и  дела.  Если  бы  она  раздавала
конфеты или мороженое, Алексис ничуть не удивился. Немецкая часть  аудитории
болтала и вертела головами, глазея на все, в  том  числе  и  на  израильтян,
которые хранили угрюмую и молчаливую неподвижность  мучеников,  скорбящих  о
каждой минуте даром потраченного времени. И лишь один Алексис  -  он  был  в
этом  уверен  -  понимал  и  разделял  эти  страдания,  откуда  бы  они   ни
проистекали.
   Еще за час до начала он надеялся выступить на совещании. Он предвкушал  н
даже втайне готовил  выступление  -  хлесткий  образчик  своего  лапидарного
стиля, краткую речь по-английски. А в конце: "Благодарю вас, джентльмены"  -
и все. Надежда оказалась тщетной. Бароны уже все решили и предпочли  силезца
на завтрак, обед и ужин. Алексиса они  не  пожелали  даже  на  сладкое.  Ему
оставалось  лишь  изображать   безразличие,   маяча   в   задних   рядах   с
демонстративно сложенными на груди руками, в то время как на  самом  деле  в
нем бурлило сострадание к евреям.  Когда  все,  кроме  Алексиса,  сидели  па
местах, в зал вошел силезец. Он шел, выставив  вперед  живот,  походка,  как
подсказывал Алексису опыт, весьма характерная для определенного типа немцев.
когда они идут к трибуне. За ним шел  напуганный  молодой  человек  в  белом
пиджаке  и  с  дубликатом  ставшего  теперь  знаменитым  серого  чемодана  с
наклейками скандинавских авиакомпаний.
   Силезец говорил по-английски,  "исходя  из  интересов  наших  израильских
друзей". А кроме того, как подозревал Алексис, и исходя из интересов  группы
его  болельщиков,  пришедших  поддержать  своего  чемпиона.  Силезец  прошел
обязательный курс  контрподрывной  подготовки  в  Вашингтоне  и  говорил  на
исковерканном языке астронавтов. В качестве вступления силезец сообщил,  что
преступление  это  -  дело  рук  "левых  радикалов",  и  упомянул   вскользь
социалистов, "развращающих современную молодежь", что вызвало в публике  гул
одобрения. "Ну прямо наш дорогой фюрер", - подумал Алексис, внешне  сохраняя
полнейшую  безмятежность.  "Взрывная  волна  в  подобного  рода   постройках
распространяется вверх, - говорил силезец, обращаясь к чертежу, развернутому
позади  него  ассистентом.  -  В  данном  случае  она  нарушила  целостность
постройки в ее срединной  части,  включая  второй  этаж  вместе  с  комнатой
мальчика". "В общем, здорово рвануло, - угрюмо подумал Алексис, - почему  бы
так не сказать и не заткнуться наконец?" Но  это  было  бы  не  в  характере
силезца. Эксперты пришли к выводу, что вес  заложенной  взрывчатки  равнялся
пяти килограммам. Мать выжила лишь потому, что находилась на кухне.
   "Пусть в следующем моем воплощении я стану  евреем.  испанцем,  эскимосом
или каким-нибудь отчаянным  анархистом,  -  решил  Алексис,  -  лишь  бы  не
родиться снова немцем, отмучился разок  -  и  довольно.  Ведь  только  немец
способен превратить гибель еврейского мальчика в материал для своей  тронной
речи".
   Затем силезец перешел к чемодану. Дешевый  и  скверный.  из  тех,  какими
пользуется вся эта  шушера:  временные  рабочие  и  турки.  "И  социалисты",
казалось, вертелись у него на языке. Желающие могли свериться с материалом в
своих  папках  или  же  изучить  уцелевшие  кусочки  металлического  каркаса
чемодана на столе. Или же посчитать, как давным-давно  посчитал  и  Алексис,
что и бомба и чемодан не сулят никаких отгадок.  Но  ухитриться  не  слышать
силезца они не могли,  потому  что  это  был  его  день  и  выступление  это
знаменовало его победу над поверженным противником либералом.
   Начав с внешних  примет,  он  углубился  теперь  в  содержимое  чемодана.
"Устройство, господа, было завернуто в два слоя обертки,  -  говорил  он.  -
Первый слой - старые газеты; как показала экспертиза,  газеты  шестимесячной
давности, по происхождению боннские, концерна Шпрингера".  "Весьма  разумное
применение", - подумал Алексис. "Второй слой - лоскутья армейского одеяла, в
точности  такого,  какое  продемонстрирует  сейчас  мой  коллега,   господин
такой-то  из  государственной  специальной  лаборатории".  Пока   напуганный
ассистент  разворачивал  для  всеобщего  обозрения  серое  одеяло,   силезец
горделиво   докладывал   собравшимся    результаты    своих    блистательных
исследований-Алексис  устало  слушал  знакомые  слова:  расщепленный  кончик
детонатора... микроскопические неразорвавшиеся частицы... подтвердилось, что
это русский пластик, известный американцам как "Си четыре", а англичанам как
"Пи", израильтяне же называют его  обычно...  механизм,  взятый  из  дешевых
наручных часов... обгорелая, но  все-таки  различимая  пружина,  в  качестве
которой выступила обыкновенная  бельевая  прищепка.  "В  общем,  -  заключил
Алексис, - классическое, совершенно как из учебника, устройство".
   Бесцеремонно  отстранив  ассистента,  силезец  порылся  в  чемодане  и  с
важностью извлек оттуда дощечку  с  собранным  на  ней  макетом  устройства,
напоминающим игрушечный автотрек. Сделан он  был  из  покрытой  изоляционным
слоем проволоки и оканчивался пластиковым ежом из десяти сероватых трубочек.
К толпе профанов, теснившихся возле стола, чтобы  получше  все  рассмотреть,
теперь,  к  удивлению  Алексиса,  направился  Шульман.  Не  вынимая  рук  из
карманов, он поднялся с места и неспешной походкой  двинулся  к  экспонатам.
"Зачем?" - мысленно спрашивал его Алексис, беззастенчиво  не  сводя  с  него
глаз. И откуда вдруг этот праздный вид, когда еще вчера тебе и на допотопные
часы-то  твои  посмотреть  было  некогда.  Оставив  все  попытки  изобразить
безразличие, Алексис проскользнул туда же, где находился Шульман.  "Если  ты
воспитан на традиционных методах и хочешь, чтобы евреи взлетали на воздух, -
развивал свою теорию силезец, - то бомбу ты готовишь так. Покупаешь  дешевые
часы, вроде этих, красть их не надо, лучше купить в большом универмаге в  то
время, когда покупателей там больше всего, купив к  ним  в  придачу  две-три
другие вещицы по соседству, чтобы продавцу сложнее было потом все вспомнить.
Потом ты удаляешь часовую стрелку. Просверливаешь в стекле дырку, вставляешь
в нее кнопку, с помощью хорошего клея  прикрепляешь  к  ней  провод.  Теперь
очередь батарейки. Стрелку ты  ставишь  по  своему  желанию  -  поближе  или
подальше от кнопки. Но, как правило, дело лучше не затягивать,  чтобы  бомбу
не обнаружили и не обезвредили. Заводишь  часы.  Проверяешь,  в  порядке  ли
минутная стрелка. В порядке. Тогда, помолившись тому, кого  почитаешь  своим
создателем, вставляешь детонатор. В то  мгновение,  когда  минутная  стрелка
коснется кнопки, цепь замкнется и, если Господь к тебе милостив,  произойдет
взрыв".
   Чтобы наглядно продемонстрировать это чудо, силезец удалил  обезвреженный
детонатор  и  десять  палочек  взрывчатки,  поместив  вместо  них  крошечную
лампочку - из тех, что используются в электрических фонариках.
   - Теперь вы увидите, как действует это устройство! - воскликнул силезец.
   Никто не сомневался, что оно действует, многие знали его  как  свои  пять
пальцев, и все же. когда лампочка, давая сигнал,  весело  мигнула,  Алексису
показалось, что все невольно вздрогнули.  Один  Шульман  сохранял  полнейшую
невозмутимость. Алексис решил, что тот и впрямь, наверное, немало повидал на
своем веку.
   Какой-то субъект, желая отличиться, задал вопрос, почему бомба взорвалась
с опозданием.
   - Бомба находилась в доме четырнадцать  часов,  -  заметил  он  на  своем
безукоризненном английском. - Минутная стрелка рассчитана  на  час  оборота.
Часовая - на двенадцать. Как можно объяснить подобный  факт,  учитывая,  что
часовой механизм бомбы рассчитан максимум на двенадцать часов?
   В ответ на каждый вопрос у  силезца  была  заготовлена  целая  лекция.  И
сейчас он пустился в  разъяснения,  тогда  как  Шулъман  со  снисходительной
улыбкой осторожно ощупывал своими толстыми  пальцами  макет,  словно  уронил
туда что-то.
   - Возможно, отказал механизм, - объяснил силезец. - Возможно,  поездка  в
автомобиле до  Дросселыптрассе  что-то  в  нем  нарушила.  Возможно,  атташе
как-нибудь невзначай тряхнул устройство, когда укладывал чемодан на  постель
Эльке. Возможно, плохонькие часы остановились, а затем вновь пошли.
   "Словом,  возможностям  нет  числа",  -  подумал  Алексис   с   невольным
раздражением.
   Но Шульман предложил другое, более остроумное объяснение.
   - А возможно, этот террорист неаккуратно счистил краску со стрелки часов,
- рассеянно сказал он. - Наверное, террорист был не так вышколен,  как  ваши
специалисты в лабораториях. Не так ловок, не так тщателен в своей работе.
   "Но это же девушка, - тут же мысленно возразил ему Алексис. - Почему  это
вдруг Шульман говорит "он", когда мы должны  представлять  себе  хорошенькую
девушку в синем платье?"  Видимо,  сам  того  не  ведая,  Шульман  подпортил
силезцу его триумф, после  чего  занялся  самодельной  бомбой,  вделанной  в
крышку чемодана,  тихонько  потянул  за  проволоку,  вшитую  в  подкладку  и
прикрепленную к бельевой прищепке.
   - Вы нашли что-то интересное, господин  Шульман?  -  ангельски  сдержанно
осведомился  силезец.  -  Вероятно,   обнаружили   ключ?   Расскажите   нам,
пожалуйста. Это интересно.
   Шульман взвесил это щедрое приглашение.
   -  Слишком  мало  проволоки,  -  объявил  он.  -  Здесь  семьдесят   семь
сантиметров  проволоки.  -  Он  помахал  обгорелым  мотком.  Проволока  была
скручена, как моток шерсти, перетянутый  посередине,  чтобы  держался.  -  В
вашем макете вы используете максимум двадцать пять сантиметров. Куда  делись
еще полметра?
   Последовала секунда озадаченности и тишины, после чего силезец рассмеялся
громко и снисходительно.
   - Но, господин Шульман, это ведь лишняя проволока, - объяснил он,  словно
урезонивая ребенка.  -  Для  цепи  она  лишняя.  Когда  террорист  налаживал
устройство, у него, по-видимому, часть проволоки оказалась  лишней,  поэтому
он или она и бросил остаток в чемодан. Ведь проволока  эта  была  лишняя,  -
повторил он. - Ubrig. Для технической стороны значения не имеющая.  Sag  ihm
doch ubrig.
   - Остаток, - неизвестно зачем перевел кто-то из присутствующих. -  Он  не
важен, мистер Шульман, это остаток.
   Момент пролетел, зияющую дыру залатали, после чего  Алексис  отвлекся,  а
когда опять взглянул на Шульмана, то увидел, что тот уже  стоит  у  двери  и
собирается потихоньку уйти: голова повернута к Алексису,  а  рука  с  часами
приподнята,  но  так,  будто  он  не  столько  на  часы   смотрит,   сколько
прислушивается к  себе,  достаточно  ли  он  голоден,  чтобы  пообедать.  На
Алексиса он не глядел, но тот был уверен, что Шульман ждет  его.  предлагает
уйти вместе. Силезец все еще бубнил свое в окружении  слушателей,  бесцельно
топтавшихся  вокруг,  как  группа  пассажиров  только  что   приземлившегося
лайнера. Выбравшись из этой толпы, Алексис на цыпочках быстро  покинул  зал,
догоняя Шульмана. В коридоре гот ласково ухватил его за руку  в  неожиданном
изъявлении дружеской приязни. Выйдя на  залитую  солнцем  улицу.  оба  сняли
пиджаки, причем - Алексис потом явственно припомнил  это  -  пока  он  ловил
такси и  называл  адрес  итальянского  ресторанчика  на  холме,  на  окраине
Бад-Годесберга, Шульман аккуратно свернул свой пиджак  наподобие  солдатской
походной скатки. Раньше Алексису случалось возить в этот ресторанчик женщин,
но в мужской компании он там не бывал никогда и, как  истинный  сластолюбец,
остро ощущал новизну этого события.

***

   По дороге они почти не разговаривали. Шульман любовался красотой пейзажа,
озираясь вокруг с видом спокойным  и  довольным,  как  человек,  заслуживший
субботний отдых, хотя на самом-то деле до субботы было еще  далеко.  Алексис
вспомнил, что Шульман улетает из Кельна вечером. Словно отпущенный из  школы
мальчишка, он считал остававшиеся им  часы,  почему-то  полагая  само  собой
разумеющимся,  что  других  встреч  Шульман  на  это  время  не   планирует.
Предположение смешное, но приятное. В ресторанчике на вершине  холма  Святой
Цецилии итальянец  padrone,  как  и  следовало  ожидать,  засуетился  вокруг
Алексиса, однако было совершенно ясно,  что  впечатление  на  него  произвел
именно Шульман, и это справедливо. Он называл  его  "господин  профессор"  и
настоял, чтобы они заняли большой стол на шестерых у окна. Отсюда открывался
вид на старый город внизу и дальше - на Рейн. петляющий между бурых  холмов,
увенчанных остроконечными башнями замков. Алексису пейзаж этот был привычен,
но в этот день, увиденный глазами нового приятеля, по-новому  восхищал  его.
Он заказал два виски. Шульман не возражал.
   Одобрительно  поглядывая  вокруг  в  ожидании  виски.   Шульман   наконец
проговорил:
   - Может быть, если б Вагнер оставил в покое этого парня Зигфрида, мир,  в
конечном счете, был бы лучше.
   Алексис не сразу понял, в чем дело. День до этого был такой сумбурный, он
был голоден и плохо соображал. Шульман говорил по-немецки! С густым акцентом
судейских немцев, звучавшим непривычно, как скрип заржавевшей в  бездействии
машины. Более того, с извиняющейся улыбкой, доверительной и в  то  же  время
заговорщической. Алексис хихикнул, Шульман тоже засмеялся. Подали  виски,  и
они выпили за здоровье друг друга.
   - Слыхал я, что вы получаете скоро новое назначение в Висбаден, - заметил
Шульман, по-прежнему по-немецки, когда с традицией дружеских возлияний  было
покончено. - Канцелярская работа. Понижение под  видом  повышения,  как  мне
сказали. Объясняют это тем, что  в  вас  слишком  много  человечности.  Зная
теперь вас и их, я ничуть не удивлен.
   Алексис  тоже  постарался  не  выказать  удивления.  О   деталях   нового
назначения еще и речи не было. Поговаривали лишь, что оно последует  вскоре.
Даже замена его силезцем пока что держалась в тайне. Сам  Алексис  не  успел
еще никому об  этом  рассказать,  даже  своей  молоденькой  приятельнице,  с
которой по несколько  раз  на  дню  вел  довольно  беспредметные  телефонные
беседы.
   - Так вот  оно  и  происходит,  правда?  -  философски  заметил  Шульмап,
обращаясь не то к реке внизу, не то к Алексису. - И в Иерусалиме,  поверьте,
то же. что и здесь: вверх - вниз.
   Он заказал pasta и ел, как изголодавшийся арестант  -  вовсю  наворачивал
ложкой и вилкой, действуя совершенно автоматически и даже не глядя  на  еду.
Алексис, боясь ему помешать, был тих, как мышка.
   - Несколько лет назад у нас там объявилась шайка палестинцев, - задумчиво
начал Шульман. - И никакой управы на них не  было.  Обычно  этим  занимаются
люди малообразованные. Крестьянские парни,  лезущие  в  герои.  Перебираются
через границу в какую-нибудь деревеньку, взрывают  там  свой  запас  бомб  и
давай бог ноги. Ловим мы их после  первой  же  вылазки,  а  не  первой,  так
второй, если они отваживаются на вторую. Но эти были совсем другого сорта. У
них был руководитель. Они  знали,  как  передвигаться,  как  избавляться  от
шпионов, как заметать следы, как отдавать приказы и распоряжения. Для начала
они подорвали супермаркет в Бет-Шеане. Потом школу,  потом  пошли  взрывы  в
разных деревушках, потом опять школа, пока это не  превратилось  в  систему.
Вскоре  они  начали  охотиться  за  нашими   парнями,   возвращавшимися   из
увольнения, когда те голосовали на дорогах. Возмущенные матери, газеты...  И
все требуют: "Поймать преступников!" Мы стали искать их. сообщили везде, где
только можно. И раскрыли, что прятались они в  пещерах  на  берегу  Иордана.
Окопались там. а кормились, грабя тамошних крестьян. Однако  поймать  их  мы
все же не могли. Их пропаганда называла их героями Восьмого отряда командос.
Но мы знали этот Восьмой отряд как облупленных - там никто и спички не зажег
бы без того, чтобы об этом не стало нам заранее известно. Слух прошел -  это
братья. Семейное предприятие. Один из агентов  в  своем  донесении  указывал
троих, другой - четверых. Но оба сходились на том,  что  это  братья  и  они
постоянно проживают в Иордании, о чем уже и так было известно.
   Мы сколотили команду для охоты за ними - "сайярет", так называем мы такие
отряды,  маленькие,  но  состоящие  из  бравых  парней.   Старший   у   этих
палестинцов, как мы  слыхали,  был  человеком  необщительным  и  не  доверял
никому,   кроме   родственников.    Чрезвычайно    болезненно    воспринимал
предателей-арабов. Его мы так и не обнаружили. Два его  брата  оказались  не
такими ловкими. Один из них питал слабость к девчонке из Аммана. Его скосила
пулеметная очередь, когда рано утром он выходил из ее дома.  Второй  проявил
неосторожность, позвонив  приятелю  в  Сидон  и  условившись  о  встрече  на
выходной. Его машину разнесло на куски авиационной бомбой, когда он ехал  по
приморскому шоссе.
   К тому времени мы выяснили,  кто  они  такие  -  палестинцы  с  Западного
берега, из  виноградарского  района  близ  Хеврона,  бежавшие  оттуда  после
окончания войны 1967 года. Был там и четвертый брат, но  слишком  маленький,
чтобы воевать, маленький даже по их понятиям. С ними  жили  сначала  две  их
сестры, но одна погибла во время нашей  ответной  акции  -  обстрела  южного
берега Литани. Так что людей у них оставалось не  много.  Тем  не  менее  мы
продолжали искать их главаря. Ждали, когда он соберет подкрепление  и  опять
примется за свое. Но не дождались. Он оставил борьбу. Прошло шесть  месяцев.
Затем год. Мы решили: "Забудем  о  нем.  Наверное,  его,  как  это  водится,
кокнули свои". А несколько месяцев назад до нас дошел слух, что он объявился
в Европе. Здесь. Собрал группу, в которой есть и женщины, все  молодежь,  по
большей части немцы. -  Он  набил  полный  рот  и  глубокомысленно  принялся
жевать. - Держится от них на расстоянии, - продолжал Шульман, когда рот  его
освободился.  -  Играет  перед  впечатлительными  подростками  роль  эдакого
арабского Мефистофеля.
   Наступило долгое молчание, и  Алексис  поначалу  не  мог  понять,  о  чем
размышляет Шульман. Солнце стояло высоко в небе над бурыми холмами, оно било
прямо в их окно и слепило глаза, так что выражение лица Шульмана трудно было
разглядеть. Алексис отодвинулся и взглянул на него  еще  раз.  Почему  вдруг
затуманились эти темные глаза, откуда взялась эта  молочная  дымка?  Неужели
это яркий свет гак обескровил лицо Шульмана,  обозначил  морщины,  превратив
его вдруг в маску мертвеца?  Лишь  потом  Алексис  распознал  всепоглощающую
страсть, владевшую этим человеком, которой раньше не замечал - ни когда  они
были в ресторане, ни потом, когда спустились в сонный  курортный  городок  с
его множившимися, как грибы, домами министерских чиновников;  в  отличие  от
большинства мужчин Шульман был во власти не  любви,  а  глубокой,  внушающей
почтительный трепет ненависти.

***

   В тот же вечер Шульман отбыл. Кое-кто из его группы задержался еще на два
дня. Прощальный ритуал, которым силезец  вознамерился  отметить  традиционно
существующие  прекрасные  отношения  между   двумя   спецслужбами,   устроив
вечеринку с сосисками и светлым пивом, был  тихо  проигнорирован  Алексисом,
заметившим, что коль скоро Бонн выбрал именно этот день, дабы недвусмысленно
намекнуть о  возможной  в  будущем  продаже  оружия  Саудовской  Аравии,  то
маловероятно, чтобы гости пребывали в особенно радужном настроении. Пожалуй,
это можно было назвать  последним  из  его  решительных  поступков  на  этой
службе, гак как месяц спустя, как и предсказывал Шульман, его  выставили  из
Бонна и отправили в Висбаден. Единственным его  утешением  в  период,  когда
большинство немецких друзей спешно рвало с ним отношения, явилась написанная
от руки открытка со штампом Иерусалима и теплыми  пожеланиями  от  Шульмана,
полученная в  первый  же  день  пребывания  на  новой  службе.  В  открытке,
подписанной "всегда ваш Шульман", тот желал ему  всяческих  удач  и  выражал
надежду на встречу  как  в  служебной,  так  и  в  домашней  обстановке.  Из
сдержанного