а общая, и когда настал антракт, Чарли  не  пошла
туда. Она вышла за дверь,  на  свежий  воздух,  стояла,  курила  и  дрожала,
вглядываясь в затянутую туманом типично английскую улочку и  раздумывая,  не
пойти ли по ней и не идти ли, пока не упадет или пока ее не собьет  машиной.
Она слышала, как кто-то зовет ее, и слышала хлопанье дверей и топот ног,  но
это была их проблема, ее не касавшаяся, - пусть они  ее  и  решают.  Лишь  в
последнюю минуту - самую последнюю -  чувство  долга  заставило  ее  открыть
дверь и вернуться в театр.
   - Чарли, ради всего святого! Чарли, какого черта!
   Занавес взвился, и она снова оказалась на сцене. Одна.  Длинный  монолог,
который произносит Гильда, сидя за столом мужа и составляя письмо  любовнику
- Мишелю, Иосифу. У ее локтя горит свеча, и через минуту  она  откроет  ящик
стола, чтобы  достать  новый  лист  бумаги,  и  обнаружит  -  "Ох,  нет!"  -
неотправленное письмо мужа к любовнице. Она начала писать,  и  вот  она  уже
снова была в мотеле в Ноттингеме; она уставилась на пламя  свечи  и  увидела
лицо Иосифа, смотревшее на нее через столик в таверне,  недалеко  от  Дельф.
Она моргнула - и вот уже Халиль ужинает с ней за деревянным столом в доме  в
Шварцвальде. Она читала свой монолог и самое удивительное - это  говорил  не
Иосиф, и не Тайех, и не Халиль, а Гильда. Она  открыла  ящик,  сунула  руку,
замерла и, изобразив изумление, вытащила лист исписанной бумаги,  который  и
повернула к зрителям. Она поднялась и, с выражением возрастающего  недоверия
выйдя на авансцену, принялась читать вслух письмо  -  такое  остроумное,  со
столькими ссылками на разные обстоятельства. Через минуту ее муж Джон выйдет
в халате из левой кулисы, подойдет к письменному  столу  и  в  свою  очередь
прочтет  ее  незаконченное  письмо  к  ее  любовнику.  А  еще  через  минуту
произойдет остроумная перекличка между их письмами, и публика будет хохотать
до упаду, а затем придет, в полный восторг, когда два  обманутых  любовника,
возмущенные взаимной неверностью, упадут в объятия друг друга. Она услышала,
как вошел ее муж - это было для нее сигналом повысить голос:  Гильда  читает
дальше, и возмущение ее сменяется любопытством.  Она  держит  письмо  обеими
руками, поворачивается, делает два шага влево, чтобы не загораживать Джона.
   И когда она их сделала, то увидела его -  не  Джона,  а  Иосифа,  увидела
вполне отчетливо, он сидел там, где в свое  время  в  партере,  в  середине,
сидел Мишель, и с таким же серьезным, сосредоточенным лицом смотрел на нее.

***

   Сначала она, в общем-то, не удивилась: грань между ее внутренним миром  и
миром внешним была и в лучшие-то времена  достаточно  хлипкой,  а  сейчас  и
вовсе перестала существовать.
   Так, значит, он пришел, подумала она. Пора бы уж. Принес  орхидеи,  Осси?
Никаких орхидей? И никакого красного пиджака? Ни золотого амулета? Ни туфель
от Гуччи? Может, мне все же следовало пройти к себе  в  гримерную.  Прочесть
твою записку. Я бы тогда знала, что ты придешь, да? Испекла бы пирог.
   Она умолкла, так как  не  было  смысла  продолжать  дальше,  хотя  суфлер
беззастенчиво громко подсказывал ей текст, а режиссер, стоявший позади него,
размахивал руками,  точно  отбивался  от  пчел;  они  оба  каким-то  образом
оказались в поле ее зрения, хотя смотрела она  только  на  Иосифа.  А  может
быть, они существовали лишь в ее воображении, так как  уж  слишком  реальным
был Иосиф. Позади нее Джон весьма неубедительно замямлил что-то, пытаясь  ее
прикрыть. "Надо бы, чтобы на твоем месте был Иосиф, -  хотелось  ей  сказать
ему с гордостью, - у этого Осси язык без костей, что хочет намелет".
   Между нею и Иосифом стояла  стена  света  -  не  столько  стена,  сколько
какое-то оптическое препятствие. Вместе со слезами оно мешало ей видеть его,
и у нее возникло подозрение, что все это лишь мираж. Из-за кулис ей кричали,
чтобы она уходила со сцены; на  авансцену  прошествовал  Джон  и  нежно,  но
решительно взял ее за локоть - предвестие, что ее отправят  на  свалку.  Вот
сейчас они, наверное, опустят занавес и дадут этой маленькой сучке - как  же
ее зовут, ну, той, ее дублерше - шанс наконец сыграть. Но Чарли думала  лишь
о том, как добраться до Иосифа, дотронуться до  него,  убедиться...  Занавес
едва опустили, а она уже сбегала по ступенькам к нему. В зале зажгли свет, и
- да,  это  был  Иосиф.  Но  когда  она  отчетливо  увидела  его,  ей  стало
неинтересно: перед ней был всего лишь один из зрителей' Она пошла по проходу
дальше, почувствовала чью-то руку на своем локте  и  подумала:  "Опять  этот
Джон, пошел прочь". В фойе было пусто,  если  не  считать  двух  престарелых
герцогинь, которые были, по всей вероятности, администраторами.
   - На вашем месте я бы сходила к врачу, милочка, - сказала одна из них.
   - Или проспалась бы как следует, - сказала другая.
   - Ах, да оставьте, - весело  произнесла  Чарли,  присовокупив  выражение,
которое до сих пор никогда не употребляла.
   Дождь - в отличие от Ноттингема - не шел, и красный  "мерседес"  не  ждал
ее, поэтому она пошла на автобусную остановку и  встала  там,  почти  ожидая
увидеть в  автобусе  американского  парня,  который  скажет  ей,  чтобы  она
высматривала красный пикап.
   По пустынной улице к ней шел Иосиф, очень высокий, и  она  подумала,  что
вот сейчас он побежит, чтобы всадить в нее пули...  но  он  не  побежал.  Он
остановился перед ней, прерывисто дыша, и было ясно, что кто-то прислал  его
к ней - скорее всего, Марти, а может быть, Тайех. Он уже  открыл  было  рот,
чтобы сообщить ей о поручении, но она опередила его.
   - Я мертвая, Осси. Ты убил меня, разве не помнишь?
   Ей хотелось добавить еще что-то про театр  жизни,  про  то,  что  в  этом
театре трупы не встают и  не  уходят  со  сцены.  Но  каким-то  образом  она
потеряла нить.
   Мимо  проезжало  такси,  и  Иосиф  попытался  его  остановить.   Оно   не
остановилось, но чего ж вы хотите? Такси в наши дни -  у  них  свои  законы.
Чарли привалилась к нему и упала бы, если бы он так  крепко  ее  не  держал.
Слезы застилали ей глаза, и его слова долетали до нее, словно  сквозь  толщу
воды.
   - Я мертвая, - повторяла она, - я мертвая, я мертвая.
   Но видно, она была ему нужна: живая или  мертвая  -  все  равно.  И  они,
вцепившись друг в друга, двинулись по тротуару в этом совсем чужом  для  них
городе.