тумана, земля находилась
еще далеко. Москва начала раскачиваться, не видимая никем из-за
мглы, одинокая и свободная. Затем она вынула папиросу и  спички
и хотела зажечь огонь, чтобы закурить, но спичка потухла; тогда
Москва  скорчилась,  чтобы  образовать уютное тихое место около
своей груди, и сразу  взорвала  все  спички  в  коробке,  --  и
огонь,схваченный  вихревою тягой, мгновенно поджег горючий лак,
которым были  пропитаны  шелковые  лямки,  соединявшие  тяжесть
человека  с  оболочкой  парашюта; эти лямки сгорели в ничтожное
мгновение, успев лишь накалиться и рассыпаться в прах, --  куда
делась  оболочка,  Москва  не  рассмотрела, так как ветер начал
сжигать  кожу  на  ее  лице  вследствие  жесткой,   все   более
разгорающейся скорости ее падения вниз.
     Она  летела с горячими красными щеками и воздух грубо драл
ее тело, как будто он был не ветер  небесного  пространства,  а
тяжелое  мертвое  вещество,  --  нельзя было представить, чтобы
земля была еще тверже и беспощадней. "Вот  какой  ты,  мир,  на
самом  деле"  -- думала нечаяно Москва Честнова, исчезая сквозь
сумрак  тумана  вниз.  --  Ты  мягкий  только  когда  тебя   не
трогаешь!" Она дернула кольцо запасного парашюта, увидела землю
аэродрома  в сигнальных огнях и закричала от внезапного мучения
-- раскрывшийся парашют рванул ее тело вверх с такой силой, что
Москва почувствовала свои кости, как  сплошь  заболевшие  зубы.
Через две минуты она уже сидела на траве, покрытая парашютом, и
стала выползать оттуда, вытирая слезы, выбитые ветром.
     Первым   к   Москве  Честновой  подошел  известный  летчик
Арканов, не погнувший за десять лет работы ни одного хвостового
крюка, не знавший никогда ни неудачи, ни аварии.
     Москва выползла из-под оболочки всесоюзной  знаменитостью.
Арканов  и  другой  пилот  взяли ее под руки и повели в комнату
отдыха, приветствуя по пути. На прощанье Арканов сказал Москве:
"Нам жалко утратить вас, но кажется мы вас уже  потеряли...  Вы
понятия  не имеете о Воздухофлоте, Москва Ивановна! Воздухофлот
это скромность, а вы -- роскошь! Желаю вам всякого счастья!"
     Через два дня Москву Честнову освободили на  два  года  от
летной работы вследствие того, что атмосфера -- это не цирк для
пускания фейерверков из парашютов.
     Некоторое  время  о  счастливом,  молодом  мужестве Москвы
Честновой писали газеты и журналы; даже за  границей  полностью
сообщили  о  прыжке  с  горящим парашютом и напечатали красивую
фотографию "воздушной комсомолки", но потом это прекратилось, а
Москва вообще не поняла своей славы: что это такое.
     Она жила  теперь  на  пятом  этаже  нового  дома,  в  двух
небольших  комнатах.  В  этом  доме жили летчики, конструкторы,
различные инженеры, философы, экономические теоретики и  прочие
профессии.  Окна  Москвы  Честновой  выходили  поверх окрестных
московских крыш, и вдалеке --  на  ослабевшем  умирающем  конце
пространства  видны  были  какие-то  дремучие леса и загадочные
вышки; на заходе солнца там одиноко блестел  неизвестный  диск,
отражая последний свет на облака и на небо, -- до этой влекущей
страны  было  километров  десять, пятнадцать, но, если выйти из
дома на улицу, Москва  Честнова  не  нашла  бы  туда  дороги...
Освобожденная  из  воздухофлота,  Москва  проводила свои вечера
одна, к Божко она больше не ходила, подруг своих не звала.  Она
ложилась  животом  на  подоконник,  волосы  ее  свисали вниз, и
слушала,  как  шумит  всемирный  город  в  своей  торжественной
энергии  и  раздается  иногда  голос человека из гулкой тесноты
бегущих механизмов; подняв голову, Москва видела, как  восходит
пустая  неимущая  луна  на  погасшее небо, и чувствовала в себе
согревающее течение жизни... Ее воображение работало непрерывно
и  еще  никогда  не  уставало,  --  она   чувствовала   в   уме
происхождение различных дел и мысленно принимала в них участие;
в  одиночестве она наполняла весь мир своим вниманием и следила
за огнем фонарей, чтоб они  светили,  за  гулкими  равномерными
ударами паровых копров на Москве-реке, чтоб сваи входили прочно
в  глубину,  и  думала  о  машинах, день и ночь напрягающихся в
своей силе,  чтоб  горел  свет  в  темноте,  шло  чтение  книг,
мололась   рожь   моторами  для  утреннего  хлебопечения,  чтоб
нагнеталась вода по трубам в  теплый  душ  танцевальных  зал  и
происходило  зачатье  лучшей жизни в горячих и крепких объятиях
людей -- во мраке, уединении, лицом к лицу,  в  чистом  чувстве
объединенного  удвоенного  счастья. Москве Честновой не столько
хотелось переживать самой эту жизнь, сколько обеспечивать ее --
круглые сутки стоять у тормозного крана  паравоза,  везя  людей
навстречу   друг   другу,   чинить  трубу  водопровода,  вешать
лекарства больным на аналитических весах -- и потухнуть вовремя
лампой над чужим поцелуем,  вберя  в  себя  то  тепло,  которое
только что было светом. Свои интересы она при этом не отвергала
-- ей  тоже  надо было девать куда-нибудь свое большое тело, --
она их лишь откладывала до более дальнего  будущего:  она  была
терпелива и могла ожидать.
     Когда   Москва   свешивалась   из  своего  окна  в  вечера
одиночества, ей кричали снизу  приветствия  прохожие  люди,  ее
звали  куда-то  в  общий  летний  сумрак,  обещали показать все
аттракционы парка культуры и отдыха и купить цветов и сливочных
тянучек. Москва смеялась им, но молчала и не шла. Позже  Москва
видела  сверху,  как начинали населяться окрестные крыши старых
домов: через чердаки на железные кровли выходили семьи, стелили
одеяла и ложились спать на воздухе, помещая детей между матерью
и отцом; в ущельях же крыш, где-нибудь между пожарным  лазом  и
трубой,  уединялись  женихи  с невестами и до утра не закрывали
глаз, находясь ниже звезд и выше многолюдства.  После  полуночи
почти  все  видимые  окна  переставали  светиться,  --  дневной
ударный труд требовал глубокого забвения во сне, -- и  шепотом,
не  беспокоя  сигналами,  проходили  поздние  автомобили;  лишь
изредка потухшие окна снова освещались на короткое время -- это
приходили люди с ночных смен, ели что-нибудь, не будя спящих, и
сразу ложились спать; другие же, выспавшись,  вставали  уходить
на  работу  --  машинисты  турбин  и  паравозов,  радиотехники,
бортмеханики утренних рейсов, научные  исследователи  и  прочие
отдохнувшие.
     Дверь  в  свою  квартиру  Москва  Честнова  часто забывала
закрывать. Однажды она застала незнакомого человека, спящего на
полу на своей верхней одежде. Москва подождала, пока  проснется
ее  усталый  гость. Он проснулся и сказал, что будет жить тут в
углу -- больше ему негде. Москва поглядела на  этого  человека;
ему  было  лет  сорок,  на  лице  его  лежали  окоченелые рубцы
миновавших войн и кожа имела бурый, обветренный  цвет  большого
здоровья  и  доброго  сердца,  а рыжеватые усы кротко росли над
утомленным ртом.
     -- Я бы не вошел к тебе без спроса, лохматая красавица, --
сказал неизвестный гость, -- но  телу  нужно  покой  давать,  а
места  нету...  Я  тебя  не обижу, считай меня как ничто, вроде
лишнего стола. Ты не звука, ни запаха не услышишь от меня.
     Москва спросила его: кто он такой, гость объяснил про себя
все подробно, с предъявлением документов.
     -- Ну а то как же! -- произнес вселившийся. --  Я  человек
обыкновенный, у меня все в порядке.
     Он оказался весовщиком дровяного склада, родом из Ельца, и
Москва Честнова не решилась отдалять коммунизм из-за бедности в
жилищах  и  своего  права  на  дополнительную  площадь,  -- она
промолчала и дала жильцу подушку и одеяло. Жилец стал жить,  по
ночам  он  вставал  и  подходил  на  цыпочках  к постели спящей
Москвы, чтобы укрыть ее одеялом,  потому  что  она  ворочалась,
раскрывалась  и  прозябала;  по  утрам же он никогда не ходил в
уборную при квартире, не желая загружать ее  своею  гадостью  и
шуметь  водой, а отправлялся в публичный клозет на дворе. Через
несколько дней жизни в квартире Честновой весовщик уже укреплял
каблуки на стоптанных туфлях Москвы, втайне чистил  ее  осеннее
пальто  от  приставшего праха и согревал чай, с радостью ожидая
пробуждения  хозяйки.  Москва  сначала  ругала   весовщика   за
подхалимство,  а  потом,  чтоб  изжить  такое рабство, ввела со
своим жильцом хозрасчет -- стала штопать его носки и даже брить
его щетину по лицу безопасной бритвой.
     Вскоре комсомольская организация  определила  Честнову  на
временную   работу  в  районный  военкомат  --  для  ликвидации
упущений в учете.

     4

     Однажды  в  коридоре  военкомата  стоял  худой  и  бледный
вневойсковик  с  книжкой  военного учета в руках. Ему казалось,
что в райвоенкомате пахло так  же,  как  в  местах  длительного
заключения  --  безжизненностью  томящегося человеческого тела,
сознательно  ведущего  себя  скромно  и  экономично,  чтобы  не
возбуждать внутри себя замирающегося влечения к удаленной жизни
и   не   замучиться  потом  в  тщетности,  от  тоски  отчаяния.
Равнодушная идеологичность убранства,  сделанного  по  дешевому
госбюджету,  и незначительность служащих лиц обещали пришедшему
человеку бесчувствие, происходящее  от  бедного  или  жестокого
сердца.
     Вневойсковик  ожидал  служащую  у  одного  окна,  пока она
дочитывала стихи в книге; вневойсковик полагал, что  от  стихов
каждый  человек  становится  добрее  --  он  сам читал книги до
полуночи в молодости своей жизни и после того  чувствовал  себя
грустно  и  безразлично. Служащая, дочитав стих, начала ставить
вневойсковика на переучет, удивляясь тому, что этот человек, по
данным учетного бланка, не был ни в белой, ни в красной  армии,
не  проходил всеобщего военного обучения, не являлся никогда на
сборно-учебные  пункты,  не   учавствовал   в   территориальных
соединениях и в походах Осовиахима и на три года пропустил срок
своей  перерегистрации.  Неизвестно,  каким  способом,  в какой
тишине  данный  вневойсковик  сумел  укрыться  от  бдительности
домоуправлений,  со  своей  военно-учетной  книжкой устаревшего
образца.
     Военнослужащая посмотрела на вневойсковика. Перед нею,  за
изгородью,  отделявшей  спокойствие учереждения от людей, стоял
посетитель  с  давно  исхудавшим  лицом,   покрытым   морщинами
тоскливой  жизни и скучными следами слабости и терпения; одежда
на вневойсковике была так же изношена, как кожа на его лице,  и
согревала человека лишь за счет долговечных нечистот, въевшихся
в ветхость ткани; он смотрел на служащую с робкой хитростью, не
ожидая  к  себе сочувствия, и часто, опустив глаза, закрывал их
вовсе, чтобы видеть тьму, а не  жизнь;  на  одно  мгновение  он
вообразил  себе  облака  на небе -- он любил их, потому что они
его не касались и он им был чужой.
     Поглядев  нечаянно   в   даль   военкомата,   вневойсковик
вздрогнул  от  удивления:  на  него  смотрели  два ясных глаза,
обросших  сосредоточенными  бровями,  не  угрожая  ему   ничем.
Вневойсковик много раз видел где-то такие глаза, внимательные и
чистые,  и  всегда  моргал против этого взгляда. "Это настоящая
красная армия! -- подумал  он  с  грустным  стыдом.--  Господи!
Почему  я  зря  пропустил всю свою жизнь, ради иждевения самого
себя!.." Вневойсковик  всегда  ожидал  от  учереждений  ужаса,,
измождения  и  долготерпеливой  тоски,  --  здесь  же он увидел
вдалеке человека, сочувственно думающего по поводу него.
     "Красная армия" встала с места, -- она оказалась женщиной,
-- и подошла к вневойсковику. Он испугался прелести и  силы  ее
лица,  но  из сожаления к своему сердцу, которое может напрасно
заболеть от любви,  отвернулся  от  этой  служащей.  Подошедшая
Москва  Честнова  взяла у него учетную книжку и оштрафовала его
на пятьдесят рублей за нарушение учетного закона.
     -- У меня денег нету, -- сказал вневойсковик. --  Я  лучше
как-нибудь живьем штраф отплачу.
     -- Ну как же? -- спросила Москва.
     -- Не знаю, -- тихо произнес вневойсковик. -- мне так себе
живется.
     Честнова взяла его за руку и отвела к своему столу.
     -- От  чего  вам  так себе живется? -- спросила она. -- Вы
хотите что-нибудь?
     Вневойсковик не мог ответить; он чувствовал, как пахло  от
этой  служащей  красноармейской женщины мылом, потом и какою-то
милой  жизнью,  чуждой  для  его  сердца,  таящегося  в   своем
одиночестве,  в  слабом  тлеющем  тепле.  Он  нагнул  голову  и
заплакал от своего  жалкого  положения,  а  Москва  Честнова  в
недоумении  отпустила его руку. Вневойсковик постоял немного, а
потом обрадовался, что его не задерживают,  и  скрылся  в  свое
неизвестное  жилище,  чтобы просуществовать как-нибудь до гроба
без учета и опасности.
     Но Честнова нашла его адрес в переучетном бланке  и  через
некоторое время пошла в гости к вневойсковику.
     Она  долго  ходила  в  глуши  бауманского  района, пока не
отыскала один небольшой жакт, в котором находился вневойсковик.
Это был дом  с  неработоспособным  правлением  и  с  дефицитным
балансом  расходов,  так  что  его  стены  уже несколько лет не
окрашивались свежей краской, а нелюдимый, пустой двор, где даже
камни  истерлись  от  детских  игр,  давно  требовал   к   себе
надлежащей заботы.
     С  печалью  прошла Москва мимо стен и по смутно освещенным
коридорам этого жакта,  как  будто  ее  обидели  или  она  была
виновата  в  чужой  небрежной  и несчастной жизни. Когда Москва
Честнова вышла  по  ту  сторону  дома,  обращенную  к  длинному
сплошному  забору,  она  увидела  каменное  крыльцо  с железным
навесом,  под   которым   горел   электрический   фонарь.   Она
прислушалась   к  шуму  в  окружающем  воздухе  --  за  забором
сбрасывали тес на землю и  слышно,  как  внизывались  лопаты  в
грунт;  у  железного  навеса  стоял  непокрытый лысый человек и
играл на скрипке  мазурку  в  одиночестве.  На  каменной  плите
лежала  шляпа  музыканта,  прожившая все долгие невзгоды на его
голове -- и некогда она покрывала шевелюру молодости, а  теперь
собирала   деньги  для  пропитания  старости,  для  поддержания
слабого сознания в ветхой голой голове.
     Честнова положила в эту шляпу рубль и попросила сыграть ей
что-нибудь  Бетховена.  Не  сказав  никакого  слова,   музыкант
доиграл  мазурку  до конца и лишь затем начал Бетховена. Москва
стояла   против   скрипача   по-бабьи,   расставив    ноги    и
пригорюнившись  лицом  от  тоски, волнующейся вблизи ее сердца.
Весь мир вокруг нее вдруг стал резким и непримиримым,  --  одни
твердые  тяжкие  предметы  составляли  его и грубая темная сила
действовала с такой злобой, что сама  приходила  в  отчаяние  и
плакала  человеческим,  истощенным голосом на краю собственного
безмолвия. И  снова  эта  сила  вставала  со  своего  железного
поприща   и   громила   со  скоростью  вопля  какого-то  своего
холодного,  казенного  врага,  занявшего  своим  туловищем  всю
бесконечность.  Однако  эта  музыка,  теряя  всякую  мелодию  и
переходя в скрежещущий вопль наступления,  все  же  имела  ритм
обыкновенного   человеческого   сердца   и   была  проста,  как
непосильный труд из жизненной нужды.
     Музыкант глядел на Москву равнодушно и  без  внимания,  не
привлекаемый  никакой  ее  прелестью,  -- как артист, он всегда
чувствовал  в  своей  душе  еще  более  лучшую  и  мужественную
прелесть,  тянущую  волю  вперед  мимо  обычного наслаждения, и
предпочитал ее всему видимому. Под конец игры из глаз  скрипача
вышли  слезы,  -- он истомился жить, и, главное, он прожил себя
не по музыке, он  не  нашел  своей  ранней  гибели  под  стеной
несокрушимого  врага, а стоит теперь живым и старым бедняком на
безлюдном дворе жакта, с  изможденным  умом,  в  котором  низко
стелется  последнее воображение о героическом мире. Против него
-- по ту сторону забора --  строили  медицинский  институт  для
поисков  долговечности  и бессмертия, но старый музыкант не мог
понять, что эта постройка продолжает музыку Бетховена, а Москва
Честнова не знала, что там строится. Всякая  музыка,  если  она
была  велика  и  человечна, напоминала Москве о пролетариате, о
темном человеке с горящим факелом, бежавшем в ночь революции  и
о  ней  самой,  и  она  слушала ее как речь вождя и собственное
слово, которое она всегда подразумевает, но  никогда  вслух  не
говорит.
     На  входной  двери  висела  фанерная  табличка с надписью:
"Правление жакта и домоуправление". Честнова вошла туда,  чтобы
узнать  номер  квартиры  вневойсковика,  -- он указал в учетном
бланке один номер дома.
     До канцелярии жакта шел деревянный коридор, по обе стороны
его жили вероятно многодетные семьи -- там сейчас  с  обидой  и
недовольством  кричали  дети,  деля  пищу  на ужин между собой.
Внутри деревянного коридора стояли жильцы и беседовали  на  все
темы,  какие  есть  на  свете,  --  о  продовольствии,  ремонте
дворовой уборной, о  будущей  войне,  о  стратосфере  и  смерти
местной,  глухой  и  безумной прачки. На стенах коридора висели
плакаты Мопра, Управления сберкасс, правила  ухода  за  грудным
ребенком,  человек  в  виде буквы "Я", сокращенный на одну ногу
уличной катастрофой, и прочие картины жизни, пользы и бедствий.
Многие   люди   приходили   сюда,    в    деревянный    коридор
домоуправления,  часов  с  пяти  вечера,  сразу после работы, и
простаивали на ногах, размышляя и беседуя, вплоть до  полуночи,
лишь  изредка  нуждаясь  в  какой-либо  справке домоуправления.
Москве Честновой было удивительно  узнать  это;  она  не  могла
понять,  почему  люди  жались к жакту, к конторе, к справкам, к
местным нуждам небольшого счастья, к самоистощению в  пустяках,
когда  в  городе  были  мировые  театры,  а в жизни еще не были
разрешены вечные загадки мучения и даже у наружной двери  играл
прекрасную музыку скрипач, не внимаемый никем.
     Пожилой  управдом, работавший в шуме людей -- среди дыма и
разных  вопросов,  --  дал  Честновой  точную  справку  о  всем
вневойсковике:  он  жил  в  коридорной системе второго этажа, в
комнате номер 4, пенсионер третьего разряда, общественный актив
жакта  много  раз  ходил   к   нему   --   уговаривать   насчет
необходимости  своевременного  переучета  и  оформления  своего
военного положения, но вневойсковик уже  несколько  лет  обещал
это  сделать,  собираясь с завтрашнего утра посвятить весь день
на формальные нужды, но до сих пор не выполнил своего  обещания
по  бессмысленной причине; с полгода назад сам управдом посетил
вневойсковика на этот предмет, увещевал его три часа, сравнивал
его состояние с тоскою, скукой  и  телесной  нечистоплотностью,
как  если  бы  он не чистил зубы, не мылся и вообще наносил сам
себе позор, с целью критики советского человека.
     -- Не знаю, что и делать с ним,  --  сказал  управдом.  --
Один такой во всем жакте.
     -- А чем он занимается вообще? -- спросила Москва.
     -- Я  же  тебе  сказал: пенсионер третьей категории, сорок
пять рублей получает. Ну, он еще  в  осодмиле  состоит,  пойдет
постоит  на трамвайной остановке, поштрафует публику и опять на
квартиру вернется...
     Москве стало  грустно  от  жизни  такого  человека  и  она
сказала:
     -- Как нехорошо все это!..
     Управдом вполне согласился с нею:
     -- Хорошего  в  нем нету!.. Летом он часто в парк культуры
ходил, но тоже -- зря. Ни оркестра не послушает, ни мимо зрелищ
не погуляет, а как придет, так сядет около отделения милиции  и
просидит  там  целый день -- то разговаривает понемногу, то ему
поручение какое-нибудь дадут: он сделает пойдет,  --  любит  он
административную работу, хороший осодмилец...
     -- Он женатый? -- спросила Москва.
     -- Нет, он неопределенный... Формально холост, но все ночи
проводит  молча  с  женщинами,  уж  сколько лет подряд. Это его
принципиальное дело, жакт тут стоит в стороне... Но вот что  --
женщины  к  нему являются некультурные, неинтересные, такая как
вы -- первая. Не советую -- убогий человек...
     Москва ушла из правления дома. По-прежнему стоял  музыкант
у входа, но ничего не играл, а сам что-то слушал молча и