ческой  ее  стороне,
быстро  и  без  шума  был  захвачен  "мерседес"  вишневого  цвета  вместе  с
водителем. Операцией  руководил  Литвак,  который,  как  всегда  в  подобных
обстоятельствах, оказался на высоте. Курц, снова возвратившийся в Лондон для
урегулирования неожиданно возникшего конфликта в группе  Швили,  все  время,
пока решался исход операции, просидел у телефона в  израильском  посольстве.
Два мюнхенских парня, своевременно доложившие  о  возврате  взятой  напрокат
машины и о том, что замены не предвидится, проводили Януку до аэропорта, а в
следующий раз, как явствует из достоверных источников, он объявился лишь три
дня спустя в Бейруте: группой подслушивания, работавшей в каком-то подвале в
палестинской части города, был перехвачен его разговор  с  сестрой  Фатьмой,
служившей  при  штабе  одной  из  экстремистских  организаций.   Он   весело
поздоровался с сестрой, сказал,  что  прибыл  недели  на  две  повидаться  с
друзьями, и осведомился, свободна  ли  она  вечером.  Группа  доложила,  что
говорил он оживленно,  напористо,  радостно.  Фатьма  же,  напротив,  особой
радости не  выказывала,  Может  быть,  как  заключили  они,  она  за  что-то
сердилась на брата, а может быть, и знала, что  телефон  ее  прослушивается.
Впрочем, возможно, действовали обе причины. Во  всяком  случае,  встретиться
брату и сестре так и не удалось.
   Затем  след  Януки  обнаружили  в  Стамбуле,  где,   предъявив   кипрский
дипломатический паспорт, он поселился в "Хилтоне". Два дня  он  пробыл  там,
отдавая дань всем религиозным и светским  увеселениям,  какие  только  может
предложить этот город. Наблюдавшие за ним решили, что прежде  чем  сесть  за
скудный рацион европейского христианства,  он,  видимо,  решил  как  следует
глотнуть ислама. Он посетил мечеть Сулеймана Великолепного - его видели  там
молящимся раза три, видели, как он чистил ботинки  на  зеленой  аллее  возле
Южной стены. Он выпил несколько стаканов чая в обществе двух  тихих  мужчин,
тут же сфотографированных, но так и не опознанных - как оказалось,  то  были
случайные люди, агентам вовсе не интересные.
   В сквере на площади Султана Ахмеда он посидел на скамейке между лиловых и
оранжевых цветочных клумб, одобрительно глядя на купола и минареты вокруг  и
на  стайки  американских  туристов,  а   вернее   -   туристок,   хихикающих
старшеклассниц в шортах. Но что-то удержало его от того, чтобы подойти к ним
- хотя такой поступок и был бы вполне в его характере, - подойти, поболтать,
посмеяться  вместе,  чтобы  поближе  познакомиться.  Он  накупил  слайдов  и
открыток у  мальчишек-торговцев,  ни  капли  не  смущаясь  бешеными  ценами.
Побродил по храму святой Софии, с одинаковым удовольствием  разглядывая  как
византийские  достопримечательности  времен  Юстиниана,  так   и   памятники
турецкого владычества; в отчетах  нашлось  место  даже  возгласу  искреннего
удивления,  которое  вызвали  у  него  колонны,  вручную   доставленные   из
Баальбека, города в стране, которую он так недавно покинул.
   Но самое пристальное внимание вызвала  у  него  мозаика  с  изображениями
Августина и Константина, вручающих леве Марии судьбу своей церкви и  города,
так как именно в этом месте храма произошла таинственная встреча  с  высоким
неторопливым человеком в легкой  куртке,  сразу  же  ставшим  его  гидом,  -
услуга, дотоле Янукой неизменно отвергавшаяся. Помимо магии места и времени,
когда мужчина подошел к Януке, было, видимо, что-то в его словах моментально
заставившее собеседника сдаться. Бок о бок они вторично проделали весь путь,
бегло  осмотрев  еще  раз  внутренность  храма  святой  Софии,  отдали  дань
восхищения его древнему безопорному своду и  отправились  вместе  на  старом
"плимуте" американского производства по набережной Босфора до  автомобильной
стоянки неподалеку от того места, где начинается шоссе на  Анкару.  "Плимут"
уехал, и Янука опять остался один в этом  мире,  но  теперь  уже  владельцем
красивого "мерседеса", который он  спокойно  подогнал  к  "Хилтону",  сказав
портье, что это его машина.
   Вечер Янука провел в отеле - даже танец живота, накануне  произведший  на
него столь сильное впечатление, не смог выманить его наружу, - и увидели его
снова уже на следующее утро, на рассвете,  когда  он  покатил  по  шоссе  на
запад, в сторону Эдирне и Ипсалы. Утро было туманным и прохладным,  и  линия
горизонта терялась вдали. Он остановился в маленьком городишке выпить кофе и
сфотографировать аиста, свившего гнездо на крыше мечети. Затем  поднялся  на
пригорок  и  помочился,  любуясь   видом   на   море.   Становилось   жарче,
тускло-коричневые холмы окрасились в красные  и  желтые  тона.  Теперь  море
проглядывало   между   холмами   слева.   Единственное,    что    оставалось
преследователям делать на такой дороге, это, как говорится, "зажать жертву в
клещи" - замкнуть двумя машинами, далеко спереди  и  так  же  сзади,  горячо
надеясь, что он не улизнет, свернув на какую-нибудь неприметную дорогу,  что
было вполне вероятно. Пустынное шоссе не позволяло им действовать иначе, ибо
признаки  жизни  были  здесь  немногочисленны:  цыганские  шатры,   стойбища
пастухов, да изредка появление хмурого типа  в  черном,  который,  казалось,
посвятил свою жизнь изучению процесса дорожного  движения.  У  Ипсалы  Янука
одурачил всех, неожиданно взяв вправо от развилки и направившись в  городок,
вместо того чтобы устремиться к границе. Не  задумал  ли  он  избавиться  от
машины? Упаси бог! Но тогда какого черта ему  понадобилось  в  этом  вонючем
турецком пограничном городке?
   Однако дело тут было вовсе не в черте.  В  захудалой  мечети  на  главной
площади городка, на самой границе с христианским миром,  Янука  в  последний
раз препоручил себя Аллаху, что было, по справедливому, хоть и  мрачноватому
замечанию Литвака, весьма предусмотрительно с его стороны. Когда он  выходил
из мечети, его укусила коричневая шавка, убежавшая от его карающей  десницы.
В этом увидели еще одно предзнаменование.
   Наконец, ко всеобщему облегчению, он опять  появился  на  шоссе.  Здешняя
пограничная застава представляет  собой  местечко  не  слишком  приветливое.
Греция и Турция объединяются здесь без большой охоты. С обеих  сторон  земля
изрыта: по ней  проложили  свои  тайные  тропы  разного  рода  террористы  и
контрабандисты, перестрелка здесь настолько привычна, что о ней никто  и  не
упоминает; всего в нескольких милях к северу проходит болгарская граница. На
турецкой  стороне  надпись  по-английски:   "Приятного   путешествия".   Для
отъезжающих греков таких добрых слов не  нашлось,  только  щит  с  какими-то
турецкими надписями, потом мост, перекинутый  через  стоячую  зеленую  лужу,
небольшая  очередь,  нервно  ожидающая  турецкого   пограничного   контроля,
которого Янука, предъявив свой дипломатический паспорт, попытался  избежать,
в чем и преуспел, тем самым ускорив развязку. Потом зажатая между  турецкими
пограничными службами и постами греческих часовых следует нейтральная полоса
шириною ярдов в двадцать. На ней Янука купил себе бутылку беспошлинной водки
и  съел  мороженое  в  кафе  под  пристальным  взглядом   с   виду   сонного
длинноволосого парня по имени Ройвен. Ройвен уже три часа поедал в этом кафе
булочки.  Последним  приветом  турецкой  земли  является  бронзовая   статуя
Ататюрка,  декадента  и  пророка,  злобно  взирающего  на  плоские   равнины
вражеской территории. Как только  Янука  миновал  Ататюрка,  Ройвен  оседлал
мотоцикл  и  передал  пять  условных  сигналов  по  азбуке  Морзе   Литваку,
ожидавшему в тридцати километрах  от  границы  на  греческой  территории,  в
месте, где уже не было охраны  и  машинам  предписывалось  сбавить  скорость
ввиду ремонтных работ на дороге. После чего и Ройвен на  мотоцикле  поспешил
туда, дабы насладиться зрелищем.
   Для приманки они использовали девушку, что было вполне резонно,  учитывая
не однажды проявленные склонности Януки. В руки  ей  дали  гитару  -  тонкая
деталь, ибо в наши дни наличие гитары снимает с девушки  всякие  подозрения,
даже если та и не умеет на ней играть. Гитара -  универсальный  знак  мирных
намерений и духовности, что показали их недавние наблюдения в совсем  другой
сфере. Они лениво обсудили, какая девушка лучше  подойдет  -  блондинка  или
брюнетка, так как знали, что Янука предпочитает блондинок,  но  учитывали  и
его  постоянную  готовность  допускать  исключения.  В  конце  концов,   они
остановились на  темноволосой  девушке  на  том  основании,  что  она  лучше
смотрелась сзади, да и походка у нее была  попикантнее.  Девушке  предстояло
возникнуть там. где кончался ремонтируемый участок. Ремонтные работы явились
для Литвака и его команды благословением Божьим. Кое-кто уверовал даже.  что
руководит их операцией никакой не Курц и не Литвак, а сам Господь  Бог  -  в
его иудейском варианте.
   Сперва шел гудрон, затем -  без  всякого  дорожного  знака  -  начиналась
грубая серо-голубая щебенка величиной с мячик для игры в гольф,  хоть  и  не
такая круглая. Далее следовал деревянный настил с желтыми предупредительными
мигалками по бокам, максимальная скорость здесь была  десять  километров,  и
только безумец мог  нарушить  это  предписание.  Вот  здесь-то  и  следовало
появиться девушке.  медленно  бредущей  по  пешеходной  части  дороги.  "Иди
естественно, - сказали ей, -  и  не  суетись,  а  только  выстави  опущенный
большой палец". Их беспокоила лишь чересчур явная привлекательность девушки:
не подхватил бы ее кто-нибудь, прежде чем Янука  успеет  предъявить  на  нее
права.
   Нет,  ремонтные  работы  и  впрямь  оказались  удачей  чрезвычайной.  Они
временно отгородили одну от другой встречные полосы  движения,  разделив  их
пустырем шириною в добрых пятьдесят ярдов, где стояли вагончики строителей и
тягачи и всюду валялся мусор. Здесь  можно  было,  не  вызывая  ни  малейших
подозрений, укрыть целый полк солдат. В их же случае ни о каком полке и речи
не было. Вся группа непосредственных участников операции  состояла  из  семи
человек, считая Шимона Литвака и девушку, служившую  приманкой.  Гаврон-Грач
не допустил бы ни малейшего превышения сметы расходов. Остальные  же  пятеро
были легко одетые и обутые в кроссовки парни, из тех, что, не вызывая ничьих
подозрений, часами могут стоять, переминаясь с ноги на ногу, и  разглядывать
свои ногти, а потом вдруг хищно кинуться в атаку, за которой опять последует
полоса созерцательного бездействия.
   Тем временем приближался полдень, солнце было в зените, в воздухе  стояла
пыль. На шоссе появлялись лишь серые грузовики, груженные не то  глиной,  не
то известью. Сверкающий вишневый "мерседес", хоть и не новый, но  достаточно
элегантный, казался среди этих мусоровозов свадебной каретой. Он  въехал  на
щебенку, делая  тридцать  километров  в  час.  что  было  явным  превышением
скорости, и тут же сбавил ее до двадцать километров, так как по днищу машины
застучали камешки. Когда он приблизился к настилу, скорость машины упала  до
пятнадцати,  а  затем  и  до  десяти  километров:  Янука  заметил   девушку.
Наблюдавшим было видно, как  он  обернулся,  проверяя,  так  ли  она  хороша
спереди, как сзади. И остался удовлетворен. Янука проехал еще немного  -  до
того места, где опять начинался  гудрон,  -  тем  самым  доставив  несколько
неприятных  минут  Литваку,   уже   решившему   использовать   дополнительно
разработанный  вариант  операции,   вариант   более   сложный,   требовавший
подключения добавочных участников: инсценировку дорожного происшествия в ста
километрах от ремонтируемого  участка.  Но  похоть,  или  природа,  или  еще
что-то, делающее  из  нас  дураков,  все-таки  победила.  Янука  подъехал  к
обочине, нажал кнопку, опустил стекло и, высунув красивую голову жизнелюбца,
стал ждать, пока освещенная солнцем девушка волнующей  походкой  подойдет  к
нему. Когда она поравнялась  с  машиной,  он  по-английски  осведомился,  не
собирается  ли  она  проделать  весь  путь  до  Калифорнии  пешком.  Так  же
по-английски она ответила, что "вообще-то ей надо в Салоники",  и  спросила,
не туда ли он направляется. На что, по ее словам, в тон ей он  ответил,  что
"вообще-то поедет, куда она захочет", однако никто этого не слышал и потому,
когда операция завершилась, в группе эти слова вызвали сомнения.  Сам  Янука
решительно утверждал, что не говорил ей ничего подобного, так что, возможно,
окрыленная успехом, она кое-что и присочинила. Ее глаза и  все  ее  черты  и
впрямь были весьма привлекательны, а плавная  зазывность  походки  довершала
впечатление. Чего еще было желать чистокровному молодому  арабу  после  двух
недель суровой политической переподготовки в горах  южного  Ливана,  как  не
такую вот райскую гурию в джинсах?
   Следует добавить, что и сам Янука был строен и ослепительно красив вполне
семитской, под стать ей, красотой и обладал даром заразительной веселости. В
результате они ощутили тягу друг к другу, тягу такого рода, какую  только  и
могут ощутить две физически  привлекательные  особи,  сразу  почувствовавшие
потенциального партнера. Девушка опустила гитару  и,  как  ей  было  велено,
высвободила плечи из лямок рюкзака, затем с  видимым  удовольствием  скинула
рюкзак на землю. По  замыслу  Литвака,  этот  попахивающий  стриптизом  жест
должен был подтолкнуть Януку к одному из двух, на выбор: либо открыть заднюю
дверцу, либо выйти из машины и отпереть багажник. Так или  иначе,  появлялся
удобный шанс для нападения.
   Разумеется, в некоторых моделях "мерседеса" багажник открывается изнутри.
Однако модель Януки была иной, что Литвак знал доподлинно. Как знал он и то,
что багажник заперт, или же, что выставлять  на  шоссе  девушку  с  турецкой
стороны границы совершенно бессмысленно. Как бы мастерски ни были  подделаны
документы Януки а по арабским меркам они были подделаны отлично, - Янука  не
настолько глуп, чтобы осмелиться пересекать границу с неизвестным грузом. По
общему мнению, все произошло наилучшим образом. Вместо  того,  чтобы  просто
повернуться и  вручную  открыть  заднюю  дверцу,  Янука  -  возможно,  чтобы
произвести на девушку впечатление, - решил использовать автоматику и открыть
перед ней все четыре дверцы разом. Девушка забросила через ближайшую  заднюю
дверцу на сиденье рюкзак и гитару, после чего, захлопнув  дверцу,  лениво  и
грациозно двинулась к передней дверце, как  бы  намереваясь  сесть  рядом  с
водителем.  Но  к  виску  Януки  уже  был  приставлен  пистолет,  а  Литвак,
выглядевший даже более немощным, чем  обычно,  стоя  на  коленях  на  заднем
сиденье, жестом испытанного головореза  самолично  зажимал  в  тиски  голову
Януки, другой рукой  поднося  к  его  рту  снадобье,  которое,  как  уверили
Литвака, было крайне тому необходимо - в отрочестве Янука страдал астмой.
   Что позднее удивляло всех, так это  бесшумность  операции.  Ожидая,  пока
подействует снадобье, Литвак даже услышал в  этой  тишине  отчетливый  хруст
стекол попавших под колеса солнцезащитных очков, на миг он подумал, что  это
хрустнула шея Януки, и похолодел - ведь это испортило бы все.  Поначалу  они
опасались,   что   Янука   ухитрился   забыть   или   выбросить   поддельную
регистрационную карточку своей машины и документы, с которыми  он  собирался
ехать дальше, но, по  счастью,  тревога  оказалась  ложной:  и  карточка,  и
документы были обнаружены в его  элегантном  черном  бауле  между  шелковыми
сшитыми на заказ рубашками и броскими галстуками, которые они вынуждены были
конфисковать у него для собственных их  нужд  вместе  с  красивыми  золотыми
часами от Челлини. золотым браслетом в виде цепочки  и  золотым  амулет  ом,
который Янука носил на груди, уверяя, что это  подарок  любимой  его  сестры
Фатьмы... Повезло им вдобавок и с затемненными  стеклами  автомобиля  Януки,
что не давало возможности посторонним глазам  увидеть  то,  что  происходило
внутри. Ухищрение это - одно из многих доказательств приверженности Януки  к
роскоши также сыграло роковую роль в его судьбе. Свернуть в  таких  условиях
на запад, а затем на юг было  проще  простого;  они  могли  бы  сделать  это
совершенно  естественно,  не  вызвав  ничьих  подозрений.  И   все   же   из
осторожности они подрядили еще грузовик,  из  тех,  что  перевозят  ульи.  В
местах этих пчеловодство процветает, а Литвак резонно предположил, что  даже
самый любознательный полицейский хорошенько подумает, прежде чем соваться  в
такой грузовик и тревожить пчел.
   Единственным непредвиденным обстоятельством явился укус собаки -  а  что,
если шавка эта была бешеной? На всякий  случай  они  раздобыли  сыворотку  и
вкатили Януке укол.

***

   Важно было обеспечить одно: чтобы  ни  в  Бейруте,  ни  где-либо  еще  не
заметили временного исчезновения Януки. Люди Курца  уже  достаточно  изучили
его независимый  легкомысленный  нрав,  знали,  что  поступки  его  отличает
удивительное отсутствие логики, что он  быстро  меняет  замыслы,  частью  но
прихоти, частью из соображений безопасности, видя в  этом  наилучший  способ
сбить с толку преследователей. Знали они и о его новом увлечении  греческими
древностями, не раз и не два он но  пути  менял  маршрут,  чтобы  посмотреть
какие-нибудь античные развалины.
   Итак. можно было начинать творить легенду, как называли это  Курц  и  его
помощники. А вот удастся ли ее завершить, хватит ли времени,  сверенного  по
допотопным часам Курца, развернуть все, как они намеревались. это уже другой
вопрос. Курца подстегивали два  обстоятельства:  первое  -  желание  двинуть
вперед дело, пока Миша Гаврон не прикрыл их лавочку, второе - угроза Гаврона
в случае отсутствия видимых результатов внять голосам, все более  настойчиво
требовавшим от него перехода к военным действиям. Этого-то Курц и страшился.
Глава 3

   Иосиф и Чарли познакомились на острове Миконос, на пляже, где  находились
две таверны, за поздним  обедом,  когда  греческое  солнце  второй  половины
августа самым  беспощадным  образом  палит  вовсю.  Или,  мысля  в  масштабе
истории, через месяц после налета  израильской  авиации  на  густонаселенный
палестинский квартал  Бейрута,  позднее  объявленного  попыткой  обезглавить
палестинцев, лишив их  руководителей,  хотя  среди  сотен  погибших  никаких
руководителей не было, если не считать потенциальных, так как в числе убитых
оказались и дети.
   - Поздоровайся с Иосифом, Чарли, - весело предложил кто-то, и  дело  было
сделано.
   Оба при этом притворились, что ничего особенного не произошло. Она сурово
нахмурилась, как и подобает  истой  революционерке,  и  протянула  ему  руку
фальшиво-добропорядочным  жестом  английской  школьницы,  он  же  окинул  ее
спокойно-одобрительным взглядом, не выразившим, как это ни странно,  никаких
дурных поползновений.
   - Ну привет, Чарли, здравствуй, - сказал он, улыбнувшись,  с  любезностью
не большей, чем того требовали приличия.
   Итак, на самом деле поздоровался он, а не она.
   Она заметила  его  привычку  -  прежде  чем  сказать  слово,  по-военному
сдержанно поджать губы. Голос у него был негромкий, что придавало  его  речи
удивительную мягкость - казалось, он куда меньше  говорит,  чем  умалчивает.
Держался он с ней как угодно, только не агрессивно.
   Звали ее Чармиан, но всем она была известна  как  Чарли  или  же  Красная
Чарли - прозвище, которым она была обязана  не  только  цвету  волос,  но  и
несколько безрассудному радикализму убеждений - следствию ее обеспокоенности
тем, что происходит в мире, и желания  искоренить  царящее  в  нем  зло.  Ее
видели  в   шумной   компании   молодых   английских   актеров,   живших   в
хижине-развалюхе в двух шагах от моря  и  спускавшихся  оттуда  на  пляж,  -
сплоченная стайка обросших и лохматых юнцов,  дружная  семейка.  Получить  в
свое распоряжение эту хижину, да и вообще очутиться на острове было для  них
настоящим чудом, но актеры - народ к чудесам привычный. Облагодетельствов