восходящего сиреневого солнца?
     Антон отрицательно покачал головой.
     -- Всем устрою экскурсию! Как у нас хорошо, братцы, сестрички  вы  мои!
-- он погладил Антона по плечу и поцеловал Галю. Потом еще. Отпустил Антона,
обнял  Галю  за плечи,  взял на  руки, не  переставая  целовать,  пронес  по
комнате,  положил  на кровать рядом  с Катей  и Еленой Кирилловной, сам  лег
рядом. Антон  сел на пол,  осторожно погладил спящую Олю по голове. Тихонько
сидящий в углу у стены голый старичок спросил шепотом: -- Выпьете?
     Антон Васильевич кивнул.
     Старичок  --  Захар Тимофеевич --  протянул ему запотевший бокал. Антон
Васильевич подсел к Захару Тимофеевичу поближе, положил голову ему на плечо.
     -- За вас, молодых, -- грустно сказал Захар Тимофеевич.
     -- Да бросьте вы! Не горюйте, ведь не в этом счастье.
     Захар Тимофеевич засмеялся: -- А все равно хотелось попробовать, думал:
вдруг --  вдруг! -- еще что-то получится... Да  что  вы  переживаете за меня
так?!. -- он с силой хлопнул Антона по колену, -- Все же отлично!.. Отлично!
Господи... -- он улыбнулся, откинув голову и закрыв глаза.
     --  Правда,  -- Антон Васильевич посмотрел  на  Ольгу, потом улыбнулся,
посмотрев  на  Катю,  Елену  Кирилловну,   Галю  и  полковника   Винокурова,
обнимавшихся вчетвером на  кровати. -- Вы посмотрите, ведь правда же  -- так
хорошо...  Я  никак  не  могу  во  все это поверить. Это  должно  бы быть...
казаться... каким-то...  А я  -- смотрю, и так легко на душе, как,  кажется,
еще никогда не было. Понимаете?
     Захар  Тимофеевич  улыбался.  В  дверь  осторожно  постучались.  Полный
высокий бородач из соседнего номера  и две худенькие женщины, одна, та,  что
повыше -- брюнетка, в белых трусиках,  другая, пониже --  блондинка,  совсем
без ничего; и у каждого в руках по бутылке шампанского, пришли познакомиться
с новыми родственниками.
     Солнце уже садилось за новостройки, когда полковник Винокуров предложил
все-таки спуститься в зал.
     Теперь  там  стоял  тихий гул,  мужчины, перегибаясь через  ряды, жали,
знакомясь, руки, женщины целовались в щечку. Кто-то вышел на сцену, сказал:
     -- Ну, это...  А  теперь можно и познакомиться,  гм... -- и,  подождав,
когда стихнет хохот, стал читать список.
     Все, посмеиваясь, принялись по очереди вставать, раскланиваться.
     --  Вот: это,  -- комментировала Галя,  -- хирург; это --  журналистка;
Стеклов  Петя -- токарь  и  классный шахматист...  Вот! Вот!  Я говорила  --
Сережа... ("Сережа, сексопатолог",  -- поклонился высокий седой мужчина. Все
тихонько завыли,  сосед Антона Васильевича,  бизнесмен Савельев Юра, корчась
от  смеха,  сполз  с  сиденья.  "Нет, правда сексопатолог..." -- сквозь смех
выдавила Галя).
     Директор школы. Завмаг.  Отставной майор.  Еще  один. Домохозяйка, мать
пятерых детей. Архитектор..
     -- Откуда ты все это знаешь? -- удивился Антон Васильевич.
     -- Про многих я и больше знаю, -- улыбнулась Галя.
     Вернулась  Оля,  беседовавшая  у  входа в  зал  с каким-то  симпатичным
мужчиной ("Корнилов Игорь Савельевич" -- как раз представили его; "Художник"
-- дополнила Галя). Оля села Антону Васильевичу на колени.
     -- Смотри! --  улыбнувшись, сказала  она  и показала  налево.  Старичок
Захар Тимофеевич скромно  отмахивался от окруживших его  людей, улыбался, те
доказывали ему  что-то,  один  возбужденно махал руками,  потом  привстал на
стул,  жестом позвал  кого-то из  другого  конца  зала. Подошла  пышнотелая,
необыкновенно  красивая женщина ("Нинка!"  -- улыбнулась  Галя), засмеялась,
выслушав того, кто ее позвал,  и стала разговаривать с Захаром Тимофеевичем.
Они  сели  рядом,  Захар  Тимофеевич,  улыбаясь, отвечал  ей  что-то,  потом
посмотрел на высокую  грудь  Нины. Нина  что-то, улыбаясь,  объясняла Захару
Тимофеевичу, тот скептически  покачивал головой. Сидевшие рядом  с интересом
слушали, иногда смеялись.
     -- Дорогие  братья  и  сестры!.. -- у микрофона, улыбаясь,  опять стоял
полковник Винокуров.
     Все опять захохотали, стали обниматься друг с другом.
     --  Знаешь,  --  сказала Оля, -- а я действительно всех их  здесь очень
люблю...  Всех. С  ужасом жду, что появится в толпе неприятное лицо -- и его
нет!  Нет, и нет, и  нет!.. Ни одного. Это чудо какое-то. Какие все хорошие.
Да, Антон? Да, Галь?..
     Галя  взяла  Ольгу  за  руку,  улыбаясь,  поцеловала  кончики  пальцев,
посмотрела в глаза: -- И я люблю.
     -- И они нас... -- тихо сказал Антон Васильевич. -- Ведь правда же.
     Оля кивнула. Опять показала налево: Захар Тимофеевич и  Нина, осторожно
осмотревшись, стали спускаться на ковер. Все сидевшие вокруг скромно подняли
глаза к  потолку и принялись что-то  насвистывать. Захар Тимофеевич  заметил
Антона,  помахал ему  рукой. Антон  успел погрозить пальцем и подмигнуть ему
прежде, чем они скрылись между рядами кресел. Оля и Галя смеялись.
     -- По списку  на сегодняшний день, -- заговорил полковник Винокуров, --
зарегистрировано триста восемнадцать человек... Каково?  Хоть кто-нибудь мог
предположить,  что  такое  может   быть?  Я  предлагаю  сегодня  же  послать
телеграмму в книгу рекордов Гиннеса, -- все  захохотали. -- Ишо один  рекорд
установлен нашим соотечественником!..
     -- И заметь, -- сказала Антону,  перегнувшись из переднего  ряда,  Маша
(Мария Самойловна Каримова; Магадан;  пианистка), -- почти никакого внешнего
сходства... Вот, например, у нас с тобой.
     -- А мне кажется -- глаза, -- шепнула Галя.
     -- Глаза! Я кроме этого пенсне дурацкого ничего и не помню...
     -- И теперь -- еще небольшой сюрприз! -- объявил полковник Винокуров.
     --  Я  заказывал  к  открытию, художники подвели,  не успели...  --  он
обернулся  и  подошел  к закрытому белой  простыней  огромному  портрету  на
заднике сцены.
     -- Какой молодец!.. -- шепнула Галя. -- Я  только подумала, что надо бы
было...
     --  Смотри,  смотри,  --  перебила  их  Оля,  показывая   налево.   Там
происходило что-то интересное. Все улыбались, переглядывались. Кто-то что-то
сказал, все захохотали... Раздалось веселое: -- Ну! Ну! Ну!..
     --  Я знаю, много лишних ассоциаций вызывает  этот человек у каждого из
нас,  --  полковник Винокуров нервно  вытер  лоб  платком. --  Я,  например,
вспоминаю,  как сам выковыривал глаза на его фотографии в школьном учебнике.
Но теперь  -- здесь, сейчас,  все мы -- видим  его, как  бы  это  сказать...
другим... И именно этому --  уметь во всем  видеть хорошее, этому -- с вашей
помощью,  славные мои! с вашей, сестрички, с  вашей, братья! -- научил  меня
этот очень необычный человек...
     Полковник Винокуров сдернул покрывало.
     -- Здесь ему лет тридцать, -- сказала Галя.
     -- А нет где-нибудь его  детской фотографии?.. На которой он просто еще
он сам, и больше пока никто. Кто-нибудь  видел?..  -- спросила Оля, глядя на
портрет.
     Антон Васильевич пожал плечами, не отрывая взгляда от прищуренных  глаз
на  портрете,  серых,  чуть  голубоватых,  улыбающихся сквозь  продолговатые
стекла очков без оправы.
     -- А!.. А!.. А! -- отчетливо раздалось в наступившей тишине.
     -- А!!! -- такого счастливого голоса  Антон Васильевич не слышал раньше
никогда.
     Все в зале захохотали, зааплодировали.
     Смущенный Захар Тимофеевич поднялся, помахал всем ручкой, потом с силой
выбросил вверх сжатый кулак и подпрыгнул.
     Нина встала,  поправила одежду,  чопорно поклонилась. Захар  Тимофеевич
обнял  ее  за  плечи,  поцеловал, пожал руки  нескольким  соседям. Подмигнул
издалека Антону Васильевичу. Зал аплодировал стоя.
     Утирая  слезы,  Оля,  сквозь  смех,  сказала:  --  Старички  себя   еще
покажут... Есть еще порох в русских селеньях...
     --  Лаврентьичи!  Лаврентьевны!  --  сказал,  перекрывая  шум  в  зале,
полковник  Винокуров.  -- Можно  я  вас теперь так  буду  называть?..  -- и,
переждав очередной взрыв хохота, продолжил: -- Я сам, -- он опять засмеялся,
--  давно  не смеялся так  много,  так светло, как  сегодня. Что  может быть
лучше, чем смех? И сколько мы еще с вами посмеемся!.. --  он перевел дух. --
Есть, правда, еще и одно-два серьезных дела... Россия ждать больше не может!
     Оля  вдруг подергала  Антона Васильевича  за  рукав --  сказать  что-то
важное. Он взглянул на нее. Касаясь губами его уха Оля тихонько прошептала:
     -- Я тебя люблю. Браток... -- и улыбнулась.
     --  Дык. Ты ж  сестренка  мне, Оленька!.. -- ответил Антон,  глядя в ее
улыбающиеся зеленые глаза.
     --  ...два последних  объявления,  дорогие  мои соотечественники,  и  я
заканчиваю.  Первое  -- официальное. Еще  одна  секция образована.  Угадайте
какая! Ну? Философская!  Общая тема  -- Российская философия всеединства  на
современном  этапе.  Заинтересовавшиеся  вот,  к  Володе  Соловьеву.  Второе
объявление -- лично от меня. Приглашаю всех  в гости -- на Алтай, в Бурятию.
В горы! --  он раскинул в стороны руки.  --  Чудесные места,  природа дикая.
Древние  монастыри.  Буддисты всюду бродят! Все  приезжайте!  Земляки  мы, в
конце концов, или так, просто родственники?!..
     -- Едем, Оля?.. -- спросил Антон Васильевич. -- Галя?..
     -- Да все, я думаю,  теперь поедут, -- засмеялась Оля. Галя кивнула. --
А потом -- еще куда-нибудь! Мы теперь вместе... -- Оля и Галя, не глядя друг
на друга,  одновременно положили головы на плечи Антона Васильевича. -- Одна
бо-о-ольшая семья... Да?
     Галя засмеялась.
     Лаврентий Павлович удивленно -- и  чуть виновато -- смотрел  с портрета
на все это безобразие.


О СУЩНОСТИ КАРМЫ

     --  А что  такое карма? -- сонно спросила  Люся, кутаясь в одеяло. Митя
выключил свет, влез к Люсе под одеяло, подумал и сказал:
     --  Карма,  если попроще, это все  плохое, что человек сделал в  жизни.
Память об этом плохом. Только не просто воспоминания: можно сейчас вспомнить
что-то,  а  через минуту  вспомнить уже  не  свой плохой поступок, а  совсем
другое.  А вот если человек просто знает,  что  при случае  сможет вспомнить
какие-то свои плохие поступки, мысли -- значит есть  у него эта самая карма.
А тот, кто,  как бы  ни старался,  не  сможет  вспомнить  -- у того нет. Это
святые. Будда, например. Он от кармы свободен.
     --  Так он  же до того как стал Буддой всяких дел наверняка  наворотил.
Значит мог все это вспомнить! -- возмутилась Люся -- Неправильный пример...
     Митя задумался. Потом сказал:
     -- Наверное  тут дело  в  просветлении.  Просветление  -- это как новое
рождение. До просветления не считается. Он  ведь как  освободился от  кармы?
Когда просветление наступило. Как бы заново начался отсчет кармы. Начался, а
считать уже нечего было. Понимаешь?.. После просветления то плохое, что было
--  уже ну никак не вспоминается, на то оно и просветление. А нового плохого
просветленные тоже не делают. По определению. Просто не могут. Понимаешь?
     Люся  ничего не ответила. "Спит!"  -- догадался Митя. -- Ты  уже спишь,
что ли?..
     "Вот   сейчас  возьму  и   просветлюсь!   --  подумал  Митя,   тихонько
переворачиваясь  на  спину.  -- Карма?  Ха-ха! Я ведь  согласен  с  четырьмя
благородными  истинами,  с  каждой: первая  --  согласен. Вторая? Тоже  ведь
согласен..."
     --  Кто Вы ?!. -- испуганно теребила его Люся за плечо. Светало. -- Что
Вы  тут делаете?!! -- и увидев, что он открывает глаза, испугано взвизгнула:
-- Мама!..
     Митя нежно улыбнулся: -- Не тревожься, милая девушка! Я не причиню тебе
зла!
     Подымаясь с кровати он почувствовал, как  отвисшие за  ночь мочки  ушей
хлопнули его по шее. Натянуть на круглый, складчатый животик  джинсы  смешно
было  и  пытаться!  Митя  просто завернулся в клетчатый  плед, нахлобучил на
смуглую лысину ушанку  и, поцеловав Люсю в щеку, ушел. За ночь выпал снег  и
ноги сначала мерзли  --  первые  сто метров, от  подъезда до остановки  -- а
потом  привыкли.  "Интересно, --  думал  Митя, -- ехать мне без  талонов  на
троллейбусе, или пойти пешком? Без талонов нехорошо, лучше пешком!.."
     И пошел, не спеша, в сторону центра. Часа полтора никто из встречных не
мог  подсказать Мите  где  в  Москве  буддистский  храм. А потом встретились
какие-то кришнаиты и выручили.
     Там теперь Митя и живет. Очень  его все  уважают,  и  ученики, и просто
случайные посетители.
     А Люся, говорят, так ничего и не поняла.


КАК НАСТУПИЛ КОНЕЦ СВЕТА

     Приходит как-то Дьявол к Богу и говорит:
     -- Слушай! А давай помиримся?!.
     -- А я, собственно, милый, с тобой  и не ссорился, --  отвечает Бог. --
Что  это ты тут манихейство  разводишь? Ты мне не ровня, чтобы мириться: под
стол пешком  ходил,  когда я уже столько  всего насовершал, что тебе никогда
даже и не представить...
     -- Но теперь-то я  есть.  Как ты есть. Раз я есть, то и свобода воли  у
меня есть -- иначе это уже не я был бы, так? Воля творить зло!.. У-у-у!.. --
Дьявол  страшно  приставил  пальцы  к  голове  и  выпучил глаза.  --  Или --
мириться.
     Бог улыбнулся. -- Ну?  Ну есть воля, ну и что? Захочу -- не будет. Чего
ты придуриваешься? Ты же всю эту схоластику не хуже меня знаешь.
     -- Ну, мало  ли, чего  ты  захочешь, --  отвечает  Дьявол.  -- Конечно,
захочешь чего-нибудь, оно и произойдет. Вот только: неизвестно ведь, чего ты
захочешь...
     -- Как это "неизвестно"? Мне все известно!
     -- И что ты через минуту захочешь, так?
     -- Дык!.. -- удивился даже Бог. -- Что ты как маленький?..
     -- Да послушай ты  сначала, к чему я клоню,  а  потом уже возмущайся. Я
тебе дело говорю.
     -- Зачем? Я и так уже все знаю. И то, что ты  мне хочешь сказать,  тоже
знаю.
     -- Ну и?..
     -- Катись отсюда. Чего прицепился?
     -- Сам выкатывай, -- не на шутку рассердился Дьявол. -- Все же  в твоей
воле! -- и демонстративно сложил на груди руки.
     -- Ну и выкачу, -- подумав, сказал Бог.
     -- Ну и выкати! Выкати!
     -- Захочу -- выкачу, не захочу -- не выкачу!..
     -- Ну ты зануда. И не скучно тебе? Все-то он  знает, все-то он может!..
Тьфу!
     -- Ни чуточки не скучно.  Вот, видишь, какой цирк себе устроил. Кому-то
рассказать  --  не  поверят.  С  тобой  ругаюсь!  Да  уже  от  одного  этого
обхохочешься!..
     -- Что, и вправду смешно?
     Бог засмеялся: -- Смешно. Очень.
     -- Несмотря на то, что ты уже заранее знал, что я тебе скажу. Сам себя,
значит, веселишь? И как оно? Смешно?..
     -- Слушай,  говорю ведь: вали отсюда. Уже  не  смешно. Надоел.  Ты сам,
оказывается, зануда. Впрочем -- тебе и положено...
     --   Нет,  ну  ты  мне   скажи  --  как  так  можно  жить,  а?  Никаких
неожиданностей, все заранее известно. Каждую свою шуточку  знать заранее.  И
ответ на нее  тоже... Это же тоска смертная! Я бы повесился!  Тебе самому-то
не противно?
     -- А я всеблагой. К тому же, мне все пофиг.
     -- Как это "пофиг"?!.  -- взорвался дьявол. -- В тебя  же тьма  народу,
как  в отца  родного верят! А тебе,  оказывается, "пофиг"! Скотина  ты после
этого.
     -- Ага. Я насквозь парадоксален. И антиномичен.
     Дьявол в сердцах плюнул*. Потом сказал:  -- Ты меня специально запутать
хочешь. Я  что, собственно,  сказать  хотел. Послушай, все-таки.  Вот ты  Ты
есть,  сам говорил: "я парадоксален",  "я  такой", "я сякой", "захочу  -- не
захочу". Свобода воли, блеск! Так?
     -- Попал, что называется, пальцем в...
     -- Я -- тоже есть. Согласен? Или, может, меня нет?
     -- А как же. Вот он ты. Сотворил я тебя, как сейчас помню, когда...
     -- Это сейчас совершенно не интересно. Двумя словами --  факт налицо. Я
-- есть! Вместе со своей свободой воли.
     -- Ну.
     -- Ты есть. И я есть. Так?  -- Дьявол помолчал  -- Ну, давай  мириться,
а?...
     -- Достал  ты меня, дорогой,  --  устало  вздохнул  Бог. -- Я тебе  уже
говорил: захочу -- помирюсь, не захочу -- не буду!
     --  А я  вот возьму и  этот наш с  тобой разговор  перескажу.  Напишу и
опубликую массовым тиражом.  Чтоб все знали: предлагал  Отцу нашему избавить
мир от  зла, войн  всяких, болезней. От души предлагал, а он говорит: захочу
-- избавлю, захочу -- не избавлю!
     -- Ох, ох, ох! До чего  ж оригинально. Да  тут же кто-нибудь теодицейку
ответную и настрочит -- будь спокоен. Оправдают, не сумлевайся. Да и не надо
ничего писать! Уже сто раз написали!  А ты, вообще, я погляжу, умен... Мудр,
так  сказать, как Дьявол!  Очень,  очень одобряю --  хороший вопрос: "Почему
это, интересно,  Отец  наш родной сразу Дьявола не изничтожит, раз все в его
власти?" Сам придумал, признайся?..
     -- Да, вот именно, почему? -- мрачно повторил Дьявол.
     -- По качану.
     Дьявол помолчал.
     -- Так вот, слушай внимательно, -- сказал он. -- Если ты мне сейчас  не
ответишь -- немедленно прекращаю творить зло! Ультиматум. Забастовка.
     Бог захихикал:
     -- Захочу --  прекращаешь, захочу --  не  прекращаешь, -- и он  показал
дьяволу язык**.
     -- Даю тебе клятву, -- грозно сказал  Сатана. -- Вот с этой минуты и до
тех пор, пока ты меня не  изничтожишь  -- мою злую волю! -- этой самой волей
ни  одного  злого поступка  не совершаю!  Не  желаю! -- и он подкрепил  свою
клятву торжественным сакральным жестом, от которого задрожал небосвод.
     -- Хочу --  желаешь, не  хочу  -- не  желаешь! -- улыбнулся Бог  доброй
улыбкой.
     -- Не желаю! Зла отныне -- нет!
     -- Вот  и славненько. Так мы, честно говоря,  и  планировали.  А ты  --
"свобода воли! свобода воли!"
     Дьявол молчал.
     -- Все равно не желаю! -- тихо сказал он. -- Не обдуришь ты меня...
     -- Уже обдурил! Вишь  -- смирил Дьявола! Не будет теперь зла. Хорошо-то
как! -- Бог от радости всплеснул руками и захлопал в ладоши***.
     -- Скотина ты... -- насупился Дьявол. -- Я же как лучше хочу!..
     -- Молодец!!! Хороший ты мой! Порадовал старика!
     -- Слушай, отъебись ты!...
     И  Дьявол ушел, сдержавшись и не хлопнув дверью -- это был бы нехороший
поступок,  а Дьявол действительно решил  переупрямить-таки Бога и  злых  дел
больше не делать. Ни одного. Забастовал. Всерьез забастовал!
     А Бог достал ежедневник и возле записи "ПОМИРИТЬСЯ С ДЬЯВОЛОМ" поставил
жирный, яркий крестик.
     Потом подумал и поставил крестик у следующей записи: "ПОСТАВИТЬ КРЕСТИК
ВОЗЛЕ ЗАПИСИ ПРО ПРИМИРЕНИЕ С ДЬЯВОЛОМ."
     Таких  записей  дальше  шло  очень  много,  ими Бог  и  занялся, ставил
крестики и ставил, ставил и ставил, про все остальное забыл.
     Так и наступил конец света.

___________________________________________________________________________
     * Диметилмеркоптаном, или диоксином. Чем-то вроде этого. Даже еще гаже.
     ** В метафизическом, конечно, смысле. *** См. предыдущую сноску.


МАЛЬЧИКИ

     Когда в дверь постучали, Константину снился странный сон.
     Спрятавшись в сухих зарослях терновника на обочине дороги, он наблюдал,
как  мимо  него одна  за  другой,  нескончаемой  чередой,  медленно-медленно
движутся огромные  телеги: тяжело  груженые,  на  цельно  деревянных, обитых
железом колесах, запряженные -- каждая -- шестеркой быков.
     Погонщики кричат на быков,  хлещут  их длинными  кнутами, перекликаются
друг с другом. Некоторые -- громко поют. Песни очень красивые. Но Константин
не знает  языка, на котором они  сложены. Вернее, как бы и знает, и в то  же
время --  ничего не  может понять: каждое слово знакомо,  вызывает  что-то в
памяти, но вот что именно -- вспомнить никак не удается.
     Так с Константином было уже не раз, когда он учил  другие  языки. Читая
книги,  он то и  дело наталкивался на очень неприятные  слова. Это  были  те
слова, перевод которых он раньше уже однажды старательно запоминал.  Иногда,
закрыв глаза, Константин мог даже отчетливо увидеть комнату, где именно  это
забытое  теперь слово пытался запомнить, много раз  повторяя его  вслух; или
вспоминал,  в  каком  именно  углу страницы и  какой  именно  книги  находил
перевод, вот  только  -- какой перевод?..  Были среди  таких  слов  особенно
отвратительные и знакомые: те, которы