ил  глаза,  запел  свою  песню.  Чего  бахары* разводишь?
Тебе-то что?  Тебя на завод не засылают,  тебе и  не беспокойно.  Ты живот
растишь и на господскую сторону хочешь весь сход погнуть.
     _______________
          * Б а х о р и т ь  - болтать, бахвалиться.

     - Нам Самолку слушать не след,  - поддерживали крестьяне, сидевшие на
верхних бревнах.  - Ты с приказчиком в думе и не по его ли научению поешь?
Пускай Самолка помолчит.  Послушаем, что скажут те, кого староста вписал в
список.
     Заговорили другие.  Никто не хотел отрываться от пашни, чтобы лезть в
сырые рудные дудки* или ходить около плавильных печей.
     _______________
          * Д у д к и  - шахты.

     - Стойте крепко,  чтобы нам  с  товарищи впредь вконец не  погибнуть,
голодною смертью не умереть и с детишками своими разоренными не быть. Ведь
по миру все пойдут.
     Но  голоса  робких  и  осторожных брали  верх,  и  хмурились  мужики,
раздумье одолевало - что будет?
     Споры и крики прекратились,  когда прибежал Федосейка Стрелок и,  еще
задыхаясь от бега,  вскочил на пень,  столкнув с него Самолку Олимпиева, и
замахал руками:
     - Тише, старики! Слушайте, что я проведал.
     - Эй, бабы, уймите ребят!
     Федосейка оглянулся, точно боялся, что кто-нибудь подслушает.
     - Теперь  все  земли  Челюсткина,  что  иноземец  Марселис  на  врем
получил,   по   повелению  великого   государя  передаются  боярину   Льву
Кирилловичу Нарышкину.  А  вы  слыхивали,  кто такой этот боярин Нарышкин?
Братец царицы Натальи Кирилловны.  Значит -  сила.  Захотел он  сам заводы
железные держать и  хозяйничать.  Теперь ему  нужны мастеровые и  работные
люди на заводы -  не хватает молотобойцев,  и плавильщиков,  и латников, и
пищальников. Но еще и другие заводчики тоже ищут работников. Пока Нарышкин
еще заводы возьмет да  пока еще начнет ими орудовать,  Челюсткины хотят на
этой продаже поживиться и часть наших крестьян продать другому заводчику -
Антуфьеву.  Здесь и Челюсткины,  и приказчик Меренков думают погреться.  А
нас  голыми  угонят на  завод  и  в  награду каждому поставят свежий крест
осиновый...
     Федосейка отер  красное  лицо  рукавом  драного полушубка.  Несколько
мгновений тянулось молчание.  Мужики слушали разинув рты. Слышно было, как
булькала вода в канавке. Затем разом закричали:
     - Разве можно это  стерпеть?  Где же  правда?  Бояре правду в  болото
закопали! Не смеют нас с земли сводить! Нет такого указа! Не покоримся!
     Рябой сутулый мужик предложил послать челобитчиков к царю.
     - А толку от этого много ли?  - возражали ему. - Челобитчиков схватят
для сыску и допросу и когда еще выпустят...
     Опять  загалдели мужики,  и  встал  сидевший на  бревне старый Савута
Сорокодум.  Свисавшие из-под  колпака седые  волосы  от  времени покрылись
зеленым  налетом,  как  мшиные  охлопья на  старых  елях.  Савута  помахал
костылем.
     - Послушайте мине,  робятушки.  Кто мине может от пашни оторвать и на
заводы услать?  Да я  свежей мозолью семь десятков лет распахивал пашенку.
Здесь раньше мокрядь была.  Я от маметака* помню,  как по этим лесам,  где
исстари соха,  и  коса,  и  топор ходят,  все  отцы и  деды наши расчищали
буреломы, секли деревья. Все эти земли до пустоши Заклюки и речки Заключки
наши мужики пеньковские распахали.  А коли приказчик Меренков похваляется,
что нас от  пашни оторвет и  на плавильни угонит,  так нам одно осталось -
взяться за топоры...
     _______________
          * О т  м а м е т а к а  - от тех лет, когда счет годам начался.

     Савута опустился на  бревно и,  качая  лохматой седой головой,  долго
сердито стучал костылем.
     - За топоры! Заложим засеки! Поставим дозоры, подымем другие деревни!
Кто может нас от пашни оторвать,  если мы к пашне привычны и оброк платим?
Пускай кузнецы нам сготовят рогатины,  копья и  вилы,  и мы уйдем дальше в
лес;  а  в  случае нас будут дальше теснить,  двинемся к Сибири на вольные
земли.


                        5. ДЕД ТИМОФЕЙКА ЧУДЬ-ПАЛА

     Близ  пруда  на  опушке  рощи  чернела кузница.  Дыры  в  стенах ярко
переливались огнями.  Из  отверстия на крыше валил черный дым.  Из кузницы
слышалось пыхтенье мехов и ровные удары тяжелого молота.
     Крестьяне без нужды воздерживались ходить в  кузницу,  потому что дед
Тимофейка не  очень жаловал,  когда его отрывали от работы.  Он в  сердцах
способен был облаять и швырнуть чем придется в непрошеного гостя.  "Будешь
под руку говорить -  сожгу железо,  -  говаривал он в гневе.  -  А сожжешь
железо, ничем уж не исправишь, и заместо топора выйдет только дрючок".
     Три крестьянина подошли к  кузне.  Первый толкнул дверь.  Со  скрипом
натянулась веревка с тяжелым камнем на конце, и дверь громко захлопнулась.
Вошедшие стали у самой двери.
     Дед Тимофейка,  приземистый,  с  широкими плечами и  длинными руками,
возился подле наковальни.  Ободранный кожаный передник защищал его  грудь.
На взъерошенные длинные волосы он наискось нахлобучил остроконечную шапку.
В правой руке он держал небольшой молоток -  ручник*,  в левой - клещи. Он
ловко орудовал клещами,  подвигая то вправо, то влево раскаленную докрасна
железную полосу.
     _______________
          * Р у ч н и к   -   небольшой    молоток,    которым    работает
     кузнец-мастер,  указывая,  куда  должен  бить  помощник,  молотобоец,
     ударяющий тяжелым молотом - балдой или кувалдой.

     Рядом стоял Касьян в  выцветшей пестрядинной рубахе,  тоже с  кожаным
передником на груди. Парень взмахивал тяжелой кувалдой и с сильным уханьем
ударял по раскаленному железу.  Иногда он ловко подхватывал кувалду, когда
она  отскакивала после удара,  оттягивал кувалду вниз и,  очертя полукруг,
ударял в  пол-удара.  Все это Касьян делал,  следя за  точкой,  по которой
стукнул молоток Тимофейки.
     А  ярко-красная полоса постепенно темнела,  и  только то  место,  где
ударяла кувалда, продолжало светиться.
     Наконец раздался двойной стук ручника, и дед наклонил его на сторону,
- значит,  "шабаш,  довольно". Тимофейка повернул к двери заросшее шерстью
лицо, повел мохнатыми бровями и уставился на вошедших.
     - Ну,  чего прибежали?  Разве не  наказывал я  не звать меня на сход?
Чего я  со своим угольем в бороде и паленой рожей буду там говорить?  Чего
надо?
     - По делу поговорить пришли.
     - Тогда погодите еще, чтоб железо не спалить. Сперва я его закончу. -
Тимофейка снял шапку, заблестела его потная лысина. Он бросил косой взгляд
на крестьян, отвернулся, опять нахлобучил шапку и полез с большими клещами
в  горн.  Тимофейка разгреб  раскаленные угли,  покрытые спекшейся коркой,
сунул в жар кусок железа и присыпал сверху углями.
     - Касьян, давай слабое дутье.
     Молотобоец Касьян,  сирота,  приемыш  деда,  еще  тяжело  дыша,  стал
равномерно  то  тянуть,  то  отпускать  веревку  большого  кожаного  меха,
прикрепленного сбоку  возле горна.  То  тяжелый груз  тянул мех  вниз,  то
Касьян веревкой подтягивал мех кверху,  и от этого сильная струя воздуха с
сиплым равномерным свистом вырывалась из отверстия меха - "сопла", которое
трубкой вдувало воздух в "гнездо"*.
     _______________
          * Г н е з д о   -  центральная,   самая  горячая  часть   горна,
     раздуваемая струей воздуха из сопла.

     Повернувшись к  вошедшим,  покрывая громкое  дыхание меха,  Тимофейка
кричал:
     - Пришли бы вы завтра поутру, сейчас мне недосуг!
     Вошедшие тоже изо всех сил кричали:
     - Тимофей Савич, дай слово сказать!
     От  постоянного шума мехов и  ударов по наковальне дед был туговат на
ухо и плохо различал, что ему говорили.
     Железо,  вложенное в  горн,  сначала  покраснело,  потом  забелело  и
наконец   ослепительно   засверкало,   отбрасывая   маленькие   светящиес
звездочки.
     - Кувалду!  - крикнул Тимофейка и клещами перенес прыскающий искрами,
блестящий кусок железа на чугунную наковальню с выдвинутым вперед рогом.
     Касьян схватил кувалду и занес над головой.
     - Ровнее бей, не криви! Целься в середину! - кричал дед.
     Железо потухало,  серело, теряло красную окраску. Из небольшой чурки,
растянутое и  измененное ударами кувалды,  оно превратилось в  заостренный
сошник.  Дед  в  последний раз  отрывисто стукнул  ручником,  повернул его
набок, и Касьян опустил кувалду на черную землю.
     - Ты чего сковал?  Сошник? Не время - теперь другое нужно. Ты знаешь,
что повальный сход решил: за топоры взяться. Ты с нами или хоронишься?
     Дед тряхнул головой. Он засопел и закричал хрипло:
     - Этими руками я  разнес бы  по бревнышку все гнездо дворянское!  Они
сына моего Тимошу запороли,  и  кат  Силантий усердствовал.  Другого сына,
Митьку,  ни за что в  железы заклепали и  в солдаты угнали.  Где он теперь
скитается? С кем же я буду: с вами или с ними?
     - Ты вот сошники куешь, а теперь топоры надо заваривать.
     - Ужо  заварю,  -  сказал  дед  и  быстро залопотал непонятные слова,
старинные, чудные. Он был выходец из Чудь-палы*, где жила чудь белоглазая.
И  когда  сердился  или  выпивал  лишнее,  то  начинал  говорить на  своем
прадедовском языке.
     _______________
          * Ч у д ь - п а л а  - финское племя,  жившее к северу от Волги,
     постепенно  смешавшееся  с  русскими новоселами.  На реке Печоре есть
     место Чудь-пала,  где,  по преданию, в древности будто бы пали все до
     последнего воины большого войска Чуди,  сразившиеся с наступавшими на
     север другими племенами.

     - Ну,  Касьян,  раздувай мехи.  Сейчас из сошника топор заварим.  - И
Тимофейка схватил сошник клещами и сунул обратно в раскаленные угли горна.


                     6. УПУСТИШЬ ОГОНЬ - НЕ ПОТУШИШЬ

     Феопомпий,   почесывая   поясницу,   неохотно   шагал   из   усадьбы,
останавливался и обдумывал, как ему идти к мужикам и убедить их покоритьс
господскому приказу.  "Да и где их,  окаянных,  найдешь теперь? - бормотал
он.  -  Еще наставят колотушек". Для бодрости он зашел в свой домишко близ
деревянной  церкви,   выпил  из   баклажки  полынной  настойки,   посидел,
помолился,  вздремнул, сидя на скамье, и уже стало темнеть, когда он вышел
с черного крыльца и, слегка пошатываясь, зашагал через могилки.
     "Обойду кругом, проберусь конопляником и выйду позади мыльни к кузне,
а там кустами уже недалече пройти к поскотине. Помоги мне, хранитель мой и
богомолец,  отче праведный Феопомпий, иже на столбе спасашеся". Неожиданно
он наткнулся на бревна и колья, загородившие знакомую тропу.
     - Кто  тут  столько леса  наворотил?  -  проворчал он  и  хотел  было
пролезть через бревна,  но  из-за них показались сначала навозные вилы,  а
потом лохматая шапка и знакомое лицо Харьки Ипатова.
     - Не ходи сюда,  Феопомпий,  заворачивай назад. - И вилы уставились в
грудь дьячка.
     - Ты  почто  это  смрадные вилы  тычешь  в  перси  духовного сана?  -
воскликнул гневно Феопомпий.
     - Теперь нам не до сана, и ты сюда не заглядывай! - ответил Харька. -
Мы бунтуем.
     У Феопомпия вдруг ноги подкосились и, как он потом говорил, "от таких
злодейских слов внутри, во чреве, точно ставило* оторвалось".
     _______________
          * С т а в и л о  - гиря.

     - Бунтуете?..  Как мог ты изречь словеса такие греховные?  Это кто же
это "мы"? Сколько вас?
     - А  все  пеньковские бунтуем,  да  и  другие деревни встают за  нас,
потому,  говорят, бояре правду в болоте закопали. А ты, Феопомпий, как - с
нами или за хозяйскую ручку потянешь?
     Но ответа не последовало. Феопомпий повернулся и, подняв полы широких
одежд своих, пустился бежать обратно к усадьбе. Меренков стоял на крыльце.
     - Куда тебя бесы таскали так долго? - напал он на дьячка, схватил его
за рукав и  втащил в  избу.  Он дал ему отдышаться и  внимательно выслушал
спутанный рассказ о  том,  как  нечистые силы  помутили разум  пеньковских
мужиков,  потому что мало ходили в  храм божий.  Теперь они бунтуют и  все
дороги заложили засеками из бревен.
     - И  другие деревни тоже  подымаются,  -  закончил испуганным шепотом
Феопомпий. - Что-то теперь будет? Не иначе как жди красного петуха.
     Меренков, быстро шевеля пальцами, забегал по избе. Петр Исаич, тереб
пятерней свою рыжую бороду, сидел на лавке и с дрожью в голосе говорил:
     - Принесла меня нелегкая в ваше сельцо.  В других местах крестьяне не
прекословят и помещики покладистее - без всяких хлопот уступают крестьян.
     - Надо ратных людей вызвать,  -  решил наконец Меренков.  -  Упустишь
огонь - не потушишь! Надо бунт сразу в корне раздавить. Садись, отче, пиши
грамоту воеводе в Серпухов. - Меренков достал из-за киота с иконами медную
чернильницу, большое гусиное перо и бумажный свиток.
     Феопомпий расправил на столе свиток,  попробовал конец пера на ногте,
обмакнул его в чернильницу,  вытащил мертвую муху, стряхнул ее, вытер перо
о длинные волосы, еще раз обмакнул и приготовился.
     - Чего писать будем?
     - Вот  это все и  напиши,  что знаешь,  про заваруху и  проси выслать
срочно рейтаров.
     Феопомпий поерзал,  покряхтел, подумал и наконец написал, старательно
выводя титла* и завитки.
     _______________
          * Т и т л о  - две-три буквы, заменявшие целое слово,  например:
     КТ - который, ГН - господин, и т. д.

                            "В град Серпухов.

     Великому господину нашему и воеводе Ивану Афанасьевичу Очкасову.
     Твои,   государь,   холопишки  сельца  Веселые  Пеньки,  из  поместь
алексинцев Ивана,  Яна да Гаврилы Семеновых детей Челюсткиных, приказчичка
Андроска Филиппов сын Меренков да  приказчичка Петька Исаин сын Кисленской
челом бьют.
     Ведомо  тебе  будет,   господине,  что  пеньковские  крестьяне  своим
воровским умыслом по  научению татей и  разбойных людей,  а  не по нашему,
сирот твоих,  ведому,  забунтовали, заложили на дорогах засеки, господские
овины с хлебом разграбили,  поставили заставы с ослопьем, сиречь дубинами,
и прочими человекоубийственными доспехами, никого не пропущают.
     И потому сидим мы,  сироты твои, в усадьбе сельца Веселые Пеньки, как
в татарском полону,  ни ходу,  ни выходу нам нет,  и что будет с нами - не
знаем.
     А  всему  плутовству заводчики  старые  бунтовщики:  плотник  Харька,
Ипатов сын,  прозвище Братчин, да кузнец Касьянка, Акиндинов сын, прозвище
Ковач, и другие ведомые плуты и воры.
     А ты бы, господине воевода, нас, холопишек твоих, пожаловал - прислал
какую ни на есть ратную силу злодеев изловить,  на них оборон дать,  чтобы
иным, на то смотря, впредь так делать было неповадно.
     А  как приказчички Андроска Филиппов сын Меренков и  Петька Исаев сын
Кисленской грамоте не учены,  так писал эту отписку и  руку к ней приложил
святодуховской церкви дьяк и твой богомолец Феопомпий.

              В лето от сотворения мира 7207*, сентября в день тридцатый".
     _______________
          * 7207 год от "сотворения мира",  то есть 1699  год  нашей  эры.
     Начало нашего летосчисления в старой России пошло со времени Петра I,
     который приказал 1 января 7208 года считать днем нового 1700 года. До
     этого времени год считался от 1 сентября.

     Закончив письмо,  Феопомпий прочел его дважды.  Меренков и Петр Исаич
его одобрили. Тогда дьячок свернул бумагу в трубку, залепил черным воском,
прорезал трубку острием ножа,  продел в  отверстие полоску бумаги,  сложил
концы и тоже залепил их воском.
     - А  и  мастак же ты писать грамоты,  -  сказал Меренков.  -  Чего из
Серпухова привезти тебе?
     - Если уважение к лицам ангельского чина имеешь,  - ответил дьячок, -
привези кожи на подошвы, а то хожу, аки апостолы, - босой, а сапоги на мне
- только обман для зрака.
     - Ладно, дам тебе подошвы.
     Вскоре из усадьбы выехал всадник.  Меренков стоял у  ворот и  следил,
как верховой спустился с холма, переехал плотину и скрылся в кустах.


                          7. ПОСТОЙ-КА, ЗЕМЛЯК!

     Посланцу Меренкова не удалось отъехать далеко -  в  роще он наткнулс
на  нескольких пеньковских мужиков.  Они стояли на  дороге с  дубинами.  У
одного в  руках была огневая пищаль,  на поясе висели натруска и несколько
зарядцев с кровельцами*, как у настоящего стрельца.
     _______________
          * 3 а р я д ц ы  с  к р о в е л ь ц а м и   -  трубки  (газыри),
     выдолбленные  из  дерева,  обклеенные  кожей,  с отмеренными зарядами
     пороха и свинца для выстрела.

     - Постой-ка, земляк! - сказал пожилой мужик, бондарь Савка Корнеев. -
Ты куда это собрался глядя на ночь? Слезай-ка с коня! Да это ты, Еремейка?
     Еремейка закрутился, стал плести околесицу. Видя хмурые лица мужиков,
он вздохнул и сказал:
     - Дело господское,  куда велят, туда и заворачиваешь. Я же сторона! -
Дуло пищали уставилось на него, и фитиль дымился.
     Еремейка покорно слез с коня.
     - Слышь, Серега, смажь его по уху!
     Серега с  невозмутимым видом "смазал" Еремейку,  отчего остроконечна
шапка слетела, и из нее выпал бумажный свиток.
     - Вот  какое у  тебя господское дело!  -  сказал старший из  мужиков,
подымая письмо.  -  Ты,  Серега, сведи Еремейку в чащу и придержи его пока
там,  в  лесной сторожке.  А  мне Федосейка прочтет,  что там собачья душа
Меренков отписывает.
     Савка  Корнеев вскочил на  коня.  Вскоре  он  добрался до  выселка из
черных изб и  землянок около пустоши,  распаханной под озимые.  Здесь было
много  мужиков,  баб  и  детей.  Стояли  телеги,  нагруженные крестьянским
скарбом.
     Федосейка Стрелок,  обычно  возивший письма  в  Москву  и  в  грамоте
довольно сильный,  сидел среди мужиков и чинил конскую сбрую.  Он осмотрел
внимательно свиток.
     - Придется печати сломать.
     Развернув  свиток,   он  медленно,  по  складам,  прочел  послание  к
серпуховскому воеводе.
     Мужики хмурились, переминались.
     - Чего теперь будем делать?
     - А чего делать! - сказал Харька Ипатов. - Взялись за топоры - это не
в бабки играть.  Мое слово -  письмо это запечатать,  как было, отдать его
Еремейке в зубы,  и пущай везет к серпуховскому воеводе. А воевода тоже не
дурак,  чтобы сразу присылать сюда солдат и  разорять крестьян.  Он сперва
пришлет сюда дьяка и подьячего,  те нас допросят,  дело наше рассмотрят. А
мы всем сходом на одном станем: что мы будем пашню пахать, как отцы и деды
наши пахали.
     - Нет,  не  ладно  сказал,  -  вмешался кузнец  Тимофейка.  -  Письмо
запечатать и  послать воеводе -  это  верно.  Только пускай повезет его не
холоп Еремейка,  а  кто-либо из нас,  и  пусть воеводе челом ударит и  все
расскажет, как мы за наше правое дело стоим.
     - Верно   дед   сказал.   Пусть   поедет  к   воеводе  Федосейка.   А
Еремейку-казачка посадить в овинную яму и держать там, чтобы он до времени
Меренкову не пожаловался.
     С  этим все согласились,  и  Федосейка с  письмом к  воеводе выехал в
Серпухов.


                           8. РЕЙТАРЫ ПРИЕХАЛИ

     Серпуховский воевода  Очкасов,  получив  от  Федосейки Стрелка письмо
Меренкова  о  крестьянском  непослушании  приказу  помещиков  Челюсткиных,
расспросил подробно Федосейку,  выслушал все его заверения,  что крестьяне
бунтовать не  хотят,  а  только просят оставить их работать около землицы,
несколько раз  промычал:  "М-да-с..."  -  и  приказал надеть на  Федосейку
ножные железы, обрить полбороды и полголовы и бросить в погреб.
     - Ты тоже,  смекаю,  гнешь сторону воров и татей и их улещиваешь жить
на старый свой корень.
     Воевода хотел  показать себя  умелым усмирителем и  великим воителем.
Поэтому  он   приказал  рейтарского  полка  капитану  Дмитрию  Гавриловичу
Битяговскому,  взяв  двадцать рейтаров,  поехать в  сельцо Веселые Пеньки,
"чтобы  он,  Битяговский,  сам  опрашивал  и  сыскал  накрепко  по  святой
непорочной Христове евангельской заповеди господни ей-же-ей с записью всех
порознь статьями,  зачем  гилем  против господского приказу восстали,  кто
были зачинщики и  огурщики".  А  для