к, когда  Старик  удалился.  -
Вдруг и ночь выпадет не такая, как остальные, недаром сегодня время полной
луны". Весь вечер Арзак провел возле колес кибитки, с нетерпением поджидая
восхода луны.
     - Пойдем, - сказал Старик, глядя не на Арзака, а на всплывавший из-за
края земли багрово-красный щит. - Ты готов?
     - Да, - прошептал Арзак, вскакивая. - Я этого ждал.
     Они подошли к горну. Раб поддул из меха. Воздух  со  свистом  вылетел
через тягловое отверстие, заметались синие язычки. - Иди, - отослал Старик
раба.
     Когда раб удалился к кибитке,  Старик  вынул  из  сумки  три  плоские
заготовки и зарыл их  в  пылавшие  угли.  "Две  полосы  железные,  одна  -
стальная", отметил Арзак. Несмотря на волнение, от  которого  трудно  было
дышать, он видел  все  так  отчетливо,  словно  лунный  свет  светил  ярче
солнечного.  И  горн,  и  каменная  наковальня,  и  чан  с  водой  -   все
увеличилось, стало огромным. Далекое сделалось близким.  Три  полосы  лишь
мелькнули  на  расстоянии,  а   он   успел   разглядеть   даже   зернь   в
серебристо-белом железе. Хорошо закаленная, без  блеска  сталь  напоминала
своим цветом окраску знаменитого скакуна царя Иданфирса.
     Луна поднималась по черному  небу.  Пламя  в  горне  делалось  жарче.
Железо и сталь раскалялись до красноты.
     Луна поднималась по черному  небу.  Пламя  в  горне  делалось  жарче.
Железо и сталь раскалялись до красноты.
     Старик большими клещами перенес пластины на наковальню,  уложил  одну
на другую и, ухватив клещами все три, принялся стучать  молотком.  Молоток
ходил тяжело, ровно, безостановочно. Про  Арзака  Старик  забыл.  Их  было
трое: мастер, луна и металл. Вверх - молоток поднимался  к  луне,  вниз  -
тяжело бил по металлу. Глаза Арзака не уставали следить за расклепанным от
долгого употребления бойком молотка. Глазам открывалась тайна.
     Как я раньше не догадался! - думал Арзак.  -  Все  оказалось  просто,
помощь духов не требуется. Три полосы: две железные, одна стальная. Железо
- мягкое, гибкое, сталь - твердая, острая. Вот и вся  тайна.  Но  вдруг  я
ошибся, вдруг все обернется иначе? Недаром металл  в  родстве  с  луной  и
также изменчив. Он может из жидкого превращаться в твердый, может делаться
тусклым, как осенний туман, может блестеть, словно вода на солнце".
     Старик перестал стучать, пластины зарыл  в  уголь,  молоток  и  клещи
опустил в чан с водой. Остывший металл должен был раскалиться, нагревшиеся
инструменты остыть.
     Так повторялось несколько раз. Молоток бил, и красные брызги  окалины
летели по сторонам,  Потом  молоток  охлаждался;  потом  снова  бил,  лепя
металл, словно вязкую глину. Раскаленные полосы под  ударами  сваривались.
Клинок принимал нужную форму.
     "Что же с того,  что  металл  в  родстве  с  луной?  -  Мысли  Арзака
продолжали свой ход, глаза неотрывно следили за  молотком.  -  Луна  -  на
небе, металл - на земле. Человек вызнал все его свойства, научился плавить
и закалять,  отливать  в  форме,  чеканить,  приваривать.  Металл  укрощен
человеком, как заарканенный конь, он вместе с нами работает, вместе бьется
против врагов".
     В руках Старика появилось зубило.  Приставляя  его  к  краям,  Старик
отбил всю рванину, появившуюся при ковке. Это было последнее.  Инструменты
со стуком упали на дно чана с водой. Сделалось тихо.
     Огонь в горне сник, быстрые язычки свернулись и спрятались  в  уголь.
Луна поднялась еще выше и метнула на наковальню яркий сноп голубых лучей.
     Светясь огнем и луной, вобрав  в  себя  силу  кузнечного  молота,  на
ровной и щербинах плите лежал новый, только что  сотворенный,  нетупеющий,
самозатачивающийся акинак.
     После шума огня, после стука и грохота наступившая  тишина  оглушала.
Арзаку стало казаться, что он слышит легкую поступь звезд,  едва  приметно
перемещавшихся в небе.
     - Понял? - разорвав тишину, спросил Старик.
     - Понял, - ответил Арзак. - Железные полосы сверху  и  снизу  сжимают
стальную, сталь оказывается в середине,  все  сваривается.  Когда  клинком
станут пользоваться, железо начнет постепенно снашиваться, но  акинак  все
равно не затупится.  Лезвием  ему  будет  служить  полоса  твердой,  остро
отточенной стали.
     - Акинак твой, - сказал Старик. - Подними его кверху - луна  остудит,
опусти в землю - земля окалину снимет.
     Арзак засмеялся от счастья. Он  готов  был  схватить  клинок  руками,
Старик вовремя войлоком конец обмотал.
     - Смотри, луна! Смотрите,  звезды!  Звезда  Миррина,  смотри  на  мой
акинак! Я знаю, как он был сделан,  я  сделаю  нетупеющий  клинок  сам!  -
кричал Арзак. Подняв лезвие над головой, он крутил его и  крутился  с  ним
вместе, потом с размаху вонзил лезвие в землю.
     - Одного я не понял, - сказал он, вытаскивая клинок.
     - Говори.
     - Почему наваривать железо на сталь можно  только  при  полной  луне,
остальные чем хуже? Почему при солнце нельзя?
     Старик посмотрел на Арзака потемневшими глазами.
     - Оставайся и думай, если не понял.
     Старик ушел, и радость бесшумно ушла за ним следом. Арзак  привалился
к горбатому камню, на котором обычно сидел Старик. Зажатый в  руке  клинок
перестал быть раскрытой тайной. "Я никогда не сделаюсь мастером, - подумал
Арзак, и досада на самого себя заставила его до  боли  прикусить  губу.  -
Филл говорит, что художник должен видеть скрытое: то, что в земле, в  воде
и за облаками. Я не вижу. Я смотрю на луну и вижу,  как  она  меняет  свой
цвет, вижу пантеру, свернувшуюся кольцом, но почему  акинак  нужно  делать
при полной луне - этого не вижу. Раньше  я  думал,  что  Старик  при  луне
заговаривает железо тайными словами. Теперь я узнал, что  тайна  клинка  -
это полоска стали, проступающая между железом. Почему же  луна  непременно
должна быть полной?"
     Подумав о Филле, Арзак неожиданно вспомнил, как тот  закричал,  когда
над сатархом взметнулся  нож:  "Не  убивай!  Ты  художник!"  Не  убивай...
художник... Мысли Арзака получили новое направление.
     Весь остаток ночи со стороны кузни неслось негромкое  постукивание  и
скрежет ножа о  металл.  На  рассвете,  когда  Старик  покинул  кибитку  и
направился к горну, чтобы заняться горшком с наконечниками, Арзак протянул
ему меч. Это был не клинок, каким оставил его Старик, а законченный боевой
акинак - отточенный, заглаженный, с  желобком  посередине,  вправленный  в
рукоять.
     - Я работал и думал, как  ты  велел,  -  сказал  Арзак.  -  Я  понял.
Двадцать восемь дней - смена луны. Ты работаешь каждый день, не  пропуская
ни одного. Двадцать семь дней ты делаешь чаши,  гривны,  котлы  и  бляшки.
Середину  луны  ты  отдаешь  оружию:  ночью  делаешь   акинак,   утром   -
наконечники. Ты поступаешь так для того, чтобы мира было  много,  а  войны
совсем мало, чтобы люди не убивали друг  дуга.  Когда  я  стану  настоящим
мастером, я буду поступать, как ты. Я хочу быть похожим на тебя, Гнур.
     Арзак впервые назвал Старика по имени, как называла  его  Миррина,  и
ему показалось, что Старик  улыбнулся.  Или,  может  быть,  солнечный  луч
скользнул  по  суровому  лицу,  смягчив  его  обычное  выражение.   Солнце
всходило. Горячий блеск заливал степь.



                                ОТ АВТОРА

     Наконечники стрел с загнутыми шипами, мечи-акинаки,  псалии,  гривны,
фигуры пантер и оленей, котлы на высоких ножках с оберегами по краю -  все
это появилось на страницах книги, как отражение памятников лучшей  в  мире
коллекции скифских  древностей.  Ее  хранит  Государственный  Эрмитаж,  и,
работая над повестью, автор приходил в музейные залы  чуть  ли  не  каждый
день.
     В ровном свете витрин, под стеклом, участники бурных событий  древней
истории обрели мир и покой. Замолкли навершия траурных колесниц, не слышно
лязга оружия, беззвучно  повисли  гроздья  цепочек  на  золотых  диадемах.
Подчиняясь сосредоточенной тишине музея, памятники молчат. Но вслушайся  в
их молчание, задай им вопрос внимательным и пытливым взглядом, и  в  ответ
зазвучит напряженное красочное повествование. Словно фантастическая машина
времени, памятники помчат тебя в глубь веков, по  дорогам,  измеряемым  не
километрами, а тысячелетиями.
     Смотри: раздвинулись залы, исчезли стены, не больше  витрин.  Далеко,
насколько хватает глаз, растекаются зеленые волны травы в пене  цветов,  в
переливах серебристо-дымчатого ковыля. Кибитки, всадники, табуны  лошадей,
отары овец, стада безрогих мелких коров. Слышишь, как, торопясь  и  толкая
друг друга блеют овцы, бараны, ягнята? Слышишь конское ржание, лай  собак,
окрики всадников в остроконечных шапках, перегоняющих скот? Какие звуки ты
выделил в многоголосом хоре? Быть может, прежде всего ты услышал тонкий  и
злой пересвист стрел, и твоему взору открылась картина кровавой сечи из-за
тучного пастбища? Или все прочие звуки заглушил стук молотка  по  металлу?
Тогда на твоих глазах необработанная пластина превратится  в  свернувшуюся
кольцом пантеру или в квадратную бляшку с изображением братающихся скифов.
Встав на одно колено, побратимы пьют из ритона смешанное  с  кровью  вино.
Быть может, твоего слуха коснулись  сказки,  что  рассказывали  у  костров
седобородые старики, и смысл сказок-мифов сделался тебе  понятным,  потому
что ты внимательно разглядел золотой конский налобник с фигурой  змееногой
богини, жены Таргитая, и серебряный  ритон,  на  котором  бог  неба  Папай
помогает скифскому царю уничтожить поверженных на землю врагов.
     Вглядывайся,  слушай!  Памятники  рассказывают  историю  неукротимого
кочевого  народа,  одного  из  первых  на  земле  нашей  родины.   Слушай,
запоминай! Говорит далекое прошлое  многовековой  истории  нашей  огромной
страны.