м  изобретателен,
зато наделен безграничным пылом и весьма силен.
   - Спасибо, - сухо сказала она.
   В тот понедельник, продолжал он, Мишель рано утром вернулся в  Лондон,  а
Чарли, у которой репетиция предполагалась только  во  второй  половине  дня,
осталась с разбитым сердцем в  мотеле.  Иосиф  наспех  набросал  картину  ее
страданий.
   - День мрачный, как похороны. По-прежнему  льет  дождь.  Запомни  погоду.
Сначала ты так рыдаешь, что не в состоянии стоять на ногах.  Ты  валишься  в
еще теплую после него постель и выплакиваешь свое горе. Он  обещал  тебе  на
следующей неделе приехать в Йорк, но ты уверена, что никогда в жизни  больше
его не увидишь. Итак, что же ты делаешь? - И, не давая ей времени на  ответ,
продолжал:
   - Ты сидишь перед зеркалом  у  заставленного  всякой  ерундой  туалетного
столика, смотришь на следы, которые его руки  оставили  на  твоем  теле,  на
слезы, которые бегут по твоему лицу. Открываешь  ящик  и  достаешь  папку  с
почтовыми принадлежностями и шариковой ручкой, какими обычно снабжает  своих
постояльцев любой мотель. И пишешь ему. Рассказываешь  про  свое  состояние.
Исповедуешься в своих сокровенных  мыслях.  На  пяти  страницах.  Первое  из
многих, многих писем, которые ты ему пошлешь. Написала бы? От  отчаяния?  Ты
же любишь писать письма.
   - Если бы я знала его адрес, написала бы.
   - Он оставил тебе парижский адрес. - Иосиф  вручил  ей  листок:  табачная
лавка на Монпарнасе. Для Мишеля - просьба передать. Фамилия не  указана,  да
она и не нужна.
   - В ту же ночь ты снова пишешь ему о своем горе из гостиницы  "Звездная".
Утром, не успев проснуться, опять пишешь. На самой разной  бумаге,  даже  на
обрывках. Пишешь на репетициях, в перерывах,  в  самое  неподходящее  время,
пишешь страстно, бездумно, до конца откровенно. - Он взглянул на нее.  -  Ты
это сделаешь? - переспросил  он.  -  Ты  действительно  напишешь  ему  такие
письма?
   "Ну сколько раз можно заверять в одном и том же?" - подумала она.  Но  он
уже пошел дальше.
   Несмотря на все ее дурные предчувствия - о, радость из радостей! - Мишель
приехал не только в Йорк, но и в Бристоль и более того - в Лондон,  где  они
провели восхитительную ночь у Чарли в Кэмден-Тауне.
   - И именно там, -  со  вздохом  удовлетворения  заключает  Иосиф,  словно
завершая объяснение сложной математической проблемы, - в твоей квартире,  на
твоей кровати, среди  клятв  в  вечной  любви  мы  с  тобой  решили  поехать
отдохнуть в Грецию...
   Они долго молчали, она  вела  машину  и  думала:  "Вот  мы  и  здесь.  За
какой-нибудь час езды перебрались из Ноттингема в Грецию!"
   - Чтобы снова быть с Мишелем после Миконоса, - иронически заметила она.
   - А почему бы и нет?
   - После Миконоса, где был Ал и вся бражка, сменить декорацию, встретиться
с Мишелем в Афинах, уехать с ним?
   - Правильно.
   - Ал исключается, - заявила она наконец. - Если бы у меня был ты, я бы не
взяла Ала на Миконос. Я бы дала ему от ворот поворот. Спонсоры ведь  его  не
приглашали. Он просто приклеился. К тому же  сразу  с  двумя  я  никогда  не
шилась.
   Он тут же отбросил ее возражения.
   - Мишель верности себе никогда не требовал: он сам не такой, и такого  ни
от кого не ждет. Он -  солдат,  воюющий  против  твоего  общества,  человек,
которого в любой момент могут  арестовать.  Между  вашими  свиданиями  может
пройти неделя, а может - и полгода. Ты что же, считаешь, он хочет, чтобы  ты
жила как монахиня? Вздыхала бы,  устраивала  истерики,  делилась  тайнами  с
подружками? Глупости все это. Ты бы спала с целой армией,  если  б  он  тебе
велел.
   Они проехали мимо часовни.
   - Сбавь скорость, - приказал Иосиф и снова углубился в карту.
   Вот так. Сбавь скорость. Стоп. Вылезай.
   Он ускорил  шаг.  Они  прошли  мимо  каких-то  полуразрушенных  сараев  к
заброшенной каменоломне на вершине холма, похожей на вулканический кратер. У
входа в каменоломню стояла пустая банка из-под масла. Не  говоря  ни  слова,
Иосиф бросил в нее пригоршню мелких камушков, а Чарли смотрела и  ничего  не
понимала. Потом он снял свой красный  пиджак  с  металлическими  пуговицами,
свернул его  и  положил  на  землю.  На  талии  у  него  в  кожаной  кобуре,
пристегнутой к поясу, висел пистолет - рукоятка под  правой  подмышкой  чуть
перетягивала вниз. На левом плече висела вторая кобура, но  пустая.  Схватив
Чарли за руку, он дернул ее вниз, и  она  села,  скрестив  ноги  по-арабски,
рядом с ним.
   - Продолжаем. Итак, Ноттингем, и Йорк,  и  Бристоль,  и  Лондон  остались
позади. Сегодня - это сегодня, третий день нашего медового месяца в  Греции;
мы с тобой здесь, мы всю ночь предавались любви в нашей гостинице в Дельфах,
рано встали, и Мишель просветил тебя, прочитав еще одну  лекцию  о  колыбели
твоей цивилизации. Ты вела машину, и я лишний раз убедился в том, о  чем  ты
не раз говорила мне, а ты говорила, что любишь водить машину и  для  женщины
водишь хорошо. И вот я привез тебя сюда, на вершину холма, но зачем,  ты  не
знаешь. Я, как ты заметила, ушел в себя. Я о чем-то мрачно думаю - возможно,
принимаю ответственное решение. Твои попытки узнать, о  чем  я  думаю,  меня
только раздражают. Что происходит? - недоумеваешь ты. Наш роман развивается?
Или ты вызвала чем-то мое раздражение? Я сажаю тебя здесь, рядом с собой,  и
вдруг вытаскиваю пистолет.
   Она, будто зачарованная, смотрела, как он ловким движением вынул пистолет
из кобуры, и тот стал словно продолжением его руки.
   - Оказывая тебе великую и особую честь,  я  намерен  познакомить  тебя  с
историей этого пистолета и впервые, - он  заговорил  медленнее,  подчеркивая
каждое слово, - упомяну о моем брате, само существование которого -  военная
тайна, известная лишь немногим из самых преданных людей. Я делаю это потому,
что люблю тебя, и потому... - Он умолк.
   "И потому, что Мишель любит говорить  про  тайны",  -  подумала  она,  но
промолчала, не желая ни за что на свете портить ему спектакль.
   - ...потому, что сегодня хочу обратить тебя в нашу  веру,  завербовать  в
нашу подпольную организацию. Как часто - в своих многочисленных письмах и  в
минуты любви - ты умоляла дать тебе возможность доказать  свою  верность  на
деле! Сегодня мы делаем первый шаг на этом пути.
   Она снова увидела, как легко, похоже, безо всяких усилий он  превращается
в араба. И она. словно завороженная. стала слушать его по-арабски витиеватую
речь.
   - На протяжении всей моей кочевой жизни, - а  я  вынужден  был  кочевать,
став жертвой сионистских узурпаторов, - мой великий  старший  брат  был  для
меня путеводной звездой. И за рекой Иордан, в нашем  первом  лагере,  где  я
учился в школе, которая помещалась в сбитой из жести и полной блох лачуге. И
в Сирии, куда мы бежали от иорданских солдат, преследовавших нас на  танках.
И в Ливане, где сионисты обстреливали нас с моря  и  бомбили  с  воздуха,  а
шииты помогали им. Среди всех выпавших на мою долю бедствий я всегда  помнил
о моем брате, великом герое, и больше всего на свете  жаждал  следовать  его
подвигам, о которых мне шепотом рассказывала моя любимая сестра Фатьма.
   Теперь Иосиф уже не спрашивал, слушает ли она его.
   - Я редко его вижу, а если вижу, то в большой тайне.  Иногда  в  Дамаске.
Иногда в Аммане. Он зовет: приезжай! И я провожу ночь возле него, впивая его
слова, загипнотизированный благородством его души, ясностью мысли вождя, его
доблестью. Однажды он вызвал меня в Бейрут. Он  как  раз  вернулся  с  очень
опасного задания, о котором мне известно только, что оно завершилось  полной
победой над фашистами.  И  предлагает  мне  пойти  с  ним  послушать  одного
крупного политического деятеля из Ливии, человека  поразительных  ораторских
способностей и умения убеждать. Такого красноречия  я  никогда  в  жизни  не
слыхал. Я и по сей день  помню  его  речь.  Всем  угнетенным  народам  нашей
планеты следовало бы послушать этого великого ливийца. - Пистолет  лежал  на
его ладони. Иосиф протягивал его Чарли, хотел,' чтобы она  попросила  -  дай
подержать. - С сильно бьющимся сердцем  мы  вышли  на  рассвете  из  тайного
убежища, где была лекция, и стали пробираться  назад  по  Бейруту.  Рука  об
руку, как обычно ходят арабы. У  меня  на  глазах  были  слезы.  Брат  вдруг
остановился и обнял меня - мы так и застыли на тротуаре. Я и сейчас чувствую
касание его щеки. Он вынимает из кармана этот пистолет и  вкладывает  мне  в
руку. Вот так. - И, схватив Чарли за руку, Иосиф вложил в нее  пистолет,  но
руки не выпустил и направил дуло на стену каменоломни. - "Подарок, -  сказал
он. - Чтобы мстить. Чтоб помочь освобождению нашего  народа.  Подарок  бойца
бойцу. С этим пистолетом я дал клятву на могиле нашего отца". Я просто  дара
слова лишился.
   Прохладные  пальцы  Иосифа  продолжали   держать   ее   руку,   и   Чарли
почувствовала, как задрожала ее рука. точно существовала сама по себе.
   - Чарли, этот пистолет для меня священен. Я говорю тебе это,  потому  что
люблю брата, люблю отца и  люблю  тебя.  Через  минуту  я  буду  учить  тебя
стрелять, но сначала я хочу, чтобы ты поцеловала это оружие.
   Она посмотрела на  Иосифа,  потом  на  пистолет.  Его  возбужденное  лицо
приказывало: "Ну же!" Обняв  ее  другой  рукой  за  плечи,  он  заставил  ее
подняться.
   - Мы любим друг друга, ты не забыла? Мы товарищи,  мы  служим  революции.
Наш дух и наше тело едины. Я истинный араб и люблю громкие слова и картинные
жесты. Поцелуй пистолет.
   - Не могу, Осси.
   Она назвала его Осси, то есть Иосифом, и Иосиф ответил ей:
   - Ты что, считаешь это английским чаепитием, Чарли? Думаешь, если  Мишель
- красивый мальчишка, значит, он играет в игрушки? Да откуда  ему  научиться
играть, когда пистолет - это то, что делает его мужчиной!
   Не сводя глаз с пистолета,  она  отрицательно  покачала  головой.  Но  ее
сопротивление не вызвало у него злости.
   - Послушай, Чарли, вчера вечером в постели ты спросила меня:  "Мишель,  а
где идет война?" И помнишь, что я сделал? Я положил тебе руку  на  сердце  и
сказал: "Мы ведем джихад, и война идет здесь". Я твой  учитель.  Ты  никогда
еще не была до такой степени готова  выполнить  миссию.  Знаешь,  что  такое
джихад?
   Она мотнула головой.
   - Джихад - это те, чего ты искала, пока не встретила меня. Джихад  -  это
священная война. Свой первый выстрел ты совершишь в нашем  джихаде.  Поцелуй
пистолет.
   Не сразу, но она прикоснулась губами к вороненой стали дула.
   - Вот так, - сказал он и тотчас отступил от  нее.  -  Отныне  это  оружие
принадлежит нам обоим. Оно - наша честь, наше знамя. Ты в это веришь?
   Да, Осси, верю. Да, Мишель, верю. Но только никогда больше  не  заставляй
меня это делать. Она невольно провела запястьем по губам, словно они были  в
крови. Она ненавидела себя, ненавидела его, ей  казалось,  что  она  немного
свихнулась.
   - "Вальтер-ППК", - дошли до ее слуха слова Иосифа. - Не тяжелый. Запомни:
любое ручное оружие должно отвечать трем требованиям - чтобы его легко  было
спрятать, нетрудно  носить  и  легко  стрелять.  Это  говорит  тебе  Мишель.
Собственно, он лишь повторяет то, что говорил ему брат.
   Став у Чарли за спиной, Иосиф развернул ее так, чтобы она оказалась перед
целью. Потом обхватил ее кисть пальцами и, не давая согнуть  руку,  направил
дуло пистолета между ее широко расставленных ног.
   - Левая рука висит свободно. Вот так. - Он приподнял и отпустил ее  левую
руку. - Глаза открыты. Медленно поднимаешь пистолет, пока он не окажется  на
одном уровне с целью. Руку с пистолетом держишь  прямо.  Вот  так.  Когда  я
скомандую "огонь", выстрелишь дважды. А пока опусти руку, жди.
   Она покорно опустила руку с пистолетом, дулом  в  землю.  Он  скомандовал
"огонь", она вскинула руку, как он велел, нажала  на  курок,  но  ничего  не
произошло.
   - Еще раз, - сказал он и снял защелку с предохранителя.
   Она проделала все так же, как и в первый раз, и пистолет дернулся у нее в
руке, будто в него самого попала пуля. Она выстрелила вторично, и сердце  ее
забилось от возбуждения, схожего с тем, какое она чувствовала, когда впервые
преодолела на лошади  барьер  или  плавала  нагишом  в  море.  Она  опустила
пистолет; Иосиф снова отдал приказ, она  гораздо  быстрее  вскинула  руку  и
выстрелила дважды, быстро, один выстрел за другим. Потом стала стрелять  уже
без команды и  стреляла,  пока  не  израсходовала  всех  патронов,  а  тогда
застыла, опустив пистолет, чувствуя, как  бьется  сердце,  и  вдыхая  запахи
тмина и пороха.
   - Ну как? - спросила она, повернувшись к нему.
   - Посмотри сама.
   Она подбежала к банке  из-под  масла.  И  уставилась  на  нее  неверящими
глазами, потому что в банке не было ни единого отверстия.
   - Почему так получилось? - возмутилась она.
   - Прежде всего тебе  не  следовало  держать  пистолет  одной  рукой.  Для
женщины весом в сто десять фунтов, да еще с тонюсенькими запястьями,  это  -
непосильная тяжесть.
   - Тогда почему же ты не  сказал  мне,  чтобы  я  держала  пистолет  двумя
руками?
   - Потому что, если тебя учит Мишель, ты должна стрелять,  как  он.  А  он
держит пистолет одной рукой. Так стреляет и его брат. Ты что, хочешь,  чтобы
на тебе стояло клеймо "Сделано в Израиле"?
   - Но почему же он не знает, как  надо  стрелять?  -  рассердилась  она  и
схватила его за руку, - Почему он этого не знает?  Почему  никто  не  научил
его?
   - Я же сказал тебе: его учил брат.
   - Тогда почему брат не научил его как надо?
   Она требовала ответа.  Она  была  унижена  и  готова  устроить  сцену,  -
почувствовав это, он капитулировал.
   - Он говорит: "Господь повелел, чтобы Халиль стрелял одной рукой".
   - Почему?
   Иосиф пожал плечами, оставив  ее  вопрос  без  ответа.  Они  вернулись  к
машине.
   - Брата зовут Халиль?
   - Да.
   - Значит, Халиль, - сказала она.
   - Халиль, - подтвердил он. - Запомни. Как и то, в какой  момент  его  имя
было названо. Потому что Мишель любит  тебя.  Потому  что  он  любит  своего
брата. Потому что ты поцеловала пистолет его брата и тем самым породнилась с
ним.
   Они стали спускаться с холма - машину вел Иосиф. Она ничего не  понимала.
Грохот собственных выстрелов все еще звучал в ее ушах.  Она  чувствовала  на
губах вкус  стали,  и  когда  он  указал  ей  на  Олимп,  она  увидела  лишь
черно-белые тучи, похожие на атомное облако. Озабоченный не  меньше  ее,  но
преследуя свою цель, Иосиф продолжал свой рассказ, нагромождая детали.
   Она старалась не спать - ради него, но это оказалось выше ее  сил.  Тогда
она положила голову ему на плечо и на какое-то время забылась.

***

   Отель в Салониках был допотопной громадой  в  стиле  короля  Эдуарда.  Их
номер с альковом для детей, ванной в двадцать квадратных футов и обшарпанной
мебелью двадцатых годов - совсем как у нее дома - находился на самом верхнем
этаже. Чарли включила свет,  но  Иосиф  велел  его  выключить.  Им  принесли
заказанную еду, однако они к ней не притронулись. Он стоял у окна  эркера  и
смотрел на лужайку перед отелем и залитую лунным светом набережную  за  ней.
Чарли сидела на кровати. С  улицы  время  от  времени  доносилась  греческая
музыка.
   - Итак, Чарли...
   - Итак, Чарли, - тихо  повторила  она  в  ожидании  продолжения,  которое
неминуемо должно было последовать.
   - Ты дала клятву принять .участие в моей борьбе. Но в какой  борьбе?  Как
она ведется? Где? Я уже объяснил тебе, во  имя  чего  мы  боремся,  объяснил
тактику; я сказал: мы верим и потому действуем. Я сказал, что террор  -  это
театр и что  порой  надо  потянуть  мир  за  уши,  чтобы  он  услышал  голос
справедливости.
   Чарли беспокойно заерзала.
   - Несколько раз в своих письмах, в наших долгих  беседах  я  обещал  дать
тебе возможность принять участие в  наших  действиях.  Но  я  не  спешил.  Я
медлил. До сегодняшнего дня. Быть может, я тебе не доверяю.  А  может  быть.
полюбил тебя так, что не хочу выдвигать на передовую. Истинной причины ты не
знаешь, а потому иной раз обижаешься на меня.  О  чем  свидетельствуют  твои
письма.
   Письма, вспомнила она, опять эти письма.
   - Каким же образом ты на практике становишься  одним  из  моих  маленьких
бойцов? Это нам и предстоит обсудить сегодня. Здесь. На той  самой  постели,
на которой ты сидишь. В последнюю ночь  нашего  медового  месяца  в  Греции.
Возможно, это вообще наша последняя ночь, потому что ты никогда  не  знаешь,
суждено ли тебе снова увидеть меня.
   Он повернулся к ней - не спеша. Такое было впечатление, что  он  взнуздал
свое тело так же, как и голос.
   - Ты часто плачешь, - продолжал он. - По-моему,  ты  и  сегодня  плачешь.
Обнимая меня. Обещая всегда быть моей. Так? Ты плачешь, а я говорю:  "Пора!"
Завтра тебе будет дан шанс проявить себя. Завтра утром ты выполнишь  клятву,
которую дала, поцеловав пистолет великого Халиля. Я приказываю тебе, я прошу
тебя, - неторопливо, чуть ли не величественно он вернулся к окну, - пересечь
на "мерседесе" югославскую границу, взять курс на север и ехать  в  Австрию.
Там у тебя примут машину. Поедешь одна. Сумеешь? Отвечай!
   Казалось, она не испытывала ничего -  старалась  держаться,  как  он,  не
выказывая никаких чувств. Ни страха, ни чувства опасности,  ни  удивления  -
она выключилась, словно захлопнула дверь. "Вот ты и в деле, Чарли, -  думала
она. - Должна вести машину. Ты уезжаешь".  Она  смотрела  на  него,  стиснув
зубы, как смотрела на людей, которым лгала.
   - Ну... что же ты ему ответишь? - чуть насмешливо спросил он. И повторил:
   - Поедешь  одна.  Расстояние,  знаешь  ли,  немалое.  Восемьсот  миль  по
Югославии - это не так просто для первого задания. Что ты на это скажешь?
   - А что меня там ждет? - спросила она.
   Умышленно или нет, но он решил сделать вид, будто не понял ее.
   - Деньги. За дебют в театре жизни. Все, что обещал тебе Марти. -  Она  не
могла прочесть его мысли, как, возможно, не мог прочесть их  и  он  сам.  Он
говорил резко, с оттенком осуждения.
   - Я спрашиваю: какой груз ждет меня в "мерседесе"?
   Прошло целых три минуты, прежде чем  он  снова  заговорил  -  теперь  уже
назидательным тоном:
   -  Какое  имеет  значение,  что  в  машине?  Может,  военное   донесение.
Документы. Ты что, считаешь, что с первого же дня должна быть  посвящена  во
все тайны нашей великой борьбы? - Пауза, но Чарли  молчала.  -  Поведешь  ты
машину или нет? Это сейчас главное.
   Она хотела слышать не ответ Мишеля. А ответ его, Иосифа.
   - А почему он сам не поведет машину?
   -  Чарли,  ты  же  новобранец,  ты  не  имеешь  права  задавать  вопросы.
Естественно, если ты боишься... - Кто он сейчас? Она чувствовала, что  маска
спадает, но не знала которая. - Если вдруг ты начнешь подозревать - в рамках
легенды, - что этот человек... несмотря на все  его  восхищение  тобой,  все
заверения в вечной любви и  его  обаяние...  пытается  использовать  тебя  в
личных целях... - Ей снова показалось,  что  он  теряет  почву  под  ногами.
Хочется ли ей так думать  или  же  можно  предположить,  что  некое  чувство
незаметно вползло в него в полутьме, - чувство, которое он предпочел  бы  не
впускать в себя? - Я хочу только сказать, что на этой стадии,  -  голос  его
снова окреп, - если пелена почему-то спадет с твоих глаз  или  тебе  изменит
мужество, ты. естественно, должна сказать "нет".
   - Я задала тебе вопрос. Почему ты  сам  не  хочешь  вести  машину  -  ты,
Мишель?
   Он быстро отвернулся к окну, чтобы, как почудилось Чарли, многое  в  себе
подавить, прежде чем ответить.
   - Мишель говорит тебе только это, - начал он с вынужденной терпеливостью.
- Что бы ни было в машине... - А из окна ему виден был "мерседес",  стоявший
на площади под охраной "фольксвагена". - ...Это крайне необходимо для  нашей
великой борьбы, но в то же время очень  опасно.  Если  водителя  задержат  в
любой точке этого восьмисотмильного пути, везет ли он  подрывную  литературу
или какой-либо другой матери