Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
- Виктор Борисович начертил пальцем
на столе большую букву "Ч". - Нет, это не прописная буква. Это то, что
зарождается в таком вот Сережке. И сохранить такое чувство в мальчишке -
ценнее всего. Вы уж извините меня! Вот таким бы хотелось видеть настоящего
руководителя.
С этими словами он встал и вышел из шатра. Даже шляпу забыл на столе.
Наступило тягостное молчание.
Только было слышно, как Мария Лаврентьевна брызжет воду на белье.
Ситуация получилась дай бог!
Мало того, что я прогулял день. Мало того, что по моей якобы вине два
часа простояла бригада. По моей вине теперь в отряде возник конфликт. И где?
Внутри руководства! На глазах у всего коллектива инженер обвинил начальника
участка в неумении руководить людьми. Воронов этого не простит. Может,
инженеру и простит - как-никак его заместитель все-таки. Но мне не простит
никогда.
Обращаясь к шляпе Виктора Борисовича, Воронов сказал:
- Вот к чему приводят совместные выпивки с молодежью.
Этим он как бы объяснил мотивы поведения инженера.
Мне стало ясно, что с инженером он помирится, а мне на участке не
работать.
На практике, на автобазе, у меня тоже получилось нечто вроде конфликта
с коллективом, потом все сгладилось: я был там человек временный, к тому же
школьник, практикант.
Здесь я не школьник, не практикант, здесь я рабочий и должен быть
таким, как все рабочие. А я делал что-то не так, хотя, в сущности, ничего
плохого не делал. Меня заинтересовала судьба солдата, захотелось узнать, кто
он, разгадать эту тайну. Производство - не место для разгадывания тайн. Но
ведь это не простая тайна. Это неизвестный солдат! Даже Мария Лаврентьевна
плакала, когда мы переносили его останки, когда вкапывали колышки и набивали
штакетник. А теперь она устроила мне этот камуфлет, спокойно гладит белье и
с видимым удовольствием слушает, как Воронов драит меня.
Я посмотрел на этих людей, расположения которых мне не удалось
добиться. Я не нашел дороги к их сердцу оказался здесь чужим и ненужным.
Очень жаль. Мне эти люди были чем-то близки, а я вот им - нет. Ну что ж,
ничего не поделаешь.
- Дошло наконец до тебя? - спросил Воронов.
- Дошло.
- Намерен ты работать, как положено сознательному, передовому рабочему?
- Намерен, - ответил я. - И все же я разыщу этого солдата.
Мы вернулись в вагончик: я, Юра и Андрей.
Мы всегда утешали друг друга при всякого рода неприятностях. При
столкновении с начальством утешение заключалось в том, чтобы не придавать
этим столкновениям никакого значения.
- Плюнь! - сказал Андрей. - Близко к сердцу надо принимать только
неправильно выведенную зарплату. А на выговора, внушения, выволочки не
следует обращать внимания. - Он улегся на койку, взял в руки Ключевского и
погрузился в русскую историю.
Однако Юра утешил меня совсем по-другому:
- Плюнь, конечно. Но если без дураков, то Воронов прав. Работать надо,
вкалывать! Человек существует, пока работает, действует.
- Свежие мысли, - заметил Андрей, не отрываясь от книги.
- Свежие мысли высказывают философы, и то не слишком часто, - возразил
Юра, - я говорю то, что думаю. У меня в войну погибли дед, и дядя, и еще
дядя. Что же мне теперь делать? Бегать по свету, искать их могилы?
- Не мешало бы, - заметил я.
- Юра, не заводись, - сказал Андрей, - Сереже и так уже попало.
- Я ничего особенного не говорю, - усмехнулся Юра, - просто
высказываюсь по поводу происшедшего. Я Сереге сочувствую, готов его
защищать, но между собой мы можем говорить откровенно. Не надо обижаться на
Воронова: правда на его стороне.
На это я ответил:
- Воронова я понимаю до некоторой степени. Он руководитель,
администратор, должен держать участок в руках, хотя в данном случае он и
неправ. Меня удивляет другое: почему все против меня? Только Виктор
Борисович заступился. Что я плохого сделал?
- Могу тебе объяснить, если хочешь, - с готовностью ответил Юра.
- Очень хочу.
- Пожалуйста, только не обижайся. Всем жалко солдата. Однако никто его
не ищет, каждый занят своим делом, работой, жизнью. А вот ты ищешь, ездишь,
хлопочешь. Выходит, ты добрый, гуманный, человечный. А мы - варвары! Нет,
извини, друг, мы не варвары! Мы - работники! Вот мы кто - работники! А тот,
кто не умеет работать и не хочет работать, вот на таких штуках и
высовывается. Работу показать не можем, так хоть могилками возьмем.
Я впервые в жизни стал заикаться...
- А-а, т-ты, пп-п-подлец!
Юра встал, подошел ко мне:
- Что ты сказал? Повтори!
Я тоже встал.
Мы стояли друг против друга.
Андрей отстранил книгу и с интересом смотрел на нас.
- Повторить? - переспросил я.
- Вот именно, повтори, - угрожающе попросил Юра.
Юра кое-что знал обо мне, но не все. Например, что мой лучший друг
Костя - боксер. И кое-чему меня научил.
Теперь Юра узнал это.
Андрей деловито спросил:
- Какой разряд имеем?
Я опустился на койку, руки у меня дрожали. Впервые в жизни я
по-настоящему ударил человека.
27
- Слыхали, дом продаете? - спросил покупатель.
Антонина Васильевна улыбнулась, подняла палец к уху, показала, что
плохо слышит.
Соседка, Елизавета Филатовна, громко объяснила:
- Насчет дома спрашивают - как, продаешь?
- Продаю, продаю, - кивнула головой Антонина Васильевна.
- Переселяетесь?
- Уезжаю.
Покупатель оценивающим взглядом осмотрел избу.
- Далеко?
- В самую Россию, город Корюков, слыхали?
- Нет, однако, не слыхал.
Покупатель обошел дом, заглянул в спальню, потрогал стены:
- Дом-то кому принадлежит?
Антонина Васильевна недоуменно посмотрела на него:
- Кому... Мой он, дом-то.
- Они спрашивают, на кого дом записан, - объяснила соседка, -
беспокоятся: купят, а потом наследники или еще кто объявится.
- Нету у меня наследников, - ответила Антонина Васильевна, - я в войну
и мужа и сына потеряла. Одинокая я. Вот к сыну еду. Пропал безвестно в
войну, а теперь нашлась его могилка. К ней и еду.
- Далеко ехать-то, - заметил покупатель.
- Далеко, - согласилась Антонина Васильевна, - я-то ведь дальше околицы
не ездила. И не ехать нельзя. Сколько лет ждала: не мог он безвестно
пропасть. Теперь хоть поживу возле его могилки.
- Поживи, Васильевна, да возвращайся, - сочувственно сказала соседка, -
как ее начинать, жизнь, на новом месте?
Покупатель кинул на нее недовольный взгляд:
- Это уж, как говорится, хозяйское дело: где жизнь начинать, где ее,
как говорится, кончать.
- Сколько мне жить-то осталось, - вздохнула Антонина Васильевна, - вот
и поживу возле сыночка своего дорогого.
Соседка растроганно смотрела на нее.
- Поветшала изба-то, - сказал покупатель, оглядывая стены, - не
содержалась. Дом-то, он мужской руки требует.
- Это верно, - согласилась Антонина Васильевна, - не было мужчины в
доме, чего не было, того не было.
- Ему бы ремонтик, тогда и цену подходящую можно бы назвать, - сказал
покупатель.
- На ремонт деньги нужны, - возразила Антонина Васильевна, - а где их
взять?
- Вам, как матери героя, колхоз должен помочь, сельсовет, -
наставительно проговорил покупатель.
- Ей уж предлагали, - вмешалась соседка, - отказалась.
- Зря отказалась, - заметил покупатель.
- Нет уж, - возразила Антонина Васильевна, - какой есть, такой
покупайте. Я за дом деньги беру, не за сына. Сыну моему цепы нет.
28
Сеновал был низкий, только в самой середине его, под коньком пологой
крыши, можно было стоять на четвереньках. Задний торец был забит косо
срезанными дощечками. Все добротное, крепкое, нигде ни щели; сено свежее,
недавно убранное, хорошо высушенное, пахнущее осенью и сухим тополиным
листом.
Через неприкрытые ворота были видны двор и кусок улицы. По ней
проносились легковые машины, останавливались у домов, из чего Бокарев
заключил, что на улице разместится штаб. Тогда жителей повыгоняют, а дома и
строения прочешут.
Предположения его оправдались.
Появились квартирьеры, и вскоре из дома вышла хозяйка с дочкой - несли
узел и корзину.
- Давай, матка, шнель! - торопил их квартирьер.
По улице шли женщины, старики, дети, тащили вещи на себе, везли на
тележках, на колясках. Жителей выселяли.
Квартирьеры вошли во двор, осмотрели, открыли сарай, дали автоматную
очередь и ушли, оставив ворота открытыми.
- Будто ногу задело, - прошептал Краюшкин.
- Ну и неловок ты, отец, - пробормотал Бокарев.
- Немец ловок, - морщась, ответил Краюшкин.
Бокарев стащил с Краюшкина сапог, осмотрел рану:
- Кость цела.
- Капельное дело, - согласился Краюшкин.
Пакет они израсходовали на Вакулина. От кальсон Краюшкина Бокарев
оторвал кусок, перевязал рану, сделал жгут, перетянул повыше колена. Тряпка
набухла кровью.
- Лежи, не двигайся, ночью уйдем.
Бокарев подполз к краю сеновала, чуть разгреб сено, вгляделся в улицу.
Легковые машины останавливались у домов; денщики таскали чемоданы,
готовили жилье для офицеров, связисты тянули шнур - в школе разместился
штаб.
Во двор въехал "оппель-капитан"; в дом прошел офицер; следом за ним
шофер потащил чемоданы.
Потом шофер вернулся, поставил машину ближе к сараю, передом на выезд,
и опять ушел в дом.
- Машину угнать... - прошептал Бокарев.
- Можно бы, - согласился Краюшкин.
- Ночью посмотрим, - сказал Бокарев.
- Стукнешь дверцей - они и услышат: днем посмотри, как обедать уйдут.
Бокарев не любил советов, но совет был правильный.
День тянулся томительно долго, но Бокарев не уходил со своего поста,
высматривал улицу зорким глазом. Офицер ушел в штаб. Шофер, пожилой,
сухопарый немец с мрачным лицом, то выходил во двор, то возвращался в дом;
вынес матрац, перину, повесил их на веревки - приводил в порядок жилье.
Аккуратно устраиваются.
Наконец денщик вышел из дома с судками, отправился в кухню за обедом.
Бокарев спустился с сеновала, заглянул в машину - в щитке торчал ключ
зажигания.
Потом он подошел к забору, нашел щель между досками, но через нее
ничего не было видно; он пошевелил доску - она не тронулась с места.
Он подошел к калитке, постоял, прислушался, тихонько открыл ее, стал
сбоку, посмотрел на улицу. В конце ее уже был шлагбаум, возле него стоял
часовой.
Он зашел с другой стороны калитки - на другом конце улицы тоже
шлагбаум. У школы и у домов стояли легковые машины.
Бокарев прикрыл калитку, вернулся на сеновал.
- Не получится с машиной: шлагбаумы по обе стороны. - Он кивнул на ногу
Краюшкина. - Дойдешь? Нам только до леса добраться.
- Не знаю, однако, - неуверенно ответил Краюшкин. - Может, тебе лучше
одному уйти?
- В плен захотелось?!
- Зря говоришь, - возразил Краюшкин. - С этой ногой я буду тебе в
тягость. Пережду. Долго ли они здесь будут?
- Не могу я тебя оставить, отвечаю за тебя! И так всех людей растерял.
- Ты молодой, здоровый, - сказал Краюшкин, - тебе есть надо, а у нас
полбуханки, надолго ли хватит?
Бокарев швырнул ему хлеб:
- На, жри!
- Непонятливый ты, я не о себе, я о тебе.
- За меня не думай, - оборвал его Бокарев. - Я за тебя обязан думать.
Вместе уйдем.
- Вместе так вместе, - согласился Краюшкин, но, как понял Бокарев, для
формы согласился.
Краюшкин кивнул на улицу.
- Лошадей не видать?
- Зачем тебе лошади?
- За сеном сюда полезут.
- Нет там лошадей. Танковая часть.
- Тогда порядок, - удовлетворенно сказал Краюшкин.
Вернулся шофер с судками, потом явился и офицер; пробыл дома с час,
пообедал и снова ушел в штаб.
Шофер вышел во двор с помойным ведром, открыл крышку мусорного ящика,
опорожнил ведро, потом с двумя чистыми ведрами отправился на улицу к
колонке. Аккуратный, видно, немец, хозяйственный. Отнес чистую воду в дом,
опять вернулся, ополоснул помойное ведро и тоже отнес его в дом.
А день тянулся и тянулся, не было, казалось, ему конца.
Они съели по кусочку хлеба.
- Ночью воду достанем, - сказал Бокарев.
- Ночью лежать надо и не двигаться, - возразил Краюшкин.
- Не учи! - коротко ответил Бокарев.
Ночь выдалась светлая. Полная луна освещала спящие дома, машины у
домов, часовых, расхаживающих у штаба и у шлагбаумов.
Бокарев перелез через забор на соседнюю улицу. Она не была огорожена
шлагбаумами, но у домов тоже стояли машины, легковые и грузовые, немцы и
здесь разместились.
Прижавшись к забору, Бокарев внимательно осмотрел улицу. По его
расчетам, именно на ней они оставили Вакулина.
В глубине ее мелькнула фигура часового, в другом конце тоже. Улица
охранялась, но шлагбаума не было; упирается, наверно, в пустыри, не
проедешь, не проскочишь - окраина. Если переползти вон до того проулка, то
можно уйти в поле, а там и в лес. И Вакулин на этой улице, только в каком
конце? Пришли они с запада, значит, там, но вроде не похоже. Ладно, днем
разберемся.
Он ухватился за верх забора, подтянулся, заглянул в соседний двор,
увидел бочку с водой между яблонь, перелез через забор, подполз к бочке,
отвел ладонью листья, наклонился, напился. Вода была хорошая, хоть и чуть
застоявшаяся, припахивала бочкой и прелым листом. На заднем крыльце стояли
грязные солдатские сапоги, лежала сумка. Бокарев открыл ее, увидел сверток с
красным крестом - индивидуальный пакет.
На садовом, сколоченном из досок столе валялись пустые консервные
банки. Бокарев понюхал одну - она пахла колбасой. Вернулся к бочке,
зачерпнул воды, отпил - ничего, сойдет.
Он услышал шорох в доме и присел у бочки.
Из дома вышел солдат в нательном темноватом белье, помочился с крыльца
и вернулся в дом.
Опять все стихло.
С пакетом в кармане и банкой воды в руке Бокарев подошел к забору,
провел ладонью по его верху - верх был узкий, а опорные столбы заострены. Он
нашел место между столбом и досками, втиснул туда банку и, не спуская с нее
глаз, подтянулся кверху, позабыв о часовом, думая только о том, чтобы
удержалась банка.
Все сошло благополучно. Он лег животом на забор, достал банку,
осторожно притянул к себе, спустился на землю, прокрался к своему забору,
перебрался через него и вернулся на сеновал.
- На, пей!
Краюшкин жадно припал к банке.
Перевязывая ногу Краюшкину, Бокарев удовлетворенно сказал.
- Затянет в два дня.
- Рисковый ты парень, - заметил Краюшкин, - хватятся, пакет будут
искать.
- Не беспокойся, - уверенно ответил Бокарев. - Думаешь, немец дурак?
Сам доложит, что потерял пакет? Сопрет где-нибудь. А будут искать - есть чем
отстреливаться. - Он кивнул на автоматы. - А дойдет до крайности - выйдем на
улицу и закидаем их гранатами.
Краюшкин молчал.
- Чего молчишь? - спросил Бокарев.
- Зачем говорить - услышат.
- Боишься?
- Чего бояться, - ответил Краюшкин. - Верти не верти, а придется
померти.
- Все прибаутничаешь, - сказал Бокарев, - а нужно задачу решать: как
уйти отсюда.
29
На работу я еще ездил, но в вагончике больше не жил. Ночевал у дедушки.
Я не боялся Юры. Думаю, наоборот: он меня боялся. Но я не могу жить в
одном вагончике с человеком, с которым не разговариваю.
Это вообще тягостно - жить с человеком, с которым не разговариваешь.
Есть семьи, где люди по году не разговаривают. Живут вместе, едят за одним
столом, вместе смотрят телевизор, а вот - представьте себе - не
разговаривают. Объясняются через третьих лиц или посредством записок.
У нас дома этого никогда не было. Поспорили, поконфликтовали, даже
поссорились, но не разговаривать? Глупо. Тогда надо разъезжаться.
Я так и сделал. Кое-какое мое барахлишко еще было в вагончике, а я
опять каждый день ездил в город и из города - жил у дедушки. Тем более, что
после устроенной Вороновым публичной выволочки, после того как я обнаружил
общую к себе враждебность, мне стало что-то неуютно на участке.
Придется, видно, сматывать удочки.
О том, что Юра схлопотал от меня, никто не знал. Я никому не
рассказывал, Юра - тем более. Андрей тоже помалкивал: о таких вещах здесь
трепа не бывает, ребята выдержанные. Даже Маврин ничего не знал.
Одна только Люда о чем-то догадывалась, вопросительно смотрела на меня,
ждала, что я ей расскажу. Но я делал вид, что не замечаю ее взглядов. Если
так интересуется, пусть узнает у своего Юрочки.
В конце концов она не выдержала и спросила сама.
Она приехала к нам в мастерскую оформлять наряды. Все ремонтники были
на трассе, даже сварщик со своим аппаратом уехал. Только я один колбасился
вокруг переднего моста к самосвалу.
Люда уселась на табурет, прикрыв его, по моему совету, газетой,
некоторое время смотрела, как я работаю, потом спросила:
- Сережа, из-за чего вы подрались с Юрой?
Берет на пушку, на понт берет. Делает вид, что знает, а на самом деле
ничего не знает, только догадывается. И если я поймаюсь, то окажусь
источником информации, то есть сплетником.
- Когда это было? - спросил я.
- Сережа, не притворяйся, я знаю.
- А знаешь, зачем спрашиваешь?
- Хочу услышать об этом от тебя.
- А от кого еще слыхала?
- Слыхала, - объявила она таким тоном, будто действительно слыхала, но
не может сказать, от кого.
Люда, в общем, ничего девка. Артельная, "нашего табора", как здесь
говорят, добрая, широкая: когда у нее что есть, ничего не жалеет, всем
поделится. Только редко у нее что бывает... Но она поверхностна,
легкомысленна и лжива. Лжива не для какой-то выгоды, а просто так, по
натуре, безо всякой цели, не себе на пользу, а себе во вред. Такая
эксцентричная, экзальтированная особа, фантазерка.
И сейчас она, по своему обыкновению, нахально врала, будто кто-то что
ей говорил. Никто ей ничего не говорил.
- Ничего ты не слыхала и не могла слыхать. Никакой драки не было и быть
не могло.
- А почему вы не разговариваете?
- Опять: из чего ты заключила?
- Вижу. И ты перестал с нами обедать.
- Живу в городе и обедаю в городе.
Когда-то я был лопухом. Меня разыгрывали, и я попадал в глупое
положение. Но сейчас нет, извините, я научился взвешивать свои слова. Ничего
она у меня не выпытает, пусть не старается.
Она сидела в нашем тесном сарайчике, среди разобранных машин и
агрегатов, среди железок и тряпок, на грязном табурете, который, если бы не
я, даже не покрыла бы газетой, и ее мини-юбка, и мини-плащ, и модные туфли
казались здесь жалкими. Я заметил на ее шикарном плаще пятна, каблуки были
стоптаны, петли у чулок спущены. Все это, повторяю, выглядело жалким. И сама
она выглядела жалкой, несчастная девчонка без семьи, без дома,
перекати-поле.
- Чего домой не едешь? - спросил я, продолжая возиться с мостом.
Она не ожидала такого вопроса - он застал ее врасплох. И молчала.
- У тебя кто родители?
Она хмуро и нехотя ответила:
- Мой отец полковник милиции.
Штука! А я-то думал, что у нее отец слесарь, а мать медсестра. А ее
отец - полковник. Да еще милиции. Наверно, от него и забилась к нам на
участок, чтобы он не мог разыскать ее. Впрочем, возможно, и не прячется.
- Братья-сестры есть?
- Нет.
Единственная дочь. И сбежала.
- В чем вы не поладили?
Все так же нехотя она ответила:
- Про это долго рассказывать.
- И не хочется домой?
- Хочется... Иногда.
- Почему не едешь?
Она молчала.
- Юрку боишься?
Она презрительно передернула плечиками:
- Юрка! Захочу, поедет за мной на край света.
- Отца боишься? Он у тебя злой?
- Нет, ничего.
- Стыдно возвращаться?
- Угу. - Она посмотрела наконец мне в глаза затравленным и несчастным
взглядом.
- Ну и глупо!
Люда ушла.
Советуя ей уехать домой, я действовал против интересов Юры. И если Юра
узнает, то решит, что я делал это нарочно, ему в отместку. Андрей и Маврин
расценят как нетоварищеский поступок. Но мне