ить  еще  тысячу раз в
эксперименте. Но  вполне  может  получиться,  что  тайна  жизни
состоит  в  двойственном  сознании  человека.  Мы думаем всегда
сразу две мысли, и одну не можем! У нас ведь два органа на один
предмет! Они оба думают навстречу друг другу, хотя  и  на  одну
тему...    Ты   понимаешь,   это   может   явиться   основанием
действительно научной,  диалектической  психологии,  которой  в
мире  нет.  То,  что человек способен думать вдвойне по каждому
вопросу, сделало его лучшим животным на земле...
     -- А другие животные? -- спросил Сарториус. -- У них  тоже
есть голова и спина.
     -- Верно.  Но  здесь  разница  в пустяке, хотя пустяк этот
решил всемирную историю. Надо было  привыкнуть  координировать,
сочетать  в один импульс две мысли -- одна из них встает из-под
самой земли, из недр костей, другая спускается с высоты черепа.
Надо, чтобы они встречались всегда в одно мгновение и  попадали
волна  в  волну,  в резонанс одна другой... А у животных, у них
тоже против каждого впечатления встают две мысли, но  они  идут
вразброд  и  не  складываются  в  один  удар.  Вот  в чем тайна
эволюции человека, вот почему он обогнал всех животных! Он взял
почти пустяком:  два  чувства,  два  темных  течения  он  сумел
приучить  встречаться  и  меряться  силами...  Встречаясь,  они
превращаются в человеческую мысль.  Ясно,  что  это  ничего  не
ощутимо... У животных тоже могут быть такие состояния, но редко
и  случайно.  А  человека воспитал случай, он стал двойственным
существом... И вот иногда, в болезни, в несчастьи, в  любви,  в
ужасном  сновидении,  вообще  --  вдалеке  от  нормы,  мы  ясно
чувствуем, что нас двое: то есть я один, но  во  мне  есть  еще
кто-то.  Этот кто-то, таинственный "он", часто бормочет, иногда
плачет, хочет уйти из тебя  куда-то  далеко,  ему  скучно,  ему
страшно...  Мы  видим  -- нас двое, и мы надоели друг другу. Мы
чувствуем легкость, свободу, бессмысленный рай животного, когда
сознание наше было не двойным,  а  одиноким.  От  животных  нас
отделяет  один  миг,  когда  мы  теряем  двойственность  своего
сознания, и мы очень часто живем в архейскую эпоху, не  понимая
такого  значения...  Но  вновь сцепляются наши два сознания, мы
опять становимся людьми в объятиях нашей "двусмысленной" мысли,
а  природа,  устроенная  по   принципу   бедного   одиночества,
скрежещет   и   свертывается   от   действия  страшных  двойных
устройств, которых она не рождала,  которые  произошли  в  себе
самих...   Как   мне  жутко  быть  одному  теперь!  Это  вечное
совокупление двух страстей, согревающих мою голову...
     Самбикин, очевидно давно не спавший, не евший,  изнемог  и
сел в отчаянии.
     Сарториус  угостил его консервами и водкой. Постепенно они
оба смирились от усталости  и  легли  спать  не  раздетые,  при
горящем  электричестве,  и  сердце  и  ум продолжали заглушенно
шевелиться в них, спеша отработать  в  свой  срок  обыкновенные
чувства и всемирные задачи.
     Уже  давно  на Спасской башне прозвучала полночь и умолкла
музыка интернационала; скоро наступит рассвет, и в  предвидении
его   самые   нежные,   мало   гостящие  птицы  зашевелились  в
кустарниках и садоводствах, а затем поднялись и улетели  прочь,
оставляя страну, где лето уже начало остывать.
     Когда  взошла  заря  и пожелтели лампы, длинный Самбикин и
небольшой Сарториус по-прежнему спали на одном диване  и  шумно
дышали, как пустотелые. Стесненная сном забота об окончательном
устройстве  мира  все  же  снедала  их  совесть, и они время от
времени бормотали слова, чтобы изгнать  из  себя  беспокойство.
Где  была,  где  спала сейчас Москва Честнова, какое лето жизни
она искала себе в начале осени, оставив друзей в ожидании?
     Под конец сна Сарториус улыбнулся; кроткий характером,  он
почувствовал,  что  его  мертвого  зарыли  в  землю, в глубокое
тепло,  а  вверху,  на  дневной  поверхности  могилы,  осталась
плакать  по нем одна Москва Честнова. Больше никого не было, --
он умер безымянным, как человек, действительно  свершивший  все
свои  задачи:  республика  насыщена  весами  до затоваривания и
составлен весь  арифметический  расчет  будущего  исторического
времени, дабы судьба стала безопасна и никогда не пришла в упор
отчаяния.
     Он  проснулся довольный, с решимостью сделать и довести до
совершенства   всю    техническую    арматуру,    автоматически
перекачивающую   из   природы   в  человеческое  тело  основную
житейскую силу пищи. Но  глаза  его  уже  с  утра  поблекли  от
воспоминания  о  Москве  и  он  от  страха  страдания  разбудил
Самбикина.
     -- Самбикин! -- спросил Сарториус. -- Ты доктор, ты знаешь
ведь всю причину жизни... Отчего она так долго длится и чем  ее
утешить или навсегда обрадовать?
     -- Сарториус!  -- шутя ответил Самбикин. -- Ты механик, ты
знаешь, что такое вакуум...
     -- Ну знаю: пустота, куда всасывается что-нибудь...
     -- Пустота, -- сказал Самбикин. -- Пойдем со мною, я  тебе
покажу причину всей жизни.
     Они вышли и поехали на трамвае. Сарториус смотрел в окно и
встретил  около  ста  тысяч  человек,  но нигде не заметил лица
Москвы Честновой. Она могла даже умереть,  ведь  время  идет  и
случайности сбываются.
     Они    приехали    в   хирургическую   клинику   Института
Экспериментальной Медицины.
     -- Сегодня я вскрываю четыре трупа, --  сообщил  Самбикин.
-- Нас  здесь  трое  работают  над  одной  темой:  добыть  одно
таинственное вещество, следы  которого  есть  в  каждом  свежем
трупе.  Это вещество имеет сильнейшую оживляющую силу для живых
усталых  организмов.  Что  это  такое  --  неизвестно!  Но   мы
постараемся вникнуть...
     Самбикин  приготовился  как  обычно  и  повел Сарториуса в
прозекторское отделение. Это была  холодная  зала,  где  четыре
мертвых  человека  лежали  в ящиках, имеющих лед между двойными
стенками.
     Два  помощника  Самбикина  вынули  из  одного  ящика  тело
молодой  женщины  и  положили перед хирургом на наклонный стол,
похожий на увеличенный пульт музыканта. Женщина лежала с ясными
открытыми глазами: вещество ее глаз было настолько  равнодушно,
что   могло   блестеть  и  после  жизни,  если  только  оно  не
разлагалось. Сарториусу стало  плохо,  он  решил  из  института
бежать  скорее  в  свой  трест,  явиться  в местком и попросить
какой-нибудь товарищеской помощи  от  ужаса  своего  тоскующего
сердца.
     -- Хорошо,   сказал   готовый  к  работе  Самбикин  и  дал
объяснение Сарториусу. --  В  момент  смерти  в  теле  человека
открывается последний шлюз, не выясненный нами. За этим шлюзом,
в  каком-то  темном  ущелье  организма,  скупо и верно хранится
последний заряд жизни. Ничто, кроме, смерти, не открывает этого
источника, этого резервуара -- он запечатан  наглухо  до  самой
гибели... Но я найду эту цистерну бессмертия...
     -- Ищи, -- произнес Сарториус.
     Самбикин  отрезал  женщине  левую  грудь,  затем  снял всю
решетку грудной клетки и с крайней осторожностью достиг сердца.
Вместе с помощниками он выбрал сердце и  инструментами  бережно
положил   его   в   стеклянный   цилиндр   --  для  дальнейшего
исследования; тот цилиндр взяли и унесли в лабораторию.
     -- На  этом  сердце  тоже  есть  следы   той   неизвестной
секреции,  о которой я тебе говорил, -- сообщил Самбикин своему
другу. -- Смерть, когда она несется по телу, срывает  печать  с
запасной,  сжатой  жизни  и  она  раздается  внутри  человека в
последний раз, как безуспешный  выстрел,  и  оставляет  неясные
следы  на  его  мертвом  сердце...  Но  это  вещество -- высшая
драгоценность  по  своей  энергии.  И  странно,   самое   живое
проявляется  в  момент  последнего  дыхания...  Природа  хорошо
страхует свои мероприятия!
     Далее Самбикин начал поворачивать мертвую  девушку,  точно
предъявляя Сарториусу ее упитанность и целомудрие.
     -- Она  хороша,  --  неопределенно произнес хирург; у него
прошла мысль о возможности жениться на этой  мертвой  --  более
красивой,  верной  и одинокой, чем многие живые, и он заботливо
обвязал ей бинтом разрушенную грудь.  --  А  сейчас  мы  увидим
общую причину жизни...
     Самбикин  вскрыл  сальную  оболочку  живота  и затем повел
ножом по ходу кишок, показывая, что в них есть:  в  них  лежала
сплошная  колонка  еще  не  обработанной  пищи,  но вскоре пища
окончилась и кишки  стали  пустые.  Самбикин  медленно  миновал
участок пустоты и дошел до начавшегося кала, там он остановился
вовсе.
     -- Видишь!  --  сказал  Самбикин, разверзая получше пустой
участок между пищей и калом. -- Эта пустота в кишках  всасывает
в себя все человечество и движет всемирную историю. Это душа --
нюхай!
     Сарториус понюхал.
     -- Ничего, -- сказал он. -- Мы эту пустоту наполним, тогда
душой станет что-нибудь другое.
     -- Но что же? -- улыбнулся Самбикин.
     -- Я  не  знаю  что, -- ответил Сарториус, чувствуя жалкое
унижение. -- Сперва надо накормить людей, чтобы их не тянуло  в
пустоту кишок.
     -- Не  имея души, нельзя ни накормить никого, ни наесться,
-- со скукой возразил Самбикин. -- Ничего нельзя.
     Сарториус склонился ко внутренности трупа, где  находилась
в  кишках  пустая  душа  человека. Он потрогал пальцами остатки
кала и пищи, тщательно  осмотрел  тесное,  неимущее  устройство
всего тела и сказал затем:
     -- Это и есть самая лучшая, обыкновенная душа. Другой нету
нигде.
     Инженер  повернулся  к  выходу  из  отделения  трупов.  Он
согнулся и пошел оттуда, чувствуя позади улыбку  Самбикина.  Он
был  опечален грустью и бедностью жизни, настолько беспомощной,
что  она  почти  беспрерывно  должна  отвлекаться  иллюзией  от
сознания своего истинного положения. Даже Самбикин ищет иллюзий
в  своих  мыслях  и  открытиях, -- он тоже увлечен сложностью и
великой сущностью мира в своем воображении. Но Сарториус видел,
что мир состоит более всего из обездоленного  вещества,  любить
которое почти нельзя, но понимать нужно.

     9

     Москве  Честновой  некуда  было  больше  деться, когда она
решила в жилище свое не возвращаться  и  Сарториуса  больше  не
любить.  Долгие часы она ходила и ездила по городу, к ней никто
не прикоснулся и не спросил ни о чем.  Всеобщая  жизнь  неслась
вокруг  нее  таким  мелким мусором, что Москве казалось -- люди
ничем не соединены и  недоумение  стоит  в  пространстве  между
ними.
     Под   вечер   она   отправилась   в   тот  жакт,  где  жил
вневойсковик.  Скрипач  настраивал  свою  скрипку  у  входа   в
домоуправление,  по  ту  сторону забора визжала круглая пила на
строительстве медицинского института и жители жакта  собирались
в коридоре для обычной беседы.
     Вневойсковик  Комягин  лежал  на  железной  койке  в своей
маленькой комнате. Он тщетно искал в себе  какую-нибудь  мысль,
чувство  или настроение и видел, что ничего в нем нет. Стараясь
о чем-нибудь  подумать,  он  уже  вперед  не  имел  интереса  к
предмету  своего  размышленияи  и оставлял поэтому свое желание
мыслить. Если же нечаянно появлялась в его сознании  какая-либо
загадка, он все равно не мог ее решить и она болела в его мозгу
до  тех пор, пока он ее физически не уничтожал путем, например,
усиленной жизни с женщинами и долгого сна. Тогда он пробуждался
вновь  порожним  и  спокойным,  не  помня  своего   внутреннего
бедствия.  Иногда  в  нем начиналось страдание или раздражение,
подобно бурьяну в покинутом месте, но Комягин быстро  превращал
их в пустое равнодушие посредством своих мер.
     Но  последние  годы  он  уже устал бороться с собой, как с
человеком, и изредка плакал в темноте, накрыв лицо одеялом,  не
мытым со дня его изготовления.
     Однако было давнее время, когда Комягин жил необыкновенно.
До сих  пор на стенах его квартиры висели незаконченные картины
маслянной краской, изображающие Рим, пейзажи, различные избушки
и рожь над оврагами. Это начинал когда-то рисовать Комягин,  но
ни  одной картины не управился дорисовать, хотя прошло времени,
как он  их  начал,  лет  десять  или  больше;  поэтому  избушки
остались  разоренными  --  без крыш, рожь не доросла до колоса,
Рим походил на губернию. Где-то под кроватью, в изжитых  вещах,
валялась  тетрадка  с  начатыми  в  молодости  стихами  и целый
дневник,  также  не   завершенный   ничем,   остановленный   на
полуслове,  точно  кто-то  ударил  Комягина  и  он  уронил перо
навсегда. Года три назад Комягин хотел  составить  опись  своих
вещей  и предметов, но список этот также не мог окончить, успев
внести туда лишь четыре пункта: себя самого, кровать, одеяло  и
стул,  а  остальное  ожидало  своего  учета в каких-то будущих,
лучших временах.
     Недавно Комягин повсюду искал пуговицу и нашел тетрадь  со
своими начатыми стихами. Он писал их из сельской жизни и прочел
начало одного стиха:

     Тою ночью, тою ночью чутко спали пашни, села,
     Звали молча к ним дороги, уходили на звезду.
     И дышала степь в истоме сердцем тихим, телом голым,
     Как в испуге на дрожащем, уплывающем мосту...

     Конца стихотворения не было; единственный стул не стоял на
ножках  и  нуждался  в  срочной  починке,  Комягин  принес даже
когда-то два гвоздя для этого дела, но  к  работе  все  еще  не
приступил.
     Иногда  Комягин  полагал  про  себя: через месяц или два я
начну новую жизнь -- дорисую картины,  закончу  стихи,  обдумаю
полностью  свое  мировоззрение,  оформлю документы, поступлю на
твердую работу,  стану  ударником,  полюблю  женщину-подругу  и
женюсь...  Он  надеялся,  что  через  месяц-два в самом времени
случится что-то особенное и оно, приостановившись, возьмет  его
в  свое движение, но годы проходили мимо его окна без остановки
и без счастливого  случая.  Тогда  он  подымался  с  кровати  и
уходил,   как   осодмилец,   штрафовать  публику  в  местах  ее
скопления.
     И вот наступил август месяц одного  из  текущих  лет.  Шел
вечер,  распространяя  по  небу  удаляющийся  долгий и грустный
звук,  отчего  в  каждое  открытое  сердце  проникала  тоска  и
сожаление.  В  этот  вечер  Москва  Честнова  постучала в дверь
Комягина. Не вставая с кровати, он сбросил левой рукою запорный
крючок и пригласил гостью войти. Она вошла к нему,  странная  и
знакомая,  в  своем  дорогом платье и оглядела эту комнату, как
свое  привычное  жилище.  Вневойсковик  решил  сразу   сдаться:
документы  у  него  были  в  беспорядке  и  оправданья  нет. Но
Честнова спросила его лишь, как он живет и не скучно ли ему так
быть одному и никчему.
     -- Мне ничего, -- сказал Комягин. -- Я ведь и не  живу,  я
только  замешан  в  жизни,  как-то  такое,  ввязали  меня в это
дело... Но ведь зря!
     -- Что зря? -- спросила Москва.
     -- Неохота мне, -- сказал Комягин. -- Все время приходится
надуваться:  то  думать,  то  говорить,  куда-то  идти,  что-то
действовать...  Но мне ничего неохота, я все забываю, что живу,
а вспомню -- начинается жутко...
     Москва осталась у него побыть, удивляясь обстановке  жизни
этого  давно начатого и неконченого человека. Комягин согрел ей
кашу  на  ужин,  потом  показал   свою   любимую   картину   из
неизвестного  для  Честновой времени. Комягин достал ту картину
из своего укромного хлама под кроватью; картина не была впролне
дорисована, но мысль на ней изображалась ясно.
     -- Если б государство не возражало, я бы тоже так жил,  --
указал Комягин.
     На  картине  был представлен мужик или купец, небедный, но
нечистый и босой. Он  стоял  на  деревянном,  худом  крыльце  и
мочился  с  высоты  вниз.  Рубаху его поддувал ветер, в обжитой
мелкой бородке находились  сор  и  солома,  он  глядел  куда-то
равнодушно в нелюдимый свет, где бледное солнце не то вставало,
не  то  садилось.  Позади  мужика  стоял большой дом безродного
вида, в котором хранились наверно банки с  вареньем,  пироги  и
была деревянная кровать, приспособленная почти для вечного сна.
Пожилая баба сидела в застекленной надворной постройке -- видна
была  только  одна  голова  ее -- и с выражением дуры глядела в
порожнее место на дворе. Мужик только что очнулся  ото  сна,  а
теперь  вышел  опроститься  и проверить -- не случилось ли чего
особенного, --  но  все  оставалось  постоянным,  дул  ветер  с
немилых, ободранных полей, и человек сейчас снова отправился на
покой  -- спать и не видеть снов, чтоб уже скорее прожить жизнь
без памяти.
     Позже к Комягину  пришла  его  старая,  разведенная  жена,
истертая  женщина,  измученная  с  давних  пор. Она приходила к
Комягину  очень  редко  и  видимо  еще  трогала   его   чувство
воспоминанием  прежней  привязанности. Комягин устроил угощение
своих гостей, но бывшая жена, молча выпив чаю, вскоре собралась
уходить, чтобы  не  мешать  мужу  оставаться  с  новой  толстой
девкой,  как  она  оценила  Честнову. Для этой женщины все были
толстыми, лишь ею одною никто не интересовался. Однако  Комягин
вывел  Честнову  в  коридор  и  попросил ее погулять немного, а
потом вернуться, если ей нужно.
     -- Я  ведь  томлюсь,  когда  не  поживу  с  женщиной,   --
признался  Комягин.  --  Мне  некуда деться, интереса все равно
нету... Вы же со мной, извините, все равно знакомы не будете.
     -- Нет,  я  буду,  --  сказала  Москва,  смущенная   горем
Комягина. -- Вы ступайте к ней.
     Но Комягин еще постоял с нею в коридоре.
     -- Вы не обижайтесь...
     -- Я  не  обижаюсь,  вы мне нравитесь немного, -- ответила
Москва.
     Комягин все же огорчился и наклонил голову.
     -- Она ведь мне женою была... Она плохо пахла,  рожала  от
меня  детей,  а  дети умерли... Мы вместе с ней спали нечистые.
Она мне стала как брат, она теперь худеет и дурнеет, --  любовь
наша  уже  превратилась  во  что-то  лучшее  --  в  нашу  общую
бедность, в наше родство и грусть в объятиях...
     -- Я это понимаю, -- тихо согласилась Москва. -- Ты  такой
маленький  гад,  который  живет  в  своей  земляной  дырочке. Я
девочкой их видала, когда лежала в поле вниз лицом.
     -- Это вполне понятно, -- охотно согласился Комягин. --  Я
человек ничто.
     Москва  нахмурилсь:  "Ну  зачем,  зачем  он есть на свете?
Из-за одного такого все люди кажутся сволочью, и каждый бьет их
чем попало насмерть!"
     -- Я когда-нибудь приду к вам и  буду  женой,  --  сказала
Москва.
     -- Я вас буду дожидаться, -- согласился Комягин.
     Но  Москва  быстро  передумала,  как еще не затвердевшее и
неверное существо:
     -- Нет, не ждите, я никогда не приду в  этот  дом,  --  ты
жалкий мертвец!
     Она стала раздраженной и несчастной и прислонилась головой
к стене.

комнату и оттуда долго слышались сквозь временную  стену  звуки
измученной  люви  и  дыханье  человеческого изнеможения. Москва
Честнова прижалась грудью  к  канализационной  холодной  трубе,
проходящей  с  верхнего  этажа  вниз; она присмирела от стыда и
страха  и  ее  сердце  билось  страшнее,  чем  у  Комягина   за
перегородкой.  Но  когда  она  сама  делала  тоже самое, она не
знала, что постороннему  человеку  бывает  так  же  грустно,  и
неизвестно отчего.
     Нет,  не здесь проходит вдаль большая дорога жизни -- не в
бедной любви, не в кишках и  не  в  усердном  разумении  точных
мелочей, как делает Сарториус.
     Она   вышла  наружу,  была  уже  ночь.  Громадные  облака,
освещенные лишь собственным слабым светом, прилегали  близко  к
поверхности   городских  крыш  и  уносились  в  тьму  полей,  в
скошенные пространства пустой, оголтелой земли.
     Честнова пошла  к  центру,  глядя  во  все  попутные  ярко
освещенные  окна  жилищ и станавливаясь у некоторых из них. Там
пили чай с семьей или гостями,  прелестные  девушки  играли  на
роялях,  из  радиотруб раздавались оперы и танцы, спорили юноши
по вопросам арктики и стратосферы, матери купали  своих  детей,
шептались  двое-трое  контрреволюционеров,  поставив на стуле у
двери гореть  открытый  примус,  чтоб  их  слов  не  расслышали
соседи...   Москва  настолько  интересовалась  происходящим  на
свете, что