Самое плохое заключалось в том,  что  тюрьма  уже  отторгла  от  себя
триста восемьдесят пятую камеру, и по утрам из соседних хат  раздавались
задиристые голоса:
   - Запомоенным из триста восемьдесят пятой наш пламенный привет!
   Эти крики были голосами Тюрьмы, а они  что  глас  Божий,  и  тут  они
ничего не могли сделать, ни ответить, ни возразить.
   "Мужики"  не  препирались,  молча  проглатывали  обиду  и   терпеливо
дожидались, когда из Североуральской колонии прибудет ответная малява от
Бирюка.
   К смерти Керосина  тюремная  администрация  отнеслась  равнодушно,  -
дескать, с кем не бывает... "Следаки" для приличия поспрашивали  жильцов
камеры и, натолкнувшись на  единодушное  молчание,  скоро  отступили.  В
свидетельстве о смерти было записано: "Острая асфиксия".
   Малява от Бирюка  пришла  на  третий  день.  Она  мгновенно  отменила
приговор Мякиша, вытащив жильцов  триста  восемьдесят  пятой  камеры  из
разряда отвергнутых. Теперь уже никто по утрам  не  орал  на  них,  а  в
тюремном   дворике   "мужики"   по-дружески   делились   со   вчерашними
запомоенными драгоценными окурками.
   - Так, значит, Бирюк повелел столы отскоблить?  -  поинтересовался  у
Луки степенный мужик сорока пяти  лет,  которого  все  знали  здесь  как
Петряка.
   Оба они были матерыми зеками и, в отличие от первоходок,  никогда  не
отказывались от прогулок и предпочитали накручивать  километры  в  узком
тюремном дворике. Во время  прогулки  можно  было  растрясти  и  размять
застаревший остеохондроз. Лука затянулся  окурком.  Никогда  никотин  не
казался ему таким вкусным: как вдохнул сизый дым, так и прочистил легкие
до самых кишок. "Если такая радость содержится и  в  кокаине,  то  можно
понять и тех, кто глотает дурь", - улыбнулся Лука собственным мыслям.
   - Точно! - охотно кивнул он. - Мы не то что столы - шконки отскребли.
   Лицо  Луки  расползлось  в  довольной  улыбке:  теперь  он  напоминал
добренького деда, вышедшего во двор,  чтобы  вволю  наглотаться  свежего
осеннего воздуха.
   - Сразу видно, что Бирюк из настоящих  паханов,  мужика  в  обиду  не
даст!
   - И то верно, - согласился Петряк. - На мужиках вся зона держится.
   Кто лес валит? Мужик! Кто в  цехах  работает?  Опять  мужик!  Мужиков
напрасно обижать нельзя. Если гайки начнут закручивать,  так  они  такой
бунт могут поднять, что не только администрации, ворам станет тошно. Вот
так-то! А вы молодцы, не  спасовали!  Мякиш  -  такая  гадина,  он  отца
родного в запомоенные бы запихнул!
   Лука счастливо улыбался. Теперь даже  непогожие  осенние  сумерки  он
воспринимал как весенние дни. Подумать только, еще вчера  ему  казалось,
что он навсегда влился в касту запомоенных, а уже сегодня один из  самых
уважаемых людей тюрьмы угостил его папиросой!
   - Приходилось мне с Мякишем  дело  иметь!  Пес  он  неблагодарный,  -
охотно поддержал Петряка Лука. Он почти заглядывал вору в лицо,  и  если
бы Лука предложил облобызать его сапоги, то тот не посмел бы отказаться.
- Золотишко однажды я переправлял с его подачи. Хочу сказать,  что  если
бы я был более доверчив, то следующего срока мне бы не видать. Ха-ха-ха!
   - А ты остряк. Лука!
   - На том стоим!
   - Я у тебя вот что хочу спросить, сколько лет ты нашей  тюрьме-матери
отдал?
   - Семь ходок за плечами. Где только не чалился. В этом году двадцарик
намотаю. Юбилей!  Так  что  приглашаю.  -  И  Лука  снова  непринужденно
расхохотался. И вдруг подумал о том, что окажись в "петушиной стае",  то
вряд ли сумел бы сейчас смеяться.
   - А я не отказываюсь, - серьезно отозвался Петряк. - Срок у тебя  для
настоящего  авторитета  весьма  приличный.  И  сам  ты  еще  крепкий.  С
начальником тюрьмы мы приятельствуем, так вот я ему шепну, чтобы он тебя
в нашу хату перевел. На Камчатке жить будешь, старина!
   Такого предложения Лука  не  ожидал,  аж  дух  захватило.  Сидеть  на
Камчатке означало попасть в  высший  воровской  совет  тюрьмы,  от  воли
которого зависела не только судьба осужденных, но отчасти и благополучие
начальника исправительного учреждения. Кроме того, ни для кого  не  было
секретом, что  на  стол  авторитетам  жратву  таскают  прямо  с  базара.
Достаточно у них и выпивки.
   Подумав о водке, Лука мечтательно проглотил слюну.
   - Вас же пятеро в камере, так это что.., шестым?
   - Ты вместо Фили будешь, его возвращают в  Тюмень.  Следаки  на  него
что-то крупное откопали, скорее всего, срок добавят.
   Небо, голубое еще минуту назад, стало беспросветно  серым.  Заморосил
дождь. Мелкий, частый. Петряк остановился, поднял воротник и  недовольно
проворчал:
   - Прорвало, теперь до самой зимы будет такая сырость.  Я  вот  что  у
тебя хотел спросить, Лука, неужели это правда, что ты замочил Керосина?
   Он был из тех настырных  людей,  которые  смогли  бы  расколоть  даже
мертвеца.
   Лука немного помолчал, а потом признался:
   - Правда, Петряк.
   Тот улыбнулся, сверкнув золотыми коронками, и отвечал дружески:
   -  А  ты  молоток,  Лука.  Хотя,  чего  не  сделаешь,  когда  припрет
по-настоящему.
   И Лука по  хитроватой  физиономии  Петряка  догадался,  что  от  него
невозможно утаить ни один тюремный секрет. СИЗО для вора такой же родной
дом, как для медведя дремучий лес.
   - Вот и здесь приперло.
   - Эй, начальник, в камеру хочу! Или ты меня простудить решил? Так  не
рассчитывай, раньше положенного срока все  равно  не  сдохну,  -  заорал
Петряк в зарешеченное небо, где по толстым прутьям вышагивал с автоматом
в руках плотный сержант. У охранника заканчивался второй год  службы,  и
он  видел  себя  уже  на  мягком  душистом  сеновале  в  компании  самых
симпатичных колхозных девчат.
   Родителям и друзьям сержант Еремеев сообщал, что служит в ПВО, а  сам
потихонечку перешивал красные погоны на  черные,  прилаживал  в  петлицы
скрещенные  пушечки  и  старательно  готовил  легенду  о  том,  как  был
частичкой воздушного щита родины.
   Сам он был из глухого сибирского  села,  где  большая  часть  мужиков
отбыла наказание, и страну они знали не по туристическим маршрутам, а по
колониям и пересылкам. Они могли сказать, где больше всего комаров,  где
самые злые собаки и где начальник учреждения  большой  плут.  Они  умели
ненавидеть овчарок, колючую проволоку, заборы, презирали солдат  срочной
службы  и  не  упускали  случая,  чтобы  дать  пинка   такому   "воину",
отправляющемуся на дембель.
   Сержант Еремеев знал, что ни один из мужиков не отдаст дочь замуж  за
такого солдата, а сам он станет для села  всеобщим  посмешищем.  Поэтому
место своей службы он тщательно от  всех  скрывал  пуще  самой  страшной
государственной тайны.
   Он даже отказался сделать традиционный дембельский альбом.
   - Чего  орешь?!  -  зло  крикнул  Еремеев.  -  Не  посмотрю,  что  ты
авторитет, могу и прикладом между лопаток хрястнуть.
   Самое замечательное в его службе было то, что практически  любой  его
поступок оставался безнаказанным: можно было не только смазать  по  роже
зека, который ему чем-то не понравился, но и натравить злобного  пса  на
любого осужденного. И даже если кто-то из них затаил  черную  обиду,  то
можно было не расстраиваться по этому поводу - каждый отслуживший солдат
мгновенно растворялся на бескрайних просторах и  найти  его  практически
было невозможно.
   - В камеру бы его ко мне, - огрызнулся  вполголоса  Петряк,  -  я  бы
научил его дышать почаще...

Глава 38

   Локалка охранялась солдатами из  спецподразделения  внутренних  войск
МВД.  Мякиш  явился  в  карантинный  барак   в   сопровождении   четырех
"гладиаторов", на лицах которых была решимость и  готовность  ко  всему.
Они напоминали  свирепых  бультерьеров,  способных  разорвать  на  части
всякого, на кого укажет его царственный перст. Для них  не  существовало
никаких авторитетов, кроме Мишки Мягкова, а о Бирюке  они  наслышаны  не
были.
   Своим внезапным появлением Мякиш хотел дать понять, что его  слово  в
колонии значит куда больше, чем авторитет пришлого смотрящего.
   Зеки при появлении Мякиша поспешно расступились по сторонам. Всем еще
был памятен случай, произошедший две  недели  назад:  смотрящий  колонии
повелел опустить двух мужиков за то, что те посмели разговаривать с  ним
в пренебрежительном тоне. Сначала он влепил каждому из них по оплеухе, а
потом отдал в пользование своим быкам.
   Мякиш ступал по бараку уверенно,  прекрасно  зная,  в  какой  стороне
находится закуток Бирюка. У самой каморки он остановился - двое  блатных
встали на его пути и хмуро поинтересовались:
   - Почему ты не здороваешься, Мишка? В чужую хату вошел, а  пидорку  с
головы сбросить не желаешь?
   - Уж не в "кумовья" ж вы играете, чтобы перед вами  шапку  ломать?  -
злобно пробасил смотрящий. - Где Бирюк?
   Вор скосил глаза в  сторону  -  за  разговором  напряженно  наблюдали
остальные блатные. Тут Мякиш понял свою ошибку - глупо было  являться  в
карантинный барак в сопровождении всего лишь четырех бойцов. При желании
блатные могли исколоть его гвардию перьями  в  первые  же  десять  минут
конфликта.
   Дверь каморки неожиданно распахнулась, и  в  узком  проеме  показался
Бирюк. С минуту он внимательным и цепким взглядом  изучал  смотрящего  и
его свиту,  а  потом,  улыбнувшись,  широким  жестом  радушного  хозяина
пригласил гостя к себе в каморку:
   - Проходи, Миша, а я ведь тебя ждал!
   Блатные отступили на шаг, и Мякиш уверенно прошел внутрь.
   Подобные встречи с глазу на глаз были в правилах среди законных.  Эти
беседы очень смахивали на переговоры политических  лидеров,  когда  даже
ближайшее окружение не должно было знать, о чем они говорят.
   Мякиш неторопливо опустился на  стул  и  осмотрелся.  Каморка  Бирюка
отличалась от всех комнат, которые он видел в  колонии.  Если  у  прочих
авторитетов  на  стенах  можно  было  увидеть   только   голых   баб   с
растопыренными ногами, то у Бирюка  комната  напоминала  уютный  кабинет
научного  работника.  На  полке  над  койкой  стояли  книги  в   толстых
замусоленных переплетах. На дощатой стене висела картина, на которой был
изображен тундровый пейзаж. Картина была написана почти профессионально,
и  было  ясно,  что  художник  с  заполярными  широтами  был  знаком  не
понаслышке.
   - Оценил? - усмехнулся Бирюк. - Я ее написал, чтобы как-то  заглушить
скуку. Мне разок уже приходилось  чалиться  за  полярным  кругом.  Тогда
казалось, что более гнилого места невозможно отыскать на всей  земле,  а
когда вернулся на волю, так эти сопки мне стали по ночам сниться. Я хочу
тебе сказать, Миша, что скучнее, чем на нарах,  может  быть,  разве  что
только в могиле.
   - Я смотрю, что ты помимо воровских  ремесел  еще  и  кисть  в  руках
толково держишь! - хмыкнул Мякиш. - И книжки от безделья почитываешь?  -
Он перевел взгляд на толстые тома.
   Разговор получался странным.
   - Все зависит от настроения. - Бирюк взял с полки  одну  из  книг.  -
Гегель. Слыхал о таком?
   - В первой моей ходке был один немец с  такой  фамилией.  Погоняло  у
него было Шоп. Круглый педик! Тот не из таковых? А может,  твой  философ
его батяня?
   - Можешь быть уверен, что твой немец просто однофамилец герра Гегеля.
Хотя бы потому, что разминулись они лет на двести! Знаешь, за что он мне
нравится?
   - За что же?
   - За рациональный подход к жизни! Мол,  все  в  жизни  разумно.  Надо
только это понять. Если бы я не знал, что это немецкий  философ  сказал,
то решил бы, что это надумал крепкий вор. Каждый законный обязан понять,
что все в этом мире разумно. - Бирюк бережно поставил книгу на место,  а
потом вытащил другую.
   - Кант... Чем больше  я  читаю  немецкую  философскую  классику,  тем
сильнее у меня убеждение в том, что эти ребята писали свои сочинения для
воров. Знаешь, на чем основывается главный принцип Канта?
   - Ну и на чем же? - В голосе Мякиша пробились нотки тревоги.
   - На понятии долга. А, каково! Это  понятие  долга  особенно  знакомо
зекам. Каждый из законных должен быть ответственным за сидельцев. Поверь
мне, многого стоят идеи  Канта  о  Боге  и  бессмертии.  Разве  возможно
обрести покой и чувствовать за собой правду, если не знаешь того, что на
тебя падает тень Великого Присутствия? А потом, никто лучше не сказал  о
свободе, чем старик Кант. И если бы я не знал того, что он  скончался  в
начале девятнадцатого века, то мог бы предположить, будто ему знакомы не
только зоны Сибири, но и стены Бутырки. - Бирюк бережно  задвинул  книгу
на полку. - Знаешь, Мякиш, о чем я  частенько  думаю?  Если  бы  удалось
обмануть время и собрать всех этих философов вместе, получился бы  очень
приличный сходняк!
   Мякиш невольно улыбнулся. Он взглядом проследил за тем, как Станислав
полистал еще какую-то книгу, а потом аккуратно поставил ее на место.
   - Не знал, что ты такой философ, Бирюк!
   - Сие качество у меня от Бога. Так с чем ты пришел ко мне?
   Вопрос  прозвучал  резче,  чем  следовало  бы,  и  Мякиш  моментально
отреагировал:
   - Совсем не для того, чтобы ты проходил со мной философский ликбез.
   Теперь комната Бирюка показалась Мишке не такой уютной, и он  подумал
об охране, которая осталась за дверью.
   -  Ты  не  кипятись,  Мякиш.  Чифирю  не   желаешь?   Чифирь   всегда
способствовал взаимопониманию, и горячие горькие глотки могли  примирить
даже ярых врагов. Об этом известном свойстве крепчайшего чая знал каждый
зек.
   Мякиш отстранил протянутую кружку и жестко произнес:
   - Бирюк, я пришел к тебе не для того, чтобы чифириться!
   Станислав нахмурился: глубокая морщина пересекла  его  лоб  -  вот  и
пошел серьезный разговор.
   - Ты мой гость, Мякиш, но, видит Бог, я тоже могу потерять терпение.
   Так с чем ты пришел?
   Мишка знал, что Бирюк уже давно не курит.  Он  ненавидел  даже  запах
дыма, и в карантинном бараке, для того чтобы подымить, все зеки выходили
на улицу. Но такой запрет не распространялся на равных - воров в законе.
   Мякиш  достал  пачку  импортных   английских   сигарет   "Пелл-Мелл",
осторожно  извлек  из  нее  двумя  пальцами  сигарету.  Он   сгорал   от
любопытства - интересно, как в этом случае  поступит  Бирюк?  Он  обязан
одернуть гостя, потому что в противном случае могут подумать, что он дал
слабину, и в то же время, если он сделает замечание Мякишу, то  поставит
себя как бы выше того.
   Мякиш неторопливо разминал пальцами  слежавшийся  табак  и  терпеливо
дожидался реакции Бирюка. Он сознательно шел на конфликт,  понимая,  что
своими действиями наживает  сильного  врага,  но  это  был  единственный
способ удержать власть. А потом, если Бирюк все-таки дрогнет,  то  нужно
дожать его, иначе весь оставшийся срок придется озираться на него.
   - Угости-ка и меня! - не повышая голоса, произнес Бирюк.
   Мякиш охотно протянул ему сигарету. Вот оно что! Гибок. Теперь  никто
не сможет упрекнуть ленинградского смотрящего в том, что он спасовал.
   Несколько минут они курили молча, вдыхая горько-сладкий дым, а  потом
Мишка произнес:
   - Ты спрашиваешь, с чем я к тебе пришел, Бирюк? Ты - вор и я - вор.
   Нам нечего делить, тем более в этой колонии, а власти на зоне  нам  с
тобой хватит с головой. А потом, как нас будет  понимать  братва,  когда
мое решение отменяется твоей малявой? Мы должны дудеть в одну дуду.
   Бирюк вжал окурок в краешек блюдца, и окурок,  свернувшись  в  кривой
сапожок, последний раз выдохнул тоненькую струйку.
   - О чем это ты, Мишка?
   - О чем? А пошевели  мозгой,  припомни  тех  мужичков  из  СИЗО,  что
отведали чифирчика с петухом.
   - Ну так что? - равнодушно отреагировал Бирюк. Выглядел он совершенно
невозмутимым. - Кажется, ты посчитал их запомоенными?
   - Вот именно! Сам знаешь, Бирюк, что из петушни, как и с того  света,
обратной дороги не существует!
   - А с чего ты взял, Миша, что они запомоенные?
   - Ты меня удивляешь,  Бирюк!  Они  зашкварились!  Разве  недостаточно
того, что они пили из одной кружки с пидорасом?
   - Хочу тебе сказать: мужики не знали, что он петух, и  встретили  его
так, как требует закон. А то, что он не рассказал о своих грехах  сразу,
- так он уже поплатился за это. А  потом,  признайся  откровенно,  разве
тебе не жалко собственноручно запомоить сразу тридцать арестантов?
   - О какой жалости ты говоришь, Бирюк? Мы должны поддерживать порядок,
который был установлен до нас. И если зек -  петух,  то  его  место  под
нарами!
   - О порядке вдруг заговорил, а сам-то в  сучьей  зоне  проживаешь!  -
повысил голос Бирюк. - И вижу, ты здесь не бедствуешь!
   Он хорошо знал такую породу людей, как Мякиш. По  большому  счету  им
совершенно безразлично, в какой они находятся зоне, и ради  собственного
блага и дополнительных привилегий могут надеть красную повязку активиста
и рваться в бригадиры.
   Мякиш поднялся и швырнул недокуренную сигарету на блюдце.
   - У нас так ничего не заладилось. Жаль... А ведь  мы  будем  жить  на
одной зоне. Что же это такое будет - я тяну в одну сторону,  а  ты  -  в
другую!
   -  К  Богу  почаще  прислушивайся,  Мякиш,  он  сидит  внутри  нас  и
называется совестью. Как он тебе подскажет, так и поступай.
   - Упрям ты, Бирюк.  Не  к  добру  это!  Когда  у  тебя  заканчивается
карантин?
   - Потерпи, - усмехнулся Станислав, - немного осталось. Два дня.
   - Два дня. - Мякиш вдруг задумался. - Вот и отлично. Поговорим после,
может быть, к тому времени я еще подыщу для тебя кое-какие аргументы.
   И он, не попрощавшись, вышел, резко захлопнув за собой дверь.

Глава 39

   Пошел третий день, как  Бирюк  покинул  карантинный  барак.  На  зоне
установилось тихое  двоевластие,  которое  больше  напоминало  "холодную
войну" - воры упрямо  делали  вид,  что  противоборствующей  стороны  не
существует. Зеки в ожидании примолкли. Каждый  из  них  по  собственному
опыту знал, что это затишье временное и  могут  наступить  совсем  худые
времена, когда зона, раздираемая враждой, будет похожа  на  ад,  и  зеки
начнут резать друг друга со слепой яростью.
   Уже сейчас заключенные  разделились  на  три  группы  и  настороженно
посматривали друг на  друга  как  на  возможных  врагов.  Первая  группа
включала сторонников Бирюка, которые в  большинстве  ориентировались  на
"нэпмановских" воров, они слышали о Станиславе Бирюкове как о правильном
смотрящем. В их среде были и такие, которые помнили  Бирюка  по  прежним
местам заключения. Трое знали его еще по малолетке. В основном это  были
идейные воры, для которых тюремный аскетизм был священным  правилом.  Их
нельзя было уговорить или подкупить. Раз приняв  закон  тюрьмы,  они  до
конца следовали избранному пути. По большей части это  были  "отрицалы",
которые выступали против сучьего режима, актива, начальника колонии и за
свои убеждения готовы были отсидеть  оставшийся  срок  даже  в  каменном
мешке. Их не интересовало личное  благополучие,  они  никогда  не  имели
ничего своего и готовы были отдать на общак последнюю  рубаху.  В  карты
они играли для того, чтобы отдать выигрыш на грев сидельцам, томящимся в
штрафном изоляторе. "Отрицалам" всегда было непросто. Но  труднее  всего
им было на "сучьей" зоне.
   Вторая группа заключенных - люди Мякиша - по численности превосходила
первую. Здесь костяк составляли  люди,  успевшие  привыкнуть  к  власти,
дарованной им Беспалым. Они умели гонять заключенных так  же  лихо,  как
это делал сам Тимофей Егорович со сворой псов,  и  дополнительная  пачка
папирос была для них  куда  важнее,  чем  интересы  заключенных.  В  эту
группировку входили бригадиры, активисты и те, кто хоть  немного  вкусил
сладкий плод власти. В Мякише они интуитивно угадывали удобного для  них
пахана и прекрасно сознавали, что их собственное  благополучие  на  зоне
будет незыблемым  до  тех  пор,  пока  смотрящим  колонии  будет  он.  В
окружение Мякиша входили многочисленные шестерки.
   Они представляли собой тип людей, которые  всегда  принимают  сторону
сильного.
   Шестерки встречаются всюду: в тюрьме, в СИЗО, но особе