м
не нужны два князя: или я, или он будем княжить в Киеве".
     На следующий день Изяслав созвал всех воевод,  бояр и  лучших старшин
на совет и стал спрашивать их,  что делать:  его союзник, свояк и приятель
превратился во врага,  успевшего расположить к себе недовольных Изяславом,
- во врага,  протянувшего руку за княжеским венцом.  Он находил, что глупо
ждать,  когда  король станет осаждать Киев.  Князь решил предупредить его,
окружить Красный двор  войсками,  припереть его  к  Днепру и  потопить или
перерезать всех.
     Ему не следовало ждать дольше, так как зимой борьба с королем была бы
труднее,  тем  более что Болеслав каждый день ждал подкрепления.  Учитывая
все  обстоятельства,  военный совет  решил собрать дружину,  рассеянную по
всем окрестностям, и объявить войну. Изяслав обратился к Чудину:
     - Боярин!  Поезжай к Вышате,  теперь он нам необходим. Пусть приведет
своих отроков, которые еще при нем остались.
     Чудин, слушая князя, качал головой.
     - Сам  знаешь,   -   продолжал  князь,  -  что  Вышата  теперь  точно
оглашенный,  я потому и посылаю тебя к нему,  чтобы ты присмотрел за ним и
донес мне.
     Чудин в  тот  же  день поехал в  Берестово,  но  едва въехал во  двор
тысяцкого,  как  его  поразила необыкновенная тишина.  На  дворе  не  было
никого,  и  только  спустя  несколько минут  явился  заспанный челядинец и
принял у него коня.
     - Тысяцкий дома? - спросил Чудин.
     - Нет, ушел куда-то.
     - Когда вернется?
     - Не знаю.
     Ответы,   даваемые  с  оттенком  некоторой  таинственности,  поразили
Чудина.  Он  взошел на рундук и  затем в  сени:  везде было пусто.  Обычно
Вышата выходил встречать его,  но  на  этот раз он  изменил своему обычаю.
Наконец Чудин заметил гридня.
     - Где  Вышата?  -  спросил  он.  Гридень пожал  плечами и  равнодушно
ответил:
     - Не знаю.
     - Он уехал куда, что ли?
     - Да Бог его знает. Уж третий день его нет.
     Чудин не мог объяснить себе этой загадки.
     - Ах да,  я и позабыл, - отозвался гридень, как бы припоминая что-то,
- ведь он приказал послать князю какое-то писанье.
     - Какое?
     - Не знаю. Кажись, на столе лежит!
     Чудин не умел читать, потому, прихватив письмо с собой, он вернулся в
Киев.  Письмо это было невелико, Вышата написал на куске пергамента только
несколько слов:
     "Пошли,  князь, на мое место нового тысяцкого. Я поступил на службу к
другому".
     Известие это явилось неожиданностью на Княжьем дворе,  даже загадкой,
которую никто не мог разгадать.  Что случилось с Вышатой? Куда он девался?
Неужели его  схватил Болеслав и  предал  смерти?  А  может  быть,  он  сам
добровольно пристал к королю? Все это было необъяснимо.
     Случай этот вызвал новые осложнения,  и срок,  назначенный для начала
войны  с  польским  королем,   пришлось  отложить.  Но  эта  неизвестность
продолжалась недолго...


                                    IX

                           НЕОДИНАКОВАЯ СУДЬБА

     Была поздняя,  теплая и ветреная осень. Болеслав держал свои войска в
лагере.  Неудовольствие воинов росло с  каждым днем,  и  если не  случился
бунт,  то  только благодаря тому,  что Болеслав обещал войскам устроить их
зимой на  удобных квартирах.  Куда  он  хотел их  вести -  никому не  было
известно. Он, во-первых, ожидал помощи из Кракова, но вместо этого получал
невеселые известия.  Во-вторых,  там сетовали на долгое отсутствие короля,
вообще на  правительство и  на якобы слабую оборону страны и,  разумеется,
как  им  казалось,  на  веселую жизнь короля в  далекой Руси.  Самолюбивое
панство волновалось,  но на это Болеслав мало обращал внимания. Сетовало и
духовенство, возмущаясь той якобы легкой жизнью, какую король вел вдали от
отечества.
     Но ни тех,  ни других Болеслав не посвящал в свои замыслы.  Напротив,
он  их  скрывал от  них,  так как не ожидал с  этой стороны ни совета,  ни
помощи.
     Отношения короля  к  шляхте и  обуздание ее  гордости приобретало ему
врагов  в  совете и  в  сенате.  Но  этой  неприязни Болеслав нисколько не
боялся; он всегда умел кого надо усмирить.
     Когда  сделалось известным,  что  Изяслав  открыто посягает на  жизнь
короля и что он намеревается выставить против него вооруженную рать, путь,
который избрал сам польский король, был уже начертан. Придет ли помощь или
нет,  но  он  решил  покончить с  Изяславом,  занять Киев  и  венчаться на
княжение.  Затем,  оставив наместника на русском столе,  с собственными, а
также  русскими  войсками  двинуться  в   Краков  и   там  положить  конец
неудовольствию и бунту шляхты.
     Это был смелый план -  в  духе Болеслава.  Для него он не представлял
никаких затруднений, тем более что он имел за собою всю Русь.
     Решившись на  это,  он  держал  свой  обоз  наготове  и  только  ждал
подкрепления из Кракова.  Правда,  до него доходили вести,  как отдаленное
эхо,  что это подкрепление выслано и что во главе войск стоит молодой,  но
гордый и стремящийся к славе воевода Сетих, который позже, при Владиславе,
добился  власти  и  удовлетворил свою  гордость.  Некоторые говорили,  что
вместо  подкрепления  к  Болеславу  едет  только  посольство.  Из-за  этой
неуверенности приходилось ждать, пока вопрос не выяснится.
     Поздняя  осень  заканчивалась  в   тоскливом  ожидании  и   различных
сомнениях.  Именно в это время,  однажды утром,  на детинец Красного двора
въехал рыцарь с конным отрядом и приказал доложить о себе королю.
     Его впустили. Рыцарь этот имел продолжительную аудиенцию у короля.
     Но кто он был?
     Его никто не знал.
     Ни  он  сам,  ни  его свита не объявили его имя.  Он пробыл у  короля
несколько часов;  нерасседланная лошадь ожидала его у крыльца.  Наконец он
вышел, отроки подвели ему коня, подержали стремена, и он, вскочив в седло,
немедленно уехал с Красного двора.  Отряд, сопровождавший его, двинулся за
ним.
     После этого разговора с  неизвестным рыцарем Болеслав остался один  и
долго  сидел,   подперши  рукою  голову,   в  глубокой  задумчивости.  Все
догадывались,  что этот таинственный рыцарь, внезапно явившийся и уехавший
с  Красного двора,  был  не  кто  иной,  как польский посол.  Некоторые из
отроков  подслушали людей  из  его  свиты,  которые  говорили между  собою
по-польски, но ничего не узнали, и никто не был уверен, что это был посол.
По-видимому,  разговор,  который он имел с королем, был чрезвычайно важен,
потому что король после его отъезда был глубоко озабочен и опечален.
     Прошел час  после  отъезда незнакомого рыцаря,  а  Болеслав продолжал
сидеть на  том же  месте и  в  том же  положении.  На  его лице видна была
печаль, на глазах блестели слезы.
     Приближался момент,  когда он  по  обыкновению уезжал в  лагерь,  но,
по-видимому,  король забыл об этом,  зато не забыл Болех.  Он вошел тихо в
комнату,  в  которой сидел король,  чтобы напомнить ему.  Дверь скрипнула,
Болеслав оживился, поднял голову, точно кто его разбудил.
     - А, это ты, Болех?
     - Я. Пора ехать в обоз.
     Они  встретились взглядом.  Болех  был  удивлен  внезапной переменой,
какую заметил на лице короля.
     - Наконец я дождался посла, - сказал он, глядя в упор на Болеха.
     - А! Значит, это был посол? - переспросил Болех.
     - Да, посол, от Сетиха и епископа!
     Наступило молчание, во время которого король грозно сдвинул брови.
     - Но прежде,  чем он вернется туда, я буду там, хотя бы только затем,
чтобы посчитаться с  гордою шляхтою и  наказать слепцов за то,  что они не
видят будущности Польши и отворачивают свои откормленные морды.
     Болеслав дрожал от гнева.
     - Ну, а помощь? - робко спросил Болех.
     Лицо короля исказилось горькой улыбкой.
     - Нет,  видно,  эту помощь мне придется добывать саблей.  Говорят,  я
нужен  дома.  Конечно,  им  нужен  король под  боком,  чтобы  исполнять их
приказания.  Но я  хочу быть королем для Польши,  думать о ее величии,  ее
будущем,  славе,  но  не  о  воеводах,  которые заботятся только  о  своих
уделах...  Прикажи,  чтобы все было готово,  - прибавил он после минутного
молчания. - Мы тотчас едем в обоз.
     Болех ушел. Король крепко призадумался:
     "Говорят,  что у нас есть свои дела,  а ты,  король,  караулишь Русь,
чтобы не  упустить ее.  Но от твоего отсутствия Польша страдает,  страдает
твоя слава,  твоя совесть. Слепцы! Указывать дорогу мне! Я сам желаю вести
всех на одном поводу -  к счастью. Но как им объяснить, что, сидя на Руси,
я наблюдаю за Польшей?  Я приобрел там друзей,  где были одни враги, и они
еще спрашивают -  для чего нам Русь? Разве это не одно и то же, если б кто
спросил: "Зачем тебе брат или сестра?" Русь и Польша нужны друг другу. Нас
без  Руси  съедят  немцы,  а  без  нас  эту  же  Русь  уничтожат  князьки,
поселившиеся среди их полей и садов.  Нам нужно быть вместе.  Я нуждаюсь в
Руси,  нуждаюсь в  расположении народа и  в его силе,  чтобы соединить все
силы  и  составить одно  целое.  Это  великая сила,  только она  могла  бы
отразить немецкую наглость,  напор, которые рано или поздно уничтожат нас.
И наши глупцы еще унижают меня за то, что я сижу здесь".
     И он закрыл лицо рукой,  меж тем как мысли роились в голове,  вызывая
всевозможные картины будущего.
     "Да,  потому,  что я сижу здесь,  они зовут меня к себе,  зовут,  как
бездельника,  отлынивающего от  работы.  Они обижаются,  что моя рука жмет
их...  Ну да,  жмет.  Эта рука хотела уничтожить вас,  потому что вы - все
равно что сгнившее дерево, в котором завелись черви. Правда, рука моя жмет
вас,   но   эта  же   рука  создает  могущество  государства  и   соединит
разбежавшихся во все стороны "животных".  Я  все равно что мельник,  желаю
устроить на  быстром потоке свою  мельницу,  сдержать воду и  поставить ей
неопреодолимую преграду.  Знайте же, я поставлю вашей гордости и самоволию
предел...  который вы воспринимаете как давление. Да, я жму, как каменщик,
строящий  дом:   он  прижимает  кирпич  к  кирпичу,  чтобы  строение  было
крепким... чтобы оно не развалилось..."
     Прошло несколько дней после отъезда посла,  все уже знали о том,  что
он  приезжал,   но  никто  не  ведал,   что  теперь  предпримет  король...
Приближалась решительная минута.  Изяслав каждую  секунду ожидал нападения
на Киев, так как ему было известно, что войска короля стоят наготове.
     Между тем король сидел по целым дням и советовался со старшинами.  На
Красном дворе все уже было готово,  точно король сейчас должен был уехать.
Людомира не могла дать себе отчета из всего того, что делалось вокруг нее;
по ее понятию,  должно было не сегодня,  так завтра произойти столкновение
между Изяславом и королем.  Но она молчала,  как женщина, которая не имела
никакого голоса.  Теперь она видела короля очень редко, и если он приходил
к ней,  то на короткое время, когда уезжал в обоз или уходил на совет. Все
это не предвещало ничего хорошего.
     Однажды,  сидя одна в светлице,  она думала о короле, как вдруг дверь
открылась и он вошел в горницу.  Уже смеркалось; в комнате делалось темно,
но Люда заметила его печальное лицо.
     - Что с тобой,  мой повелитель? - спросила она. - Что ты всегда такой
печальный?
     Болеслав привлек ее голову к своей груди и поцеловал в лоб.
     Люда долго стояла,  прижавшись к нему, и когда подняла на него глаза,
в них было столько печали, скорби и любви, что сердце короля заныло.
     - Жаль мне тебя, дитя мое! - отозвался он.
     Людомира удивилась.  По-видимому,  она что-то предчувствовала, может,
угадывала.
     - В чем дело, ты уезжаешь?
     - Да, уезжаю.
     - Ты больше меня не любишь?
     Люда смотрела на него все так же печально.
     - Поезжай!  -  продолжала она, снова прижалась к его груди и долго не
могла оторваться от  нее:  не  было сил.  По  нервному дрожанию тела и  по
движению  головы  видно  было,  что  она  плакала.  Она  прощалась с  ним;
прощалась  со  своей  надеждой,  со  своим  коротким  счастьем...  Девушка
понимала,  что  король должен уехать,  и  знала,  что он  прощается с  ней
навсегда... но в настоящую минуту не питала к нему никакой жалости.
     - Останься здесь,  мое дитя,  -  взволнованно сказал король.  -  Быть
может, я еще вернусь. Среди вас мне было очень хорошо.
     Люда поблагодарила его взглядом и поцеловала королевскую руку.
     - Вернешься? Когда?
     - Вернусь,  если буду жив,  -  отвечал он задумчиво.  -  У  меня дома
больше врагов,  чем на  Руси,  и  если удастся победить их,  я  непременно
вернусь; не исключено, что они победят меня...
     Уже совсем смеркалось,  когда король покинул Людину светлицу; девушка
осталась одна с мыслями о завтрашнем дне.
     - Видно,  на то воля Божья,  -  сказала она Добромире, - чтобы я была
сиротой. Пусть едет, куда хочет, но я никогда не перестану любить его...
     Болеслав вернулся к  себе,  на  душе было тяжко.  Все  его  замыслы и
надежды развеяло ветром...
     Недальновидность шляхты  лишала  его  последней  надежды:  он  должен
вернуться, так как война здесь отняла бы у него много времени, да и потом,
могло случиться так,  что возвращаться домой было бы поздно и  незачем.  И
когда  Болех  предложил королю  отдохнуть перед  отъездом,  он  с  горечью
ответил:
     - Уж и  не знаю,  удастся ли мне когда-нибудь отдохнуть.  Сам видишь,
мой друг,  как они ценят мой труд,  мои усилия и  любовь к  отечеству.  Им
невдомек,  что  я  желаю  добра  Польше,  и  слабости человеческие считают
преступлением.  Я знаю, им нужен другой король. Сетих желает такого, каким
был Владислав,  которым он управлял... А краковский епископ хотел бы иметь
короля вроде церковного прислужника.  Но я  рожден для иных целей и теперь
иду туда лишь с намерением сразиться с ними со всеми. Мне нельзя терять ни
одной минуты.  Или  у  них будет один-единственный король -  я,  или пусть
Польшей управляет шляхта,  которая разграбит страну дотла.  А потом, потом
Бог знает, чем окончится это владычество.
     Еще оставалось два часа до рассвета,  а король уже приказал двинуться
в путь по дороге на Василев.  Послышались удары в котлы;  эхо разнесло эти
звуки по окрестностям.  Народ не знал,  что случилось,  и дрожал от страха
при  мысли  о  новой  войне,  которая  принесет  им  несчастье,  пожары  и
уничтожение.  Но  скоро всем стало известно,  что поляки двинулись назад в
Польшу, и, когда об этом уведомили Изяслава, он не поверил.
     - Ушел! Куда?
     - В Польшу.
     - В  Польшу?  Не может быть.  Нет,  он,  видно,  хочет ударить на нас
сбоку.
     Хотя он  и  не  верил,  однако же  не  посмел послать ни одной стрелы
вдогонку отходящим...
     Собрав небольшую рать и  дружину в  Киеве,  он  заперся на  княжеском
дворе и ожидал нападения.  Но вот прошло несколько дней,  а ляшские войска
все еще не появлялись под Киевом. Прошло еще столько же времени... Наконец
было  получено известие,  что  Болеслав и  впрямь ушел  через  Перемышль в
Польшу.
     Изяслав не мог объяснить себе его поступка и распространил слух,  что
король бежал из Киева из опасения столкновения с ним, Изяславом...


     Красный двор  опять опустел.  Окрестные жители проходили мимо,  да  и
князь  никогда  не  заглядывал  в  него.  Единственными обитателями  здесь
оставались Добромира и Люда.  Девушка жила в той самой светелке, в которой
провела счастливейшие дни своей жизни. И она не хотела уходить из Красного
двора. Она похудела и побледнела. Ее лицо и весь облик свидетельствовали о
том,  что  счастье миновало.  Она  ходила по  комнатам Красного двора  как
привидение,  оттого  распространился слух,  что  на  Красном  дворе  живут
домовые. Все старались обойти этот дом стороной, точно он зачумленный.
     Берестов тоже опустел, и только одни липы стояли по-прежнему на своих
местах, да в Печерском монастыре прибавилось одним монахом больше.
     Молодая  девушка  ничем  не   занималась,   мысли  ее  бежали  прочь,
опускались руки. К себе домой она не хотела возвращаться: здесь по крайней
мере она жила дорогими воспоминаниями,  этого ей  было довольно,  этим она
дышала. К тому же она была убеждена, что король вернется. Ведь он, уезжая,
сказал ей: "Вернусь или погибну". Но в его погибель она не верила...
     Добромира каждое утро ходила в  сад,  собирала сухие сучья и  на  них
готовила  обед.  Откуда  она  доставала провизию  -  Люда  не  знала.  Она
по-прежнему с утра садилась у окошечка своей светелки, смотрела на Днепр и
на  далекую равнину.  Смотрела неподвижно,  как человек,  который при этом
ничего не видит и ни на что не надеется.
     Прошло порядочно времени...  Люда, по-видимому, стала успокаиваться и
чаще  посещать пещеру  святого Антония,  в  которой подолгу оставалась;  и
когда не  ходила,  то  сидела целыми днями у  окна с  рукоделием в  руках.
Добромира, глядя на нее, только головой качала.
     "Все то же,  -  думала она,  -  одна и  та же печаль,  та же тоска не
оставляет ее бедную головку... Полюбила орла голубка, да не мог он усидеть
с  ней на одной ветке:  он рвался в  небеса,  к  солнцу,  а она оставалась
прикованной к ветке... Эх бедная... теперь она смотрит в небо через оконце
светлицы и выжидает,  не вернется ли милый,  а он,  поди, и забыл о ней...
Хоть бы Вышата пришел... но и тот Бог весть куда пропал".
     И среди однообразия мыслей и жизни Люда дождалась весны.
     Весна не  принесла  ей ничего нового.  Изяслав по-прежнему ссорился с
киевлянами,  и народ со дня на  день  ожидал  Всеволода  Переяславльского.
Старые воеводы добровольно уходили от него...  Изяслав отомстил Варяжко за
смерть своего  сына;  остальные  киевляне  гнули  свои  спины  перед  ним,
позволяя обуздывать и запрягать себя в ярмо.
     Люда и  Добромира спокойно сидели на Красном дворе.  О  них как будто
забыли. О Вышате по-прежнему ничего не было слышно. Правда, ходили неясные
слухи,  что он постригся в  монахи,  ушел в монастырь,  но это были скорее
одни только догадки.
     Весной Людомира стала выходить из своей светелки и  время проводила в
саду на лавочке,  где когда-то узнала о заговоре для убийства Болеслава, -
или на рундуке...  Хотя весна не принесла ей радости,  она немного оживила
ее, успокоила, и хоть на ее лице по-прежнему не появлялась улыбка, но было
видно, что она как-то оживилась.
     Однажды  старая   Добромира  вернулась  из   церкви  после   исповеди
радостная, сияющая, какою ее никогда не видала Люда.
     - Что с тобою, мамушка? - спросила она.
     Добромира  не   отвечала.   Устремив  на   нее   пристальный  взгляд,
исполненный любви  и  доброты,  она  привлекла  ее  к  себе  и  поцеловала
несколько раз в лоб.
     - Сегодня я  сподобилась причаститься,  и  Господь осенил меня  одной
мыслью,  - ласково сказала она. - О если бы Господь позволил мне исполнить
ее!..
     Людомира ее не поняла.
     Спустя несколько дней,  когда уже совсем потеплело, Добромира, сварив
обед раньше обыкновенного, вдруг куда-то исчезла и вернулась домой поздней
ночью. Люда поджидала ее.
     - Где ты была, мамушка? - спросила она.
     - Недалеко, дитя мое! Молилась в Печерской лавре.
     И она взглянула на Люду.
     - Знаешь,  дитя  мое,  Троицын  день  недалеко,  не  мешало  бы  тебе
поговеть!
     - Нет уж, подожду еще.
     Добромира не настаивала.
     - Как только поправлюсь здоровьем,  мы пойдем с тобою на могилу отца,
- сказала она. - Потом я сведу тебя к пустыннику... Он живет тут недалеко,
в пещере... Открой ему свою душу, и, может, он утешит тебя.
     Прошло еще  несколько дней.  Как-то  в  солнечный день  пополудни они
собрались в Китайскую пустынь,  где под горою, как говорил народ, в пещере
молился какой-то  аскет,  оставивший мирскую жизнь,  к  нему народ хаживал
толпами за отпущением грехов.  Никто не спрашивал у этого человека, кто он
и  откуда,   что  его  заставило  отрешиться  от  мира.   Все  видели  его
благочестивую жизнь,  и  этого было достаточно,  чтобы его  уважать.  Всяк
целовал его руку с бол