Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
жь берет! - добавил Шмаков Петр.
- Ты видел, что я амортизаторы брал? - давясь от злости, прошептал
Лагутин. - Видел?
- Нет, - ответил я, - не видел. Но их вывезли с пустыря ваши знакомые
механики. Даже известно, на какой машине.
- Это доказать надо, - нахально заявил Лагутин.
- Мы ничего не собираемся доказывать! - ответил я. - Вот если
амортизаторы не найдутся, тогда придется что-то доказывать.
- Раньше на Зуева клепал, теперь на меня?
- На Зуева никто не клепал, вы все сами придумали, - возразил я, - но
мне неинтересны ваши выдумки! Мы должны найти амортизаторы, и мы их найдем.
А если они сами найдутся, тем лучше. Все! Говорить больше не о чем. Пошли,
Петро!
Мы спокойно повернулись и пошли домой. А куда пошел Лагутин, мы не
видели. Мы ни разу не обернулись.
...Вечером я лежал дома на диване и перечитывал "Мертвые души" Гоголя.
Мне очень нравится эта книга, нравится, как там описаны люди. Очень тонко и
смешно! И, когда я открываю "Мертвые души" и начинаю читать, как в
губернский город N въехала рессорная бричка Чичикова и как два мужика
рассуждали, доедет ли эта бричка до Москвы и до Казани или не доедет, я уже
не могу оторваться. А Плюшкин, Собакевич, Ноздрев!
И вот, когда я лежал на диване и читал "Мертвые души", раздался звонок.
В коридоре была мама, и она открыла дверь.
Потом заглянула в комнату и сказала:
- Сережа, к тебе пришли.
Я с сожалением отложил книгу - читал как раз про капитана Копейкина - и
вышел в коридор. Выходная дверь была приоткрыта. Я распахнул ее... На
площадке стояла Зина, диспетчер...
- Вы ко мне? - спросил я, несколько озадаченный таким визитом.
- Сережа! - взволнованно проговорила Зина. - Мне надо с тобой
поговорить!
- Пожалуйста, заходите, - сказал я.
- Выйди на минуточку.
Я вышел на площадку и захлопнул за собой дверь.
Зина схватила меня за руку:
- Сережа! Что там произошло?
Я сразу догадался, что она имеет в виду. Но я видел, что Зина сейчас
заплачет, и ужасно испугался. Я очень не люблю, когда женщины плачут.
Женщины, маленькие дети и кошки. Сердце рвется, когда они плачут. Я стал
быстро придумывать ответ, который бы успокоил Зину. Но не успел.
- Ты его совсем не знаешь, - всхлипывая, заговорила Зина, - он очень
хороший. Но его друзья сбивают с пути...
Вот до чего доводит людей слепая любовь! И к кому? К человеку, который
выказывает ей полное пренебрежение.
Я сказал:
Вот именно, друзья! Пусть он попросит своих друзей вернуть
амортизаторы.
Зина стала тяжело дышать и наконец заплакала. Разревелась все-таки...
Ну, что мне делать?
- Я его так люблю, - сквозь слезы проговорила Зина. - Если с ним что
случится, я не знаю, что со мной будет.
Я еще никогда не разговаривал с женщинами о любви. Наверно, я
обрадовался возможности изложить наконец свои взгляды по этому вопросу.
- Любовь - это прежде всего взаимное уважение, - сказал я.
Я очень жалел, что в эту минуту рядом не было Майки. Но, хотя ее и не
было здесь, я продолжал развивать свои взгляды:
- Один не должен делать того, что обидит другого. Если другому
неприятно, то не надо танцевать с разными нахалами.
Плачущим голосом Зина проговорила:
- Я никогда ни с кем не танцевала.
- Вообще танцевать можно, - пояснил я, - но если за этим кроется
определенный смысл, то лучше не танцевать. - Я облокотился о перила и
продолжал: - И потом, надо честно и прямо смотреть в глаза, говорить друг
другу о недостатках и ошибках.
Некоторое время я думал, что бы еще такое умное сказать на тему о
любви, но ничего не придумал.
Зина воспользовалась моим молчанием и спросила:
- А если они их вернут, ничего не будет?
- Конечно, ничего, - ответил я.
- Я так боюсь, - опять чуть не заплакала Зина, - а вдруг в тюрьму
посадят.
- При чем здесь тюрьма! - возразил я. - "Церкви и тюрьмы сровняем с
землей"! Вот как стоит вопрос! Если они все вернут и не будут больше
жульничать, то ни в какую тюрьму их не посадят.
Зина прошептала:
- Он никогда ничего себе не позволял. А вот как связался с ними, все и
началось.
- Тем более надо на него воздействовать, - сказал я, - лучше сейчас
признать свои ошибки, чем потом отвечать за них.
Зина ушла. Я опять взялся за книгу. Но мне не читалось. Было жалко
Зину. Такой несчастной она выглядела. И все из-за Лагутина. Мало того, что
он ведет себя нечестно, он еще заставляет страдать других.
Пожалуй, я говорил Зине вовсе не то, что следовало. Надо было сказать:
"Если вы любите Лагутина, то помогите ему перевоспитаться". Вот что надо
было сказать. А я развел антимонию насчет любви.
Что поделаешь! Правильные мысли и нужные слова приходят ко мне
приблизительно через час после разговора.
30
Сегодня кончается наша практика. Я рано пришел на работу. Машины еще
только выезжали на линию.
Они выезжали одна за другой, тяжелые грузовики и самосвалы мчались по
шоссе и растекались по улицам Москвы. В кабинах мелькали суровые лица
шоферов.
Во дворе царило обычное в этот ранний час оживление. Раздавался по
радио звонкий голос диспетчера, шумел по телефону начальник эксплуатации,
мелькало озабоченное лицо главного инженера. Директор стоял на своем обычном
месте, внушительный, молчаливый, и провожал глазами уходящие машины.
Я подумал: как странно! Завтра мы будем свободны как птицы. Можем спать
сколько влезет. Можем делать что угодно. Через неделю я уеду с мамой в
Корюков, буду купаться в реке и удивлять всех своими ластами.
И все же мне было грустно...
Мне было грустно при мысли, что я не буду больше приходить сюда ранним
утром, не буду переодеваться у своего шкафчика, как все рабочие, не буду
слушать их шуток и разговоров, не буду равнодушно говорить бригадиру Дмитрию
Александровичу: "Кончил, проверяйте!"... И Дмитрий Александрович уже больше
мне не скажет: "Ну что ж, университант-эмансипе, подходяще..."
Я не услышу больше шипения паяльной лампы, стрекотания сварки, визга
пилы и шуршания рубанка и, наверно, скоро отвыкну от привычного запаха
бензина, карбида и ацетона. И мне уже не придется спорить с кладовщиком о
том, что он не вовремя запирает склад. Я не буду каждые две недели получать
деньги, заработанные моим собственным трудом.
Конечно, мы не более как практиканты. Но мы чувствовали себя здесь
рабочими. Мы делали работу, которую делали все.
Вот о чем я с грустью думал, когда сидел на скамейке возле гаража,
грелся на солнце и дожидался начала смены. Потом прозвенел звонок, и мы
разошлись по цехам.
По правде сказать, никто из нас сегодня не работал. Пришел Игорь и
сказал, что на доске висит приказ про нас. Мы побежали его читать.
Всем практикантам объявлялась благодарность за хорошую работу. Главному
инженеру объявлялась благодарность за хорошее общее руководство. Начальникам
цехов - за хорошее конкретное руководство. Бригадирам - просто за
руководство. Всем рабочим - за чуткое к нам отношение.
- Ловко написано! - сказал Игорь и состроил ту самую физиономию,
которой он давал понять, что ему известна тайная суть.
Но я был с ним не согласен. Теперь, когда практика кончилась, я забыл
про плохое, и в памяти осталось только хорошее. Ведь вначале мы ровно ничего
не умели делать, и трения были неизбежны.
И еще объявлялась благодарность Зуеву. За хорошую помощь при
восстановлении нашей машины. И с него снимался выговор за аварию в Липках.
Потом прошел слух, что нам сейчас будут выдавать зарплату. Мы бросились
в бухгалтерию. Выдали нам по шестнадцать рублей двадцать копеек, как и в
первую получку. Мы так и не поняли, чем расчет отличается от аванса.
После получки главный инженер велел нам разойтись по цехам и сдать все,
что за нами числится. И добавил:
- Не мешает и с рабочими попрощаться.
Мы это понимали и без главного инженера. Все же его слова меня приятно
удивили. Они свидетельствовали об известной душевной тонкости. А ведь мы
считали главного инженера сухарем и занудой.
Мы со Шмаковым пошли в гараж, сдали инструмент, спецовку, очистили свои
верстаки и начали прощаться. Все вытирали руки обтирочными концами и
пожимали наши руки. Те, кто работал в смотровых ямах, тоже пожали нам руки.
Не все, может быть, горевали по поводу нашего ухода. Но мы целый месяц
работали вместе, делили все хорошее и плохое, и они не могли не проявить к
нам рабочей солидарности.
Мы дошли со Шмаковым до ворот гаража и оглянулись. Никто не смотрел нам
вслед. Все опять работали, как будто ничего не случилось. Конечно, окончание
практики - это событие только для нас. Но все же мне сделалось как-то не по
себе. Неужели мы для гаража уже чужие? Пройдет несколько дней, и нас,
наверно, забудут.
Во дворе нас встретил Игорь и сказал, что сейчас будет заключительная
беседа. При этом он как-то особенно посмотрел на меня, противно ухмыльнулся
и добавил:
- Готовься, Крош.
По его тону было ясно, что мне надо готовиться к неприятности. Но к
какой именно, он не сказал. Такая у Игоря манера - недоговаривать. Этим он
подчеркивал свою исключительную осведомленность.
Эта манера всегда меня очень злит. Я не люблю неопределенности. Какая
бы неприятность мне ни угрожала, я предпочитаю узнать о ней сразу. Терпеть
не могу, например, когда мне говорят: "Сережа, мне надо с тобой поговорить".
Такая привычка, между прочим, есть у моего отца. Никогда сразу не приступает
к делу, а с хмурым видом произносит: "Сережа, мне надо с тобой поговорить".
А говорит дня через два. И эти два дня я мучаюсь неизвестностью. Я знаю, что
ничего такого страшного он мне не скажет. Но не люблю этого неопределенного
периода между предупреждением о разговоре и самим разговором. Мне неприятно,
что отец прямо не высказывает своего недовольства, а ходит с этим
недовольством и ждет особенного момента.
Приблизительно такое же состояние было у меня и сейчас. Я не знал,
какая неприятность ожидает меня на заключительной беседе. А если бы знал, то
был бы спокоен. И будь Игорь настоящий товарищ, он избавил бы меня от этой
противной неизвестности.
Мы собрались на пустыре - обычном, а сегодня уже последнем месте наших
собраний.
Там стояла наша машина, блестящая, свежевыкрашенная, точно только
выпущенная с завода. Ее официально передавали школе.
К нашему возмущению, машину принимал школьный завхоз Иван Семенович.
Он ходил вокруг машины и радостно потирал руки, очевидно, представлял
себе, сколько угля он на ней перевезет.
Мы поняли, что за эту машину нам предстоит еще серьезная борьба.
Директор вынул самопишущую ручку, нахмурился и подписал передаточный
акт. С этой минуты машина принадлежала школе.
Завхоз Иван Семенович одним духом вскочил в кабину, Зуев сел за руль и
погнал машину в школьный гараж.
Наша классная руководительница Наталья Павловна сказала:
- Практика кончена! Прошла она хуже или лучше, чем нам хотелось, - дело
не в этом. Дело в том, что это был первый месяц вашей самостоятельной жизни.
Жизни в труде. Этот месяц вы никогда не забудете.
Это она, между прочим, подметила довольно точно.
Главный инженер объявил, что всем нам присваивается третий разряд, а
Полекутину - четвертый. Некоторые ребята обиделись, а по-моему, это
правильно. Полекутин кандидатура бесспорная. А если бы четвертый разряд
присвоили мне или, скажем, Шмакову Петру, то это была бы кандидатура
спорная. И оснований для недовольства было бы гораздо больше. Так что
главный инженер поступил правильно. Как это он только заметил, что Полекутин
лучше нас всех разбирается в технике?
Потом директор сказал:
- Думаю, вы не зря потратили время. Научились кое-чему. И увидели, как
все на свете делается. А делается все на свете рабочими руками.
В эту минуту к нему подошел бригадир Дмитрий Александрович и что-то
сказал на ухо.
Директор удивился и громко переспросил:
- Где, ты говоришь?
- В чулане.
- Шарада! - пробормотал директор. - Ладно, скоро приду.
Потом он обратился к нам:
- Видите, как хорошо, и амортизаторы нашлись!
Мы-то знали, как они нашлись. Но не подали вида. Пусть это останется
загадкой.
- Разберемся! - продолжал директор. - Так насчет чего я говорил? - Он
посмотрел на небо: - Забыл... Ну, что сказать? Хорошие ребята. Относились
добросовестно. Вот Игорь хорошо помогал...
Все посмотрели на Игоря. У него был такой вид, будто он очень смущен
похвалой директора; на самом деле он был очень доволен.
- Помогал Игорь, - продолжал директор, - главный инженер дал ему
хорошую характеристику. Освоил учет и документацию. Я, правда, в молодые
годы к молотку и зубилу больше подбирался. И вот ничего, директорствую. Но
учет и документация тоже нужны... Так что все ребята работали хорошо. Особых
нарушений дисциплины не было. Впрочем, у одного были заскоки по линии
дисциплины.
Он обвел нас глазами. Его взгляд остановился на мне. Я похолодел.
Вот о чем предупреждал меня Игорь! Сейчас директор меня припечатает.
Припомнит мне тот разговор в кабинете.
- Ага, вот он, - сказал директор. - Крашенинников, так?
- Так, - пролепетал я.
- Были заскоки?
Я молчал.
- Были, - сам себе ответил директор. - К аварии руку приложил?
- Приложил, - признался я.
- Ну вот! А потом явился в кабинет и начинает устанавливать свои
порядки. Так, товарищи, нельзя. Если каждый начнет меня учить, что же
получится?
Я поймал на себе насмешливый взгляд Игоря.
- Вот так обстоит дело, - продолжал директор, - вы еще молодые,
зеленые, вам самим еще надо учиться. А учить других еще придет ваше время.
Это надо запомнить. Но в целом хорошие ребята! А что касается
Крашенинникова, то, по-простому, по-рабочему, я так скажу: молодец Крош!
Честный парень! Давай, Крош, действуй!
Обругал меня, а потом назвал молодцом.
Где логика?
1960 г. Январь - март
Москва
Анатолий Наумович Рыбаков.
Каникулы Кроша
---------------------------------------------------------------------
Книга: А.Рыбаков. "Приключения Кроша"
Издательство "Детская литература", Москва, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy (zpdd@chat.ru), 20 января 2002
---------------------------------------------------------------------
Мальчик пристально вглядывается в
даль. Что видят его глаза?
Таинственные образы проносятся в
детских мечтах, подобно песням птиц.
Но что мы сделали для того, чтобы
королевство фантазии стало рядом с
нами навсегда?
Нэцкэ - мальчик с книгой
1
Я опишу события, происшедшие в нашем доме. События, происшедшие вне
нашего дома, я тоже опишу.
Писать я буду от первого лица. Так это называется в литературе. Вместо
"он" говорить "я". Не "он пошел", а "я пошел", не "ему надавали по шее", а
"мне надавали по шее".
Мою книгу отредактируют - пусть, мол, читатель думает, что ее написал
настоящий писатель. Если этого не делать, то одни книги будут читать, а
другие - нет. А если отредактировано, то читают всех подряд и никому не
обидно.
В моей книге будет несколько героев.
Все они живут в нашем доме. Я хорошо знаю жильцов нашего дома - в нем
прошла моя сознательная жизнь. С десяти лет. Теперь мне шестнадцать. Только
Костя живет на другой улице. Немного таинственный тип. Пройдет по двору со
своим чемоданчиком, и все. А в чемодане боксерские перчатки. Костя - боксер,
черненький, худенький паренек.
Я познакомился с Костей, когда Веэн и Игорь были как раз во дворе. И я
тоже был как раз во дворе. Смотрел, как Веэн обтирает свою "Волгу". Игорь
ощупывал свой подбородок и тоже смотрел, как Веэн обтирает машину. Перед
этим Игорь получил в подбородок и теперь, заботясь о своей внешности, его
ощупывал. За что и от кого получил, я расскажу потом.
Веэн показал на запасное колесо:
- Подымем?!
Игорь был занят подбородком. Я помог поднять колесо и затянул гайку на
держателе.
- Почему тебя зовут Крош? - спросил Веэн.
Мне опять, в который раз, пришлось объяснить, что меня зовут Сергеем, а
Крош - это прозвище, сокращенное от моей фамилии Крашенинников. В школе
всегда сокращают фамилии, тем более такую длинную, как моя. Вот и получилось
"Крош".
Объясняя это Веэну, я подумал, что он, наверно, не читал повести
"Приключения Кроша" - там об этом подробно рассказано.
Тут появился Костя, и мы познакомились.
- Прокатимся? - спросил меня Веэн.
- С удовольствием.
- Где Нора? - спросил Веэн.
- Вот она идет, - ответил Игорь, массируя подбородок.
Нора в черных ажурных чулках. На эти черные чулки мне противно
смотреть. И голос у нее хриплый от курения.
Игорь кивнул на меня:
- Крош тоже поедет.
- Тебе жалко? - спросил я.
- Разве я что-нибудь сказал? Нора, я что-нибудь сказал?
Нора пожала плечами.
Нора и Игорь ушли из десятого класса будто бы для того, чтобы
заработать производственный стаж. На самом деле им лень учиться. Нора
расхаживает в черных чулках, а Игорь околачивается на "Мосфильме", снимается
в массовках, только ему это за производственный стаж все равно не зачтут.
Мы мчались по Садовому кольцу. Из троллейбусов на нас смотрели
пассажиры. Веэн похож на молодого профессора: виски с проседью, белая
рубашка с закатанными рукавами, узкие брюки, черные туфли. Нора сидела рядом
с ним как герцогиня. У Кости бесстрастное лицо боксера, который не жмурится,
когда его лупят по морде. Игорь трепался, будто брат собирается подарить ему
своего "Москвича". Я просто ехал.
Веэн искусствовед. Я терпеть не могу искусствоведов, они мешают слушать
музыку, прерывают ее на самом интересном месте. И когда по радио человек
чего-то там бормочет невнятным голосом, то невозможно ни читать, ни
заниматься... "Фредерик вошел в гостиную и сказал... Лаура печально покачала
головой... Ах, Фредерик..." Муть! Но Веэн искусствовед по изобразительному
искусству, а это совсем другое дело: искусствоведы по изо не мешают слушать
музыку. Кроме того, Веэн коллекционер, собирает предметы искусства. И хотя я
с ним встречался только во дворе, он мне не казался яркой личностью. Игорь и
Костя выполняли какие-то его поручения и напускали такую таинственность, что
меня распирало от любопытства. Это была та сторона жизни, которую я еще не
знал. Другие стороны жизни я знал хорошо, а эту еще слабо и хотел
познакомиться.
Мы свернули с Садового кольца и остановились в переулке возле улицы
Горького. Веэн обернулся и посмотрел на Костю и Игоря. Те, не говоря ни
слова, вышли из машины. А мне Веэн улыбнулся. По его улыбка означала, что я
должен остаться. Я остался.
Мы сидели молча: я, Веэн и Нора. Потом Веэн и Нора перебросились
несколькими фразами. Поскольку они говорили тихо, я не стал прислушиваться.
В девятом классе за Норой ухаживал артист эстрады, скандал был на всю
школу. Норина бабушка, заслуженная общественница, вызвала к себе бюро
комсомольской организации; я был тогда членом бюро. Сначала мы не хотели
идти, но потом пошли, приняв во внимание возраст бабушки и ее заслуги перед
общественностью. Мы стояли перед бабушкой, как провинившиеся школьники. Нора
сидела на диване, курила сигарету и стряхивала пепел в горшок с цветами.
"Если кто сбивается с пути, - говорила бабушка, - то виноват коллектив -
недосмотрели". Когда бабушка была молодая, было по-другому... А у нас слаба
воспитательная работа, и мы недосмотрели за Норой.
Бабушка сказала, что родители Норы занятые люди, заслуженные артисты, и
она, бабушка, тоже занятой человек - пишет мемуары о Станиславском и других
выдающихся личностях. Мемуары эти имеют громадное значение для воспитания
подрастающего поколения. И, не воспитывая Нору, мы мешаем ей