю!  Никто меня не  заставит расписывать
гробницы фараона и царицы,  прежде чем они вернут мне моего ученика! Я иду
в поселок, пусть там все бросают работу и требуют освобождения невиновных.
Чего я  не мог добиться один,  мы сумеем добиться вместе!  Посмотрим,  что
сделают Аменхотеп,  Пауро и  везир без  нас  -  работа должна быть сдана в
срок, а заменить нас всех сразу невозможно.
     Взволнованная уверенность Хеви передается всем,  и они уже с надеждой
смотрят на художника.
     - Бекенмут дома?  -  спрашивает Хеви и,  получив отрицательный ответ,
говорит Рамесу:  -  Передай твоему учителю все,  что  слышал.  Ну,  будьте
здоровы, друзья, я ухожу! Ты идешь тоже, Тути?
     - Нет,  господин!  Мне разрешили остаться здесь до вечера, - отвечает
Тути, кланяясь.
     И Хеви уходит один.
     Ему удается найти хорошего лодочника, который быстро перевозит его на
западный берег.  Художник решает не  заходить в  Святилище и  идти прямо в
поселок.
     Вот и родные,  с детства знакомые скалы. Скорее, скорее! Накипающий в
груди  гнев  все  сильнее охватывает Хеви.  Сознание своего бессилия перед
произволом жрецов и  знати  никогда еще  не  наполняло его  таким глубоким
возмущением.
     Хеви вырос  в  суровой  обстановке  и   с   детства   привык   видеть
несправедливость.  Ему  всегда казалось,  иначе и быть не может:  так боги
создали мир, изменить ничего нельзя. Годы шли, он учился, работал, бывал с
поручениями  в  разных  местах  и  встречал столько зла...  Иногда он сам,
пользуясь славой известного мастера,  добивался "милости" от  фараона  или
везира  для  какого-нибудь  человека,  попавшего в беду.  Он понимал,  что
сломить тяжесть власти царя и знати невозможно,  если не  поднимется  весь
народ,   как   это  было  когда-то  давно,  во  время  грозного  восстания
земледельцев,  ремесленников и рабов.  Хотя и это восстание было  в  конце
концов подавлено, но память о нем жива.
     Сегодня  во  время  разговора с  Аменхотепом Хеви  вспомнил  рассказы
своего отца о том,  как жители их поселка отказывались работать,  когда им
задерживали выдачу положенного пайка,  и  если они действовали дружно,  то
добивались своего. Так надо поступить и на этот раз.
     Думы  Хеви прерываются -  навстречу ему  спешит человек с  испуганным
лицом.  Он почти бежит,  и  Хеви едва успевает заметить,  что это помощник
Панеба,  Хати.  Куда это он?  А,  не все ли равно - вот уже виден поселок.
Хеви  останавливается,  чтобы  перевести дыхание,  и  с  удивлением слышит
непривычный гул, доносящийся из поселка. Что это? Там полно народу, слышны
даже  отдельные  выкрики.   Ага,   это  значит,  что  мужчин  известили  о
случившемся и они прибежали домой!
     Хеви видит, что постепенно весь народ выходит из поселка и собирается
около гробниц,  видит,  что  какой-то  человек встает на  большой камень и
начинает  говорить,   возбужденно  взмахивая  руками.  Художник  бросается
вперед.  Еще  издали он  узнает в  говорящем человеке отца  Кари,  столяра
Онахту.
     - Братья  и  сестры,  до  каких  же  пор  мы  будем  терпеть все  эти
преступления? - далеко несется громкий голос Онахту. - Неужели мало мы уже
видели горя от Панеба? Он не начальник отряда, а палач и предатель!
     - Правильно! Хватит! Долой Панеба! - звучат возбужденные голоса.
     - Он  убил  старшего сына  прежнего начальника,  чтобы  захватить его
место!  -  с новой силой продолжает Онахту.  - Сколько раз он избивал нас,
сколько раз  заставлял работать на  себя!  Это по  его проискам посажены в
тюрьму мой брат Нахтмин и  Харуди,  которых он  обвинил так же лживо,  как
пытались обвинить и  меня!  Но  ему все мало,  сегодня ночью они пробовали
устроить ловушку для  сына Нахтмина,  а  попался мой сын Кари!  Он  тоже в
тюрьме,  мы  даже не  знаем,  жив он или нет!  Панеб добрался уже до наших
детей!  Довольно злодеяний,  вон Панеба! Бросайте работу, идем к Святилищу
требовать свободу невинным!
     - Идем, все идем! - кричат одни.
     - А если начальник пошлет против нас стражников,  -  раздается чей-то
голос, - как мы отобьемся?
     - Не посмеет он этого сделать! - кричит Онахту.
     И  неожиданно рядом  с  ним  появляется старый арфист.  Ему  помогают
взобраться на камень, и все замолкают, ожидая, что скажет старик.
     Слепец твердо стоит  рядом с  Онахту,  опираясь одной рукой на  плечо
столяра.  Солнце освещает множество морщинок на пожелтевшем лице,  дряблую
шею.  Он  протягивает вперед руку и  говорит сильным певучим голосом,  так
несоответствующим всему его облику:
     - Дети мои,  не бойтесь,  никто не решится послать против вас стражу.
Наши отцы и деды не раз покидали эти стены и шли туда, на дорогу, к храму,
требовать то,  что они заработали.  С ними шли их жены и дети,  и никто не
уходил, пока им не выдавали того, что им следовало получить... И стража не
трогала их, и ни везир, ни верховный жрец не могли с ними справиться, если
они шли все вместе.  Или вы все трусы, недостойные называться детьми своих
отцов  и  внуками своих дедов?!  Или так запугал вас Панеб,  что вы и шагу
ступить боитесь?! Идемте, дети мои, идемте дружно! Дай мне руку, Онахту, я
пойду с тобой впереди всех!
     Слова  старого  арфиста  встречаются громким одобрением.  Гнев  людей
вспыхивает  теперь  с  новой  силой.  Поднимаются сжатые  в  кулаки  руки,
раздаются угрозы.
     И снова одинокий голос задает вопрос:
     - А что,  если попробовать сначала обратиться с просьбой к верховному
жрецу Аменхотепу?  Может быть,  он  не  знает обо всем этом,  а  когда ему
станет все известно, то он поможет нам?
     Но в ответ раздается взрыв негодования, и тогда на камень поднимается
Хеви и  становится по  другую сторону старого слепца.  Его встречают бурей
приветствий. Художника любят и уважают в поселке, и то, что он пришел сюда
в этот трудный час, вызывает всеобщий восторг.
     - Здесь  кто-то  сказал,  что  следует обратиться к  верховному жрецу
Аменхотепу и просить его освободить наших людей,  - громко говорит Хеви. -
Это бесполезно,  я  сегодня утром уже был у  него,  и он наотрез отказался
освободить даже Кари!
     Крик возмущения вырывается у всех. Кольцо народа, окружающего камень,
становится еще плотнее.
     - Онахту и Неферхотеп правы,  братья!  Нам остается только прекратить
работу!  Я уже сказал верховному жрецу,  что не возьму кисти в руки,  пока
справедливость не будет восстановлена! Идемте, братья и сестры, идемте!
     - Да  здравствует Хеви,  да здравствует наш славный художник!  Идемте
все,  идемте!  -  звучит в  ответ.  Порыв  снова растет,  лица  становятся
суровыми и решительными, в руках появляются кирки и топоры; женщины наспех
захватывают еду  и  фляги  с  водой и,  окруженные детьми,  идут  вместе с
мужьями, братьями и отцами.
     Хеви  и  Онахту помогают Неферхотепу сойти с  камня и  ведут его  под
руки.  И так же, втроем, как стояли перед народом, они идут теперь впереди
всех -  рослый столяр,  слепой арфист и знаменитый художник,  родившиеся и
выросшие в  этом поселке,  кровно связанные со всем его населением и равно
готовые разделить с ним общую участь.  За ними идет весь остальной народ -
мужчины,  и  женщины,  и  старики,  и  дети.  Идут каменотесы и живописцы,
скульпторы и водовозы,  зодчие и столяры,  певицы и музыкантши.  Идет мать
Харуди и  жена  Нахтмина с  дочерьми,  идет  даже начальник второго отряда
ремесленников, старик Инхерхаа.
     Молча  пропускает их  стража  у  поста,  и  грозное  шествие начинает
спускаться в долину.
     Но еще  раньше,  чем  работники  царских  кладбищ выходят из поселка,
весть о том,  что они собираются это сделать,  достигает Святилища. Первым
ее  приносит  туда  помощник  Панеба  Хати.  Уход  всех  людей  с  работы,
возмущение и гнев ремесленников,  встреча с Хеви - все это Хати с тревогой
и  страхом  передает  Пауро  и бывшему у него в это время Панебу.  Новость
ошеломляет и Пауро и Панеба.  Давно уже ничего подобного  не  случалось  в
поселке,  поэтому  грозный  начальник  западного  берега  и  его  сообщник
приходят в замешательство и не знают,  на что решиться.  Их