-- Я думаю, ты понимаешь...
     -- Извини, Степа,  я специально  все  так упрощала! -- ответила Зоя. --
Какая  им  разница?  Почувствуют  Юнга --  и  хорошо. Потом уже в  тонкостях
разберутся.
     Юра открыл глаза. Степан Самойлович, Зоя и Сережа чокались бокалами.
     "Без меня,  гады..."  Закрыв  глаза, он опять принюхался к запаху волос
Ларисы.
     -- Самое лучшее, что лично я нашел в Юнге, -- сказал Степан Самойлович,
-- это, конечно, понятие коллективного бессознательного, но еще, самое-самое
лучшее -- термин "нуминозное".
     --  А это что? -- раздался  голос Паши. "О господи!  Я  больше этого не
вынесу!" --  Юре  захотелось  вскочить и выбежать из  комнаты. Но для  этого
пришлось бы потревожить Ларису. Юра остался.
     -- Нуминозное, -- сказала Зоя, -- это и есть то, что нас за руку, язык,
мысли  дергает.  Некоторые называют это богом.  Это  все,  что  не есть  сам
человек, что вне его личности, самосознания,  воли, но что при этом,  на эту
личность постоянно влияет, воздействует.
     "Сейчас это нуминозное вывернет им на стол все, что я сегодня съел. Все
их отравленные  грибы. Я сам не хочу  этого, а нуминозное --  вывернет!  Еще
иначе:  сблевнем, с  божьей помощью!.." Пришлось встать (Лариса еще  сильнее
поджала  ноги, пропуская Юру) и, по стеночке,  потом -- ухватившись за шкаф,
выйти.
     Стало чуть легче.
     Шатаясь он  побрел из  туалета  обратно.  Мимо  прошла  Зоя. У  вешалки
раздевалась вернувшаяся, наконец, Лена.
     -- Ты вернулась! -- закричал Юра. Они обнялись.
     -- А ты, похоже, времени не терял. Фу. Пьянь.
     -- Да, пьянь, -- проворчал Юра. -- А вот ты где была?
     -- Да так. Ерунда, не важно. Пойдем! Они вернулись в комнату.
     --  Экий  интим тут устроили, --  удивилась  Лена. --  И серьезные  все
какие... Что это с вами?
     -- С  нами как раз  ничего. Ты вот --  куда моталась? -- спросил Степан
Самойлович.
     -- Да отстаньте вы! По делам.
     -- Ну,  удачно?  Это  самое  главное,  чтоб  удачно,  --  бодро  сказал
Мишенька.
     -- Удачно, удачно... -- огрызнулась  Лена. Зоя почему-то засмеялась. --
Дура, -- обиделась на нее Лена.
     -- Штрафную! -- сказал Мишенька, открывая новую бутылку.
     -- А можно  и две, -- порекомендовал Паша. -- Пей! И после первой -- не
смей закусывать! Смотри мне!
     -- Отвяжитесь, -- Лена выпила водку, потянулась к грибам.
     -- Осторожно! -- хором сказали Мишенька и Паша.
     --  Они ядовитые... -- тихо объяснил Юра. -- Я уже ходил блевать. Вдруг
он заметил, что за  столом нет Ларисы. Ушла к  своим -- как их?  -- кажется,
Костя и Илья... Они сидели теперь там втроем прямо на полу, Лариса смеялась,
Костя, размахивая руками,  рассказывал  ей что-то негромко. Потом, еще тише,
стала  говорить что-то Лариса. "...Фрейдисты..." -- разобрал Юра. Теперь они
захохотали уже втроем. Юра разозлился.
     --  ...Ну хорошо, любой  удлиненный предмет  -- фаллический символ,  --
говорил  Паша Степану  Самойловичу,  тот  кивал.  Зоя шепталась  о чем-то  с
Сережей.
     "Молчал  весь  вечер,  ублюдок. А  теперь  --  шепчется.  Ухо,  небось,
обслюнявил..."
     --  Юра!  -- сказал Мишенька. --  Давай  выпьем! Юра взял бокал:  -- За
тебя, Лена! За успех  твоих таинственных  дел. И вообще... -- он выпил. Лена
хмуро промолчала.
     -- Что-то, все-таки, у тебя не так, да? -- спросил Лену Мишенька. -- Не
мучай себя. Расскажи! Что стряслось?..
     -- Правда, -- Юра попытался улыбнуться.
     -- Отвяжитесь! -- злобно буркнула Лена. Мишенька и Юра переглянулись.
     -- Они  и меня под конец своим Фрейдом достали, -- сказал Мишеньке Юра.
Тот только горько ухмыльнулся: "Понимаешь, -- мол, -- меня теперь?.."
     --  Ну  хорошо: кипарис --  фаллический символ,  --  говорил  Паша,  --
Эйфелева башня -- фаллический символ, но ведь...
     --  Прекратите!!! -- заорал Мишенька. --  Что, других тем  нет? Лариса,
Костя и Илья опять захохотали.
     -- Действительно, мальчики,  что вы все о каких-то гадостях, -- сказала
хмуро Лена. -- Лучше бы о чем-то умном поговорили.
     Юра не выдержал, вскочил и, чуть не опрокинув торшер, ушел на кухню. 3а
ним  вышел и  Степан Самойлович.  Сев  напротив, он поставил  локти на стол,
застеленный темно-коричневой клеенкой, оперся  подбородком на ладони и молча
смотрел  на  Юру.  Юра различил четыре  своих маленьких  отражения -- два  в
стеклах очков, два в карих зрачках Степана Самойловича.
     -- Достал ты меня, Степан, сегодня своим Фрейдом.
     Степан Самойлович пожал плечами.
     Пришел  Мишенька  с бутылкой.  Выпили по чайной  чашечке, еще  посидели
молча. Внизу  за окном  кто-то пьяно заорал. У  соседей за стенкой  включили
телевизор.
     -- Почему все так гадко, а?.. -- тихонько спросил Юра.
     --  Ты  же  не любишь  умных  бесед, --  так  же  тихо  ответил  Степан
Самойлович, закуривая.
     -- А ты без умничанья попробуй. Без цитат, без имен. Ты же не можешь!..
     -- Что попробовать? Ответить на твой тоскливо-кретинический вопрос?.. И
самому при этом не  показаться кретином?.. Тем более, что ты и сам прекрасно
знаешь, что я отвечу.
     Юра удивился: он не знал.
     Мишенька вдруг засмеялся:  -- А знаете,  -- сказал он,  --  что я вчера
подумал? Ехал в автобусе, давка, теснота. Вдруг я тихонько пукнул!  Никто не
заметил,  мотор  гудит,  а  мне все  равно  --  неловко стало,  стыдно  так.
Внимательно  рассмотрел все лица вокруг -- полная безучастность, неподвижные
взгляды. И мне  показалось, что даже... э... слишком как-то неподвижные. Как
бы искусственно.  Тут-то я и испугался: а вдруг у них у всех уши не так, как
у меня  устроены? Вдруг только я не слышу когда, тихо пукаю, а все остальные
люди  прекрасно  все  это  слышат?!  И  вот --  только вида не подают.  А я,
мерзавец!.. Мне просто сквозь землю захотелось провалиться...
     --  А  еще  другое бывает, -- тихо  сказал Степан Самойлович.  -- Когда
подумаешь об окружающих  какую-нибудь гадость  и вдруг испугаешься:  а вдруг
они  все  телепаты?  Все люди  вокруг?  Только  условились тебе  в  этом  не
признаваться. Вдруг они и эту твою  догадку  прочли? И все равно -- про себя
хохочут, в душе, а виду не подают. Ходят с бесстрастными лицами...
     Юра поймал вдруг  себя на том, что внимательно  рассматривает рекламные
объявления в лежащей на  столе  газете. Над  объявлениями  была еще  статья:
"ОДИН НА ОДИН СО ВСЕЛЕННОЙ. Будни космонавта". Юра отшвырнул газету, положил
голову на коричневую клеенку. Опять что-то  заурчало в животе. "Но они же не
отравленные?" Из комнаты донесся веселый хохот Ларисы.
     -- Ты спросил: почему так гадко? -- сказал  Юре Степан Самойлович. -- А
ты не интересуешься: почему ты хочешь знать "почему"?
     Мишенька только замычал, встал, подошел к окну.
     -- Я не  хочу  больше  философствовать, Степан Самойлович. Разговоры на
кухне!.. О!.. Я не знаю -- может вовсе и не из-за водки меня тошнит.
     -- "Тошнота",  Жан-Поль Сартр,  --  премерзко произнес Мишенька. -- Вы,
действительно,  заебли уже всех своими попытками  философствовать. Зачем это
все? Юра, вот ты скажи, тебе -- зачем?
     Юра  пожал  плечами.  На  стене   напротив  него  висел   календарь  --
великолепная  фотография  высокого гриба-боровика среди  упавшей листвы.  На
шляпке, высунув рожки, сидел блестящий слизняк. Нагло, бесстыдно.
     -- А что, --  ответил вместо Юры Мишеньке Степан  Самойлович, -- что-то
меняется от  того, говорим мы вслух, или просто думаем? Почему же  тогда  не
говорить? Ведь  так остается  еще хоть какая-то  надежда. А если  даже  и не
говорить,  если  вообще  ничего  не  делать --  может лучше  сразу...  того,
повеситься?..
     Вошедший в кухню и стоящий теперь у стенки Паша тихо присвистнул.
     -- Это, извини, опять разговоры! Если ты  говоришь "делать  что-то"  --
вот и сделай. Хоть это. Хоть повесься,  -- Мишенька посмотрел на  люстру. --
Давай, давай, покажи, что ты и вправду человек действия.
     Степан Самойлович тоже посмотрел на люстру.
     --  А  тебе  не  кажется,  Мишенька,  --  сказал  Юра,  --  что  ты сам
непоследователен,  а? Ты советуешь, хотя  считаешь, что делать что-либо -- в
том числе и советовать! -- бессмысленно.
     --  Совсем  упились!...  --  всплеснул руками Паша.  --  Полные... э...
идиоты.
     -- Сам ты... э... идиот! -- ответил Мишенька.
     Гриб-боровик  на  календаре  медленно поплыл  влево.  "В  прошлый  раз,
кажется, тоже налево -- против часовой стрелки..." Юра закрыл глаза. В буром
полумраке проплыло оранжевое пятно. "А это -- я на яркую лампочку посмотрел,
где Степа вешался. Она -- отпечаталась на сетчатке..."
     -- Смысла во всем этом,  действительно немного, Паша, --  с  удивлением
услышал он свой голос. И совсем с  небольшим  опозданием, секунду, не больше
-- понял, что хочет сказать. И заговорил. Все молча слушали.
     --  Бессмысленно,  небессмысленно...  Сначала  нужно бы  вдуматься: что
такое этот самый смысл, а? Вот есть  такой  классический пример: кепка. Если
она на голове -- она  и  есть просто кепка и  ничего больше. А  если она под
стеклом,  в  музее,  кепка  Ленина, например?!. Или  какой-нибудь  из  жизни
пример. Самый обычный стук в дверь и тот же стук, если человек ждет, что его
арестуют. Это ведь -- уже совсем другое. Понимаете разницу?
     -- Я  тебе про это,  Паша,  и говорил, -- вставил Степан Самойлович. --
Помнишь: кипарис, Эйфелева башня... Мишенька бешено затряс головой.
     -- Не  нужно  кипарисов!  --  закричал Юра. --  Ничего  не нужно. Нужно
просто задуматься  --  откуда  они приходят эти смыслы. Из подсознания?.. Из
личной  истории?..  Веревка -- что  может быть  обыкновеннее. А  ведь в доме
повешенного   о  ней   даже  говорить   не   могут!..   Хоть   "коллективным
бессознательным" это обзови, хоть "нуминозным" -- ведь от этого же ничуть не
легче! Оно все равно само приходит. Нас не спрашивая.
     Все молчали.
     -- Можно и проще сказать: все от Бога, -- усмехнулся Мишенька.
     -- А Бог? Это что такое? Какой смысл у этого слова? Само это понятие --
оно откуда  взялось?.. Зоя,  вон,  лекцию  пыталась об этом прочесть!  Самое
страшное,  от чего просто выть хочется, что? То, что даже этот мой разговор,
эти  мои  мысли, все  ваши мысли  по  этому поводу -- они тоже сами по  себе
откуда-то  взялись. Сами,  без  спросу.  И  точно  так же, сами, без спросу,
куда-то и исчезнут, сменятся другими. И никто не знает -- какими! Вы знаете,
о чем вы подумаете через восемь секунд?..
     Паша испуганно посмотрел на часы.
     -- Откуда выползают мысли -- это просто  самое страшное. По сравнению с
этим  даже то, что  в квартире над нами  сейчас, может быть,  лежит бомба  и
через те же восемь секунд  взорвется, продавит на нас потолок -- это ерунда!
И то, что в любую секунду может остановиться сердце -- тоже ерунда... Но то,
что через  минуту я  подумаю о чем-то  --  а  о чем,  не  знаю! --  вот  это
страшно...  Подумаю, увижу мир как-то  по-другому,  а как?  Как угодно! Весь
этот  мир вокруг  --  он у  каждого  из нас  свой,  он соткан из смыслов, он
рождается,  изменяется, исчезает вместе с  человеком -- с  его  сознанием, с
теми  смыслами,  которое  это  сознание к  миру  цепляет  -- со всеми  этими
проклятыми мыслями.
     -- Юре стало ужасно тоскливо.
     -- Как это "мир  у  каждого свой"?  -- сказал Паша. -- Мир, Юра, у  нас
общий. Вот, смотри, -- он провел  рукой по стене. --  Стена... А? Стена? Юра
кивнул.
     --  Да, это стена.  И от этого становится  еще страшнее. Все потому же!
Потому, что я опять не понимаю: не  понимаю,  откуда пришла и эта мысль, что
мир у нас общий... Не понимаю, почему я с этой мыслью сейчас согласен -- а я
согласен, Паша, он у нас  с тобой общий...  Почему у  меня  сейчас появилась
вдруг уверенность еще в другом  -- в том, что согласен с этим я был и всегда
раньше... И я  не понимаю даже, почему я сейчас так уверен, что могу с тобой
соглашаться или не соглашаться...
     --  Да  человек  просто  так  устроен,  и  все, -- сонно сказал  Степан
Самойлович.   --  Зоя   называла  это...   или  что-то  похожее...   формами
коллективного бессознательного.  Или сознательного? В общем, мы думаем  так,
как... как мы думаем -- просто не можем иначе! Что тут такого?..
     --  Интересная мысль,  -- засмеялся Юра. -- Откуда,  извини, она к тебе
пришла? И почему ты решил, что с ней можно согласиться?..
     -- Не лез бы ты, Степа, со своим "бессознательным", -- сказал Мишенька.
-- Это принято называть по-другому.  То, что Юра пытается ответить на вопрос
"почему?",   а  потом   на  вопрос   "почему  я  спрашиваю   почему?..."  --
действительно,  обычное  свойство  мышления.  Такие  свойства,  Паша,  Кант,
например, "категориями" называет. Термин такой, его философы придумали. Юра,
вот, страдает из-за того, что мыслит  категориями. "Почему" -- это категория
причинности.  Не  бывает  ничего,  у  чего  причины  бы  не  было. В  общем,
"категории" это  как  "архетипы"...  А  "нуминозное"  -- его  философы любят
называть "вещью в себе"...
     -- Да что  мне с того, что  это  так называется! -- заорал Юра. -- Хоть
жопой  назови!  Ты просто скажи мне  --  почему я пытаюсь понять "почему"?!!
Почему все это?! Ну!..
     Мишенька только ухмыльнулся и пожал плечами.
     Юра обвел всех взглядом, помолчал, потом, уже спокойно, спросил:
     --  Вот, например, появился передо мной  очередной абсурднейший  образ:
стоит  красивая, простая-простая такая, девушка Лариса. С руками. С  ногами.
Слушает внимательно... А почему?!
     Лариса, уже с минуту тихонько стоявшая в дверях, засмеялась:
     -- Густав Майринк, "Ангел Западного Окна", цитата: "И вновь возобладало
во  мне  желание  поиронизировать  над  этим  застольным  философствованием,
национальной болезнью русских..." -- извините...
     Подмигнув Юре, она убежала -- ее опять хором звали Костя и Илья.
     Юра  пожал плечами.  Степан Самойлович, сидевший низко  свесив  голову,
вдруг пробормотал что-то,  почмокал губами. "Сейчас у него упадут очки. Ну и
упадут... А может -- и не упадут. Может они на веревочке".
     Мишенька стал разливать водку. Она почему-то не лилась.
     --  Извини, -- сказал  Паша. --  Мне кажется, что в  бутылке уже ничего
нет. Так  и оказалось. Все, кроме  Степана Самойловича, встали  и осторожно,
хватаясь, чтобы не упасть, за стены и мебель, двинулись в комнату.
     В полутемном коридоре у вешалки стояла  Лена,  держась одной  рукой  за
рукав своего плаща и бессмысленно глядя  куда-то в  угол, на сваленную кучей
обувь.
     -- Лена пришла! -- радостно закричал Паша.
     -- Она уже приходила, -- поправил его Мишенька. -- Раньше!
     Юра хотел спросить Лену, что опять стряслось, почему она такая  хмурая,
но она вдруг, закрыв лицо руками, убежала в ванную и заперла дверь изнутри.
     В комнате было  теперь  совсем  темно, торшер выключили, только в своем
углу сидели Лариса, Костя и Илья -- в мерцающем свете пустого телевизионного
экрана  они,  почти касаясь друг друга лбами, разглядывали что-то на полу. И
вдруг  -- захохотали. Илья просто завыл от смеха, Костя повалился на спину и
задрыгал ногами.
     Ни Зои, ни Сережи, конечно же, в комнате не было.
     Не было больше и водки.
     Мишенька  лег на диван.  Паша, опрокинув  что-то на столе, втиснулся  в
кресло.  Юра,  сев  в  ногах  Мишеньки, закрыл  глаза.  Теперь,  с закрытыми
глазами, начал  медленно вращаться  он  сам  --  на этот раз  уже  в  другую
сторону, по часовой стрелке.
     -- Кошмар, -- испуганно вскрикнул вдруг Паша.
     Помолчав, объяснил дрожащим голосом:  --  Совсем  вдруг страшно  стало:
помните, я говорил, что мои родители -- на  самом-то деле совсем чужие люди,
взявшие меня из роддома. Но ведь как  они могли узнать тогда, кого им брать?
Все младенцы -- они же на одно лицо. Они запросто  могли перепутать... Вдруг
они взяли не меня? А я -- так и остался там!..
     -- А еще -- знаешь, что может быть? -- вяло,  не открывая глаз, спросил
Мишенька. -- Вдруг твой папа -- сексуальный маньяк, страшнее Чикатило... Его
дети ведь тоже ни о чем не догадывались. И вот твой папа сейчас, ночью...
     -- Баррикады  на улицах  Сараево.  -- громко крикнул Костя,  они втроем
опять, совершенно по-идиотски, захохотали.
     "Дерьмо",  -- мысленно произнес Юра. Ни о чем, так, вообще. Абстрактно.
"Дерь-мо. Мо-дерь... Дерь-модерь-модерь..."
     Вошла   заплаканная   Лена,   включила   показавшийся   после   темноты
ослепительным  свет,  нашла  под креслом свою сумочку: -- Я пошла, -- мрачно
сказала  она. -- Опять... дела  дома. Извините... -- у нее дрожали губы. Она
выбежала из комнаты, хлопнула входная дверь.
     Освещенная  комната  показалась огромной. Откинувшись на спинку дивана,
Юра медленно  переводил  взгляд с  предмета на предмет. Всюду торчали  цветы
("Оранжевые,  как  те орхидеи. Которые теперь -- неизвестно где..."),  прямо
напротив -- полка с большими яркими книгами. "TOLOUSE-LAUTREC" -- прочел Юра
большущую надпись на  корешке. На французском. Вспомнил, что Зоя  собирается
уезжать, страшно выругался  про себя.  Потом поглядел  немного на вазочку  с
недоеденными грибочками.  Отвел глаза  и  увидел свой  потерянный  дипломат.
Вернее -- просто точно такой же, Зоин.
     "Театр  абсурда!   Страшный  театр  абсурда...  Всюду  вокруг".   Опять
захотелось плакать.
     -- Из гарнизона не уйдем, заявили  офицеры  в Латвии!  --  опять заорал
Костя.  И опять  -- взрыв отвратительного, животного хохота. "Все потихоньку
сходят  с ума..."  Паша и  Мишенька даже  не  пошевелились.  Мишенька только
пробормотал что-то во сне.
     "И ужас этого абсурда невыразим, -- закрыв глаза, думал Юра, поглаживая
рукой  дипломат.  -- Это  так страшно, что никакие слова не подойдут. Какими
словами можно выразить, что... что..."
     -- Инфляция ищет новые  жертвы! -- простонал,  корчась  от смеха Костя.
Лариса -- уже только тихонько повизгивала...
     "Существует  ли  Бог?  Что  обозначается  этим словом?..  И  почему  он
тогда... такой?" -- попробовал, блуждая взглядом по комнате, подобрать слова
Юра.  Слова  показались  ему  не  менее   неприятными,  чем  и  все  вокруг.
"Существует. Ли. Бог. Бог.  Существует.  Ли".  Каждое слово  звучало  как-то
мерзко. "Бох!.. Бох!.. Су-сче-ству-етт... Ли-и-и..." Юра опять закрыл глаза.
     "Разве это я закрыл глаза? Мои веки состоят из белка, воды, еще чего-то
такого.  Все электрончики и протончики носятся по своим орбиткам, каждый  --
по каким-то  своим  законам.  Теперь  переместились  по своим  траекториям в
другое место.  Разве это я сделал?" Он опять открыл и закрыл глаза.  "А даже
если сказать, что я: что от этого изменится?"
     В  голове  родилась новая фраза: "Мы все умрем. Мы.  Все.  Умрем."  Ему
опять   захотелось   плакать.  "Мы  все  умрем".  Лозунги   к   первомайской
демонстрации.
     "Человек, товарищи, все равно не  может мыслить иначе, чем он это может
делать! Он обречен на это!" Ур-а-а!..
     Юра  вдруг  представил себе их коробочку-комнату --  одну  из  тысячи в
этажерке-здании, представил себе их дом на краю  огромного  грязного города.
Этот город:  пятнышко плесени на гигантской, ползущей куда-то  тысячелетиями
плите  Среднерусской  возвышенности...  Эту  плиту  --   кляксу   на  кожуре
гигантского  вертящегося   глобуса...  Горошинку  Земли,  вертящуюся  вокруг
крошечного  Солнца.  Миллионы  таких  песчинок-звездочек,   скукожившихся  в
червячок-галактику. Пришла курица и склевала всех червячков.
     "Мы -- обречены -- жить  --  здесь". Юра опять стал вращаться, быстрее,
чем в прошлый раз. "Мы. Здесь. Жить. Обречены".
     Вспомнился  тупой  заголовок из  газеты  на кухне:  "Один  на  один  со
Вселенной".
     -- Один. На один. Со Вселенной! -- как проклятие произнес Юра вслух.
     Костя, Лариса и  Илья  от  этого  захохотали.  Голос Ларисы, осипший от
смеха,  раздался вдруг  совсем  рядом: --  Ты  тоже играешь?!  Как  здорово!
Пойдем, -- она взяла его за  руку. Рука у  нее б