Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
альчика с книгой?
- Не появлялась...
Он помолчал и задумчиво добавил:
- Такие великолепные произведения искусства, а их превращают в предмет
спекуляции и наживы.
И посмотрел на меня так, будто именно я превращаю нэцкэ в предмет
наживы и спекуляции. Не догадывается ли он, от кого я пришел?
- Ну как, обмен не состоялся? - спросил Краснухин.
- По-видимому, нет.
Какой мне смысл меняться для Веэна?
Опять, вращая глазами, он посмотрел на меня. Черт возьми, как он
странно смотрит!
- Ладно, - широкой ладонью Краснухин сгреб фигурки со стола, - будет
время - заходи.
17
Самое лучшее в плавании по реке - это отвал. Гремит музыка, река далеко
разносит звуки радиолы, люди веселы и возбуждены. На палубе хлопочут
матросы, взбегают по трапам стюардессы; здесь свой, особенный, независимый
плавучий мир. Сверкает на солнце белый теплоход. Речной вокзал, легкий,
красивый, устремлен в небо. С реки дует прохладный ветерок, катера, хлопая
днищем, вздымают белую пену бурунов. На меня пахнуло запахом реки, и мне
снова захотелось прокатиться по ней... Не так уж это скучно, в конце концов.
Берега, пристани, деревни, города, рыбаки, створы, шлюзы, бакены...
Но я не могу ехать - у меня Зоя. На кого я ее оставлю? На пижонов,
которые толкутся у прилавка? Или на Шмакова Петра, который увязался за мной
в Химки и сейчас, как и я, стоит на причале.
Вот за своих стариков я рад. Будут сидеть на палубе, папа будет играть
в преферанс. Иногда и мама будет играть, но без папы: вместе они не играют,
поссорились как-то во время игры и с тех пор играют отдельно. Будут покупать
на пристанях огурцы и помидоры, и свежую сметану, и живую рыбу, если
попадется, и арбузы, и дыни...
Они славные старики, мои родители. Вся их жизнь в труде. Папа целый
день на заводе, мама в издательстве. Она корректор, читает рукописи и
верстки, выискивает в них ошибки. Они рады малейшему развлечению: гостям,
театру, всяким дням рождения, всяким там новогодним подаркам и сюрпризам.
Мне эти радости кажутся не слишком значительными, но, если разобраться,
каждый развлекается по-своему, у каждого свой вкус и свои пристрастия. Им,
например, не нравятся некоторые отличные, на мой взгляд, современные молодые
поэты, писатели и художники. Я их за это не осуждаю, но некоторый
консерватизм налицо. Их интересы несколько ограничены рамками мира, в
котором они работают, они не решают общих вопросов жизни. А человек, как там
ни говори, должен выходить за сферы своего индивидуального существования.
Прощаясь, папа говорит свое обычное: "Будь человеком!" Так он говорит
всегда, прощаясь: "Будь человеком!" Другие, может быть, этого не понимают, а
мы с ним хорошо понимаем. Будь человеком, и все! И это лаконичное "будь
человеком" производит на меня большее впечатление, чем предупреждения о газе
и мусоропроводе.
Но когда мама поцеловала меня, провела рукой по моей щеке и тревожно
заглянула мне в глаза, я чуть не заревел, честное слово! У кого это сказано:
"...матери моей печальная рука"?.. "Звезда полей над отчим домом и матери
моей печальная рука". Это Бабель сказал, вот кто! У Бабеля в "Конармии" эти
строчки.
Опять гремела музыка, все махали платками. Теплоход отдалялся,
иллюминаторы на нем становились совсем крошечными, потом и люди стали
крошечными, они продолжали махать, но лиц их уже не было видно.
К этому событию Шмаков Петр отнесся спокойно. Не его родители уехали, а
мои. Но когда уезжают его родители, он тоже невозмутим. Его родители то в
Индии, то в Египте: они энергетики или гидростроители и работают на Востоке.
Шмаков Петр привык к тому, что они все время уезжают, относится к этому
чисто практически. И как только теплоход скрылся из глаз, задал мне
практический вопрос:
- Сколько тебе отвалили?
- Тридцать.
Он произвел в уме какие-то вычисления и сказал:
- Пятнадцать ре свободно можешь прогулять.
В ответ я промолчал. Не стану же я докладывать Шмакову свой бюджет.
Какое, спрашивается, ему дело!
- Посидим в ресторации, - предложил Шмаков, - я еще никогда здесь не
был.
- Я уже пообедал.
- Что значит пообедал? Я тебе не обедать предлагаю, а поесть стерляжьей
ухи. Ты ел когда-нибудь стерляжью уху?
- Я сыт.
- Стерляжья уха - это не еда, это деликатес. Идиотство - быть в Химках
и не поесть стерляжьей ухи. Кретином надо быть. Стоит самое большее три с
полтиной. Вернемся домой, я тебе свою половину отдам.
- Ты отдашь!!!
- Чтобы мне воли не видать.
- Не хочу.
- И после этого называешь меня жмотом? Сам ты жмот.
Ничего нет неприятнее обвинения в скупости. Но зачем мне эта дурацкая
стерляжья уха? Пижонство!
- Нет, нет и нет, - решительно сказал я, - пойдем на пляж, искупаемся.
- Я есть хочу.
- Не умрешь.
На пляже я купил плавки с карманчиком на "молнии" и вышитым якорем. Зое
будет приятно появиться со мной на пляже, если на мне будут такие шикарные
плавки. Если бы Шмаков Петр уговорил меня пойти в ресторан, я бы эти деньги
все равно прожрал. Я их чудом отстоял: ведь от Шмакова невозможно
отвязаться.
Такие плавки могут быть только на хорошем пловце или прыгуне в воду.
Плавал я неплохо, а прыжками в воду надо будет заняться. Мы приходим с Зоей
на пляж, она сидит рядом со мной, восторгается теми, кто прыгает в воду, а я
молчу. Молчу, молчу, а потом этак небрежно поднимаюсь на вышку и хоп -
прыжок ласточкой! Хоп - двойное сальто с оборотом! Хоп - обратное сальто с
переворотом!.. Зоя рот разинет от удивления. Как здорово, что я купил
плавки, не потратил деньги на идиотскую стерляжью уху. Недоставало идти на
поводу у такого низменного инстинкта, как чревоугодие. Надо есть простую,
здоровую пищу. От излишества развивается подагра, склероз и всякая такая
муровина.
- Эх, ты! - простонал Шмаков Петр. - Что такое плавки? Яркая заплата на
ветхом рубище пловца. А так пожрали бы стерляжьей ухи. Теперь самый
стерляжий сезон, самый стерляжий лов.
- Нашелся гастроном, - сказал я насмешливо, - стерляжьей ухи ему
захотелось. Может быть, тебе ананасы подать? Ананасы в шампанском?
Кофе-гляссе!
- Слушай, - перебил меня Шмаков, - а ты, оказывается, ездил с Зоей на
пикник?
Вопрос застал меня врасплох.
- Да, были...
- Со своей бражней?
- В компании были.
- Почему мне не сказал?
- А где тебя было искать? Меня самого позвали. Прокатились, покупались,
шашлыков поели...
Я говорил совсем не то, что хотел, не то, что надо было... Надо было
прямо сказать: мы с Зоей любим друг друга, встречаемся и будем встречаться.
Но у меня не поворачивался язык это сказать, я не мог огорчить Шмакова Петра
таким сообщением. И между нами не принято говорить про любовь: Шмаков начнет
смеяться, а я не хотел, чтобы он смеялся над этим, сделал бы это предметом
своих глупых шуток.
И я ничего не сказал Шмакову Петру, хотя было самое удобное время
сказать. А я мямлил. Боялся, что Шмаков встанет и уйдет. Будет топать пешком
от самых Химок - денег у него, как всегда, нет. Если я это допущу, буду
последним гадом. Тем более, он из-за меня сюда приехал.
- А шашлыки были хорошие? - спросил Шмаков.
Ну, Шмаков! Тоскует о шашлыках. Все! Теперь я ему ничего не обязан
рассказывать.
Шмаков зевнул.
- Надо сегодня зайти к Зойке, пригласить ее в киношку.
У меня сердце оборвалось: я сам собирался пригласить Зою сегодня в
кино. Надо было мне сказать это раньше, а теперь первым сказал Шмаков и,
следовательно, имеет право первым пригласить ее.
- Между прочим, я сегодня тоже собирался пойти с ней в кино.
- Красота! Возьмешь билеты на троих.
- Почему я должен брать билеты на троих?
- Ты при деньгах.
- Мы собирались пойти вдвоем.
- Думаю, она пойдет все же со мной, а не с тобой, - объявил Шмаков.
- То, что ты целыми днями отираешься у ее прилавка, еще ничего не
доказывает. Отираться у прилавка может всякий. Она пойдет именно со мной.
- Мальчик, куда ты лезешь?
- Имею основания так предполагать.
- Может быть, спросим у нее самой?
- Хоть сейчас.
Мне уже не было жалко Шмакова Петра. Уж слишком вызывающе ведет себя.
...Зоя стояла за прилавком и разговаривала с высоким парнем. И по тому,
как парень небрежно облокотился о прилавок, как Зоя с ним разговаривала,
смеялась и улыбалась, было ясно, что это не просто покупатель, даже вовсе не
покупатель: покупателям Зоя не улыбается. Странно! Какой-то верзила
расположился возле Зои, как у себя дома, заливается, треплется, видно,
болтун из болтунов. А нам Зоя хотя и кивнула, но довольно сдержанно, даже
небрежно, как далеким знакомым.
- Что за фрукт? - спросил Шмаков Петр.
- Брат, - ответил я, не задумываясь.
- У нее есть брат?
- Даже три, - объявил я, окончательно подавив Шмакова своей
осведомленностью. - Как поступим?
- Что ж, при брате, неудобно при брате.
- Мне лично все равно, могу и при брате.
- Неудобно, - повторил Шмаков, - отложим.
- Если ты этого хочешь, пожалуйста, - согласился я.
18
Полная неожиданность. Веэн остался мной доволен. Ходил по комнате,
потирал руки и говорил Косте и Игорю:
- Я не ошибся в Кроше. Клоун у Краснухина, понятно... А мальчика с
книгой нет?
- Я не видел.
Костя и бровью не повел.
- У тебя есть возможность еще раз проверить, - сказал Веэн, - пойдешь к
нему с другой нэцкэ. Контакт установлен. Зачем Краснухину нэцкэ? Он
художник, а не коллекционер, должен создавать, а не собирать.
- Он хороший художник? - спросил я.
Веэн состроил гримасу:
- Не без дарования, но оригинальничает, мне приходилось о нем писать.
Принципы достойны уважения, но нереализованное искусство - не искусство.
Талант требует признания, иначе он хиреет.
- Разве нет художников, получивших признание после смерти? - спросил я.
- Таких художников нет, - категорически объявил Веэн. - После смерти
можно получить большее признание, но, не получив при жизни никакого
признания, не получишь его и после смерти.
- Но он еще сравнительно молодой.
- Как сказать... Он окончил институт, вернувшись с фронта. Впрочем, как
художник он нас интересует меньше всего. Нас интересует его нэцкэ. Он не
собиратель, собиратели - мы. Каждая коллекция - эпоха, каждый великий
художник - эпоха. Если мы сумеем собрать все имеющиеся у нас в стране работы
Мивы-первого, Ядзамицу, Томотады, Мадзанао - это будут коллекции мирового
класса.
- Возможно, Краснухин тоже составляет коллекцию, - предположил я.
- Краснухин собирает между прочим, - с раздражением ответил Веэн, - а
для меня это - главное дело жизни. Чем выше цель, тем больше прав у человека
на любые средства в этой борьбе. Или Краснухин завладеет моими коллекциями,
или я завладею нэцкэ Краснухина, нэцкэ других любителей (Веэн произнес это
слово с презрением) и создам одну из величайших коллекций в мире. Моральное
право на моей стороне. А ты как думаешь? - неожиданно спросил он меня.
- Я плохо разбираюсь в этом, - ответил я уклончиво.
- Будешь разбираться! Пошел в библиотеку, познакомился с литературой -
это мне нравится, это серьезный подход к делу.
Эти слова были адресованы Игорю и Косте, но они сделали вид, будто это
относится вовсе не к ним.
- Но того, что есть у меня, ты не найдешь ни в одной библиотеке, -
продолжал Веэн. - У меня есть все, что вышло о нэцкэ на любом языке. Вышло
не так много. Капитальное исследование впереди.
Это было сказано тоном, показывающим, что именно он, Веэн, напишет
капитальный труд о нэцкэ.
Я неизмеримо вырос в глазах Веэна, в глазах Игоря и Кости. И все из-за
того, что перелистал несколько книг о нэцкэ. Естественное дело -
познакомиться с вопросом, которым ты занимаешься. Но на них это произвело
большое впечатление, подняло мой авторитет. Я стал полноправным членом их
компании. Испытательный срок прошел. Я выполнил самостоятельное поручение,
выполнил удачно, обнаружил серьезный подход к делу.
Костя молчал. Из-за того, что он передал Веэну наш разговор об отчиме,
я стал относиться к нему холодно. Он это, видимо, чувствовал и потому
молчал.
Игорь, правда, пытался протолкнуться со своими насмешками. Мол, Крош
серьезный человек, склонен к исследовательской работе. Но шуток его никто не
подхватил, и он заглох.
Веэн вынул из шкафа нэцкэ:
- Пойдешь к Краснухину вот с этим.
Это была большая пуговица с изображением бамбука. Видно было, что
бамбук сейчас упадет, доживает последние минуты. Чем достигалось такое
ощущение - не могу сказать. Вероятно, расположением колец, их особенным
рисунком, выражавшим последние судороги ствола, который только что был живым
и стройным. Поразительное искусство - эти нэцкэ, могучие художники их
создавали.
- Это уже что-то, - говорил Веэн, любуясь нэцкэ. - Краснухин ее,
несомненно, знает. Меняться будешь только на Миву-первого. Пусть покажет,
что у него есть, так мы и выясним его коллекцию... Кстати, Крош, как у тебя
с деньгами?
- У меня есть.
- Ты ведь теперь один, - улыбаясь, сказал Веэн. - Если оскудеешь,
приходи. Тарелка супа всегда найдется.
Мы вышли от Веэна: я, Костя, Игорь.
- Кто куда, а я в парикмахерскую, - сказал Игорь.
- В какую? - спросил я.
- В салон, где еще можно прилично постричься! - Он критически осмотрел
мою голову. - И тебе не мешает.
Я сам знал, что не мешает. Но я не решался идти один в салон, не знал,
какие там правила. А с Игорем можно, Игорь знает все правила.
- Я стригусь у Павла Ивановича, - сказал Игорь, - знаю всех мастеров, и
все мастера знают меня. Посажу тебя к специалисту, метнешь ему полтинник.
- Встретимся, как договорились, - сказал Костя.
- Ку-ку, - ответил Игорь.
Как они договорились, я не стал спрашивать - не хотел первый
заговаривать с Костей. Что касается "ку-ку", то у Игоря оно означало "до
свидания".
Возможно, Игорь знал всех мастеров в салоне, но знали ли все мастера
его самого, я не был уверен. Это была совсем не такая парикмахерская, как у
нас на углу: зеркала во всю стену, кресла массивные, вращающиеся, пахло
хорошим одеколоном. Мастера - пожилые, важные, похожие на профессоров -
работали молча, а если и перебрасывались словами, то вполголоса.
У моего мастера был такой неприступный и строгий вид, что я боялся
пошевелиться. Он меня о чем-то спросил, я не разобрал, что именно, а
переспросить постеснялся. Пусть делает что хочет, он лучше меня знает, что
делать. И я неопределенно протянул "ага".
Стриг он меня раза в три дольше, чем в нашей парикмахерской.
Откидывался назад, смотрел: снова стриг, заходил с разных сторон, смотрел,
стриг, смотрел. Потом помыл мне голову, высушил под электрическим аппаратом,
смочил одеколоном и сделал повязку.
Принесли прибор для бритья. Я еще ни разу не брился. На щеках у меня
пушок, небольшой, но довольно противный; иногда мне кажется, что именно
из-за него девушки относятся ко мне несерьезно. И мелкие дурацкие прыщики.
Папа говорит, что они пройдут с возрастом. В нашей парикмахерской меня
спрашивают, хочу ли я побриться, а здесь мастер ничего не спросил, взял и
побрил. Потом сделал компресс, потом массаж, опять компресс, спрыснул
одеколоном, помахал салфеткой, вытер мне морду и пристально посмотрел,
решая, что еще можно сделать. Делать было больше нечего.
Я посмотрел на себя в зеркало. Прическа была что надо! Но оттого что
меня побрили впервые, кожа на висках, щеках и подбородке была неестественно
белая: кругом кожа загорела, а под пушком она не загорела и теперь
выделялась. И в эту минуту я понял петровских бояр, которые, после того как
им сбрили бороды, жаловались, что лица у них стали босые.
Я уплатил в кассу рубль восемьдесят копеек вместо двадцати копеек,
которые плачу обычно у нас, на углу, - не каждый день стрижешься в салоне.
Смущало другое: как я метну мастеру полтинник сверх счета. Ужасно стыдно и
неудобно. Мастер может возмутиться, ведь это унизительно - брать чаевые.
Смущаясь и краснея, я протянул ему вместе с карточкой полтинник.
Спокойным, полным достоинства движением мастер, похожий на профессора,
опустил полтинник в карман белого халата.
19
- Теперь ты похож на человека, - сказал Игорь. - Ты метнул?
- Да. Ужасно было неудобно.
- Се ля ви, - заметил Игорь философски. И еще более философски добавил:
- Не мешает выпить по чашке кофе. Если где и можно выпить кофе, то именно
здесь.
И он показал на кафе рядом с салоном.
Я еще никогда не был в этом кафе, но знал, что там собираются поэты,
художники и артисты.
В кафе нас ожидал Костя. Я внимательно рассмотрел посетителей, но ни
одного известного актера, поэта или писателя не увидел.
- Веэн человек эрудированный, - начал Игорь, - но человек сложный... -
Он многозначительно посмотрел на меня: - Разговор между нами?!
- Конечно.
По тому, как Костя молчал, я понял, что разговор не случаен, они
зазвали меня сюда нарочно. Что ж, пожалуйста, интересно...
- Ты наш товарищ, - продолжал Игорь, - и мы обязаны тебя предупредить.
Веэн собирает нэцкэ вовсе не из возвышенных соображений. Это его бизнес. И
он пишет исследование, которое даст ему докторскую.
- Что из этого следует?
- А то, что Веэн человек коммерческий. И мы у него тоже делаем свой
небольшой бизнес. И только. А ты строишь идеалиста, отказываешься от
гонорара. Веэну, конечно, выгоднее иметь дело с простофилей.
- Сбиваю вам цену?
- Зачем так грубо? - поморщился Игорь. - Ты проявляешь излишнее рвение,
странную наивность... Библиотека, книги - зачем это тебе? Получай свои
талеры и живи!
- А если талеры мне не нужны?
- Зачем же ты влез в дело?
- Так получилось.
- Так ничего не получается. Я отлично помню твой первый разговор с
Веэном. Он сказал, что дело идет о заработке. Сказал?
- Допустим.
- Знал, на что идешь?
- А если нэцкэ заинтересовали меня сами по себе?
- Это - твое личное дело. Но в отношениях с Веэном изволь исходить из
наших общих интересов.
- Ты напрасно меня пугаешь.
- Никто тебя не пугает, - не глядя на меня, протянул Игорь, - но мы не
хотим, чтобы тебя постигло разочарование.
- Ах как трогательно!
- С тобой трудно разговаривать, но наберемся терпения. Что такое
Краснухин? Краснухин одаренный художник. Я не все принимаю в его творчестве,
но он художник прогрессивный - это бесспорно.
Мне стало смешно: Игорь чего-то там не принимает в творчестве
Краснухина. Потеха!
- Я думаю, Краснухин это переживет.
- Что именно? - сощурился Игорь.
- То, что ты не все принимаешь в его творчестве.
- Шутки оставим на потом!
- Давай ковыляй дальше!
- Так вот, Веэн раздолбал Краснухина не по каким-то там идейным
соображениям, а потому, что это было выгодно для его карьеры... В душе он
сноб, все ему до лампочки, кроме нэцкэ, картин и коммерции. Поэтому он сам
не идет к Краснухину, посылает тебя. А ты принимаешь это всерьез, даже
отказываешься от гонорара. А когда ты разберешься, то потеряешь веру в
человечество. А мы не хотим, чтобы ты терял веру в человечество.
- Если все это так, зачем вы помогаете Веэну? - спросил я.
- Чудак! Мы ему помогаем собирать нэцкэ - честное, законное дело.
Каждый зарабатывает как может, иногда и не слишком приятным способом. -
Игорь кивнул на официанта. - Возможно, ему импонирует его должность, а мне
нет. Я не хочу подавать кофе, я хочу, чтобы мне подавали.
- В обществе нужны и официанты. Всякая работа почетна.
- Крош, без романтики. Век романтики кончился, наступили суровые будни.
Человек работает ради заработка. Я имею в виду честный заработок.
- Взять у старухи настоящую нэцкэ и заплатить как за копию - честно?