"Мой мальчик! Я надеюсь на твою помощь. Один из моих бывших  учеников
(ты знаешь, я теперь на пенсии,  но  кое-кто  из  ребят  меня  навещает)
попал, кажется, в дурную компанию. Ужасно, потому что это школьник,  сын
вполне приличных и интеллигентных родителей,  весьма  одаренный  молодой
человек. Я хорошо знаю его и вначале даже отказывался верить,  но  факты
убедили меня. Боюсь, здесь дело не обошлось без каких-то весьма и весьма
нехороших людей. Если ты и твоя газета сможете помочь, это будет  святое
дело. Подробности расскажу при встрече. Позвони мне, мой мальчик".
   Кригер жил в районе Колхозной, рядом со школой,  в  которой  работал,
где учил меня и десятки и сотни таких же "мальчиков" и "девочек". Многие
из них на долгие годы сохраняли к нему  теплое  отношение,  со  временем
сдобренное снисходительностью. Несколько лет назад, когда  его  дом  так
же, как когда-то и мой, собрались сносить, он  получил  вместе  с  женой
однокомнатную квартиру на самом верху шестнадцатиэтажной башни, одной из
тех, что строились на месте наших прежних развалюх. Некогда и я приложил
кое-какие усилия, чтобы помочь ему добиться  этого:  старику  предлагали
переезжать в новый район, но он категорически отказывался расстаться  со
школой, в которой проработал почти тридцать лет,  и  в  исполкоме  пошли
наконец навстречу.
   Я остановился прямо перед подъездом, вызвав заметное неудовольствие у
старушек на лавочке. Наверное, эти старушки как явление  вечны:  ям  все
равно, где сидеть, перед избушкой на курьих ножках  или  здесь,  в  гуще
города, у основания современного небоскреба. Но тут мне на память пришли
слова одного знакомого  участкового,  который,  бывало,  говаривал,  что
лично для него пройти мимо этого музея и не  поздороваться  -  на  грани
служебного преступления. Подумав, я решил  уважить  старушек  и  отогнал
машину в сторону.
   Взбежав по ступенькам, я догнал на входе женщину с  двумя  сумками  и
галантно придержал ей дверь. В ту же секунду буквально у меня под  рукой
прошмыгнули двое мальчишек лет по десять и опрометью бросились вверх  по
лестнице.  Я  видел,  как  один  из  них  нажал  кнопку   лифта,   двери
распахнулись, оба с грохотом ввалились в кабину и уехали.
   Вслед за женщиной, которая бормотала что-то о нынешней  невоспитанной
молодежи, я поднялся на площадку и нажал кнопку второго  лифта,  но  она
выскочила обратно.
   - Этот  не  работает,  -  сказала  женщина,  устало  ставя  сумки  на
кафельный  пол.  -  С  одним  целую  неделю  мучаемся.  Все  обещают  да
обещают...
   На световом табло зажигались цифры. Лифт шел на самый верх:  13,  14,
15... Наконец зажглась цифра 16.
   Я подумал, что нет худа без добра. При отсутствии второго  лифта  мне
никак не удастся разминуться с Кригером, если  даже  ему  именно  сейчас
взбредет в голову пойти за газетами.
   - Кнопку нажмите, - попросила женщина.
   Задумавшись, я действительно забыл об этом и сейчас протянул руку, но
уже не было нужды: лифт сам двинулся вниз. 15, 14, 13.
   Подошла еще одна женщина, тоже с сумками.
   - Поместимся все? - весело спросила она.
   - Поместимся, -  бодро  ответила  ей  первая.  Я  отошел  в  сторону,
пропуская их вперед. Двери распахнулись. Женщины шагнули было  в  проем,
но замешкались. Они почему-то смотрели на пол, но из-за их  сумок  я  не
видел, что там такое. Тут они обе стали вдруг пятиться  и  расступились.
Но прежде чем двери начали автоматически закрываться, я увидел  на  полу
человека с неестественно вывернутой шеей. Старого моего учителя.
   В последний момент я успел  сунуть  ногу  между  дверьми.  Жест  этот
выглядел дико, но достиг цели. Сработала автоматика, двери разъехались.
   - Инфаркт, наверное, - сказали за моей спиной.
   Народ в подъезде прибывал.  Неловко  толкаясь,  удерживая  все  время
норовящие закрыться двери, мы вынесли старика из  лифта  и  положили  на
пол. Одна из женщин сунула ему под голову сумку, но он  вряд  ли  уже  в
этом нуждался.
   После  короткого  совещания  мы  позвонили  в   ближайшую   квартиру,
перенесли Кригера туда и положили на диван в  кухне.  Вызвали  "скорую".
Какие-то люди входили и выходили. Для меня уже  не  было  сомнений,  что
Кригер мертв. Но врач со "скорой",  подняв  безжизненную  руку,  пощупал
пульс, приоткрыл веко.
   - У него было больное сердце, - тихо сказал я.
   - Посторонних попрошу выйти, -  не  оборачиваясь,  произнес  врач,  а
фельдшер, приехавший с ним, сделал такое движение,  будто  хотел  обнять
всех нас сразу, и зашептал: "Выходите, выходите, доктор сердится".
   Мы вышли. Через несколько минут вслед за  нами  выскочил  фельдшер  и
скорым шагом понесся к машине.
   Я снова зашел в квартиру и приоткрыл дверь на  кухню.  Врач  стоял  у
окна и курил. Я кашлянул, он вопросительно  повернулся.  Я  показал  ему
свое удостоверение и несколько путано объяснил, что ехал к покойному  по
делу, но вообще я его старый знакомый.
   Врач,  довольно  молодой  парень,  небрежно  повертел  в  руках   мой
документ. Потом окинул меня оценивающим взглядом.
   - Это не инфаркт, - сказал он.
   Я промолчал, ожидая продолжения.
   - Это колотая рана. Проникающее  ранение  грудной  клетки  в  области
сердца.
   Затянувшись напоследок, он выкинул окурок в форточку. И уточнил:
   - В самое сердце. Думаю, смерть наступила мгновенно.
 
4 
 
   До Феликса я добрался  только  поздно  вечером.  Я  так  устал,  что,
остановившись у его дома, долго не мог собраться с  силами  и  выйти  из
машины. Сидел и тупо прокручивал в голове обрывки сегодняшних событий.
   Для одного дня впечатлений  было  больше  чем  достаточно.  Множество
однообразных   интервью,   данных   разнообразным   милицейским   чинам,
количество которых, переходя в качество, непрерывно росло. Потом поездка
в морг, куда уже отвезли Кригера  для  опознания.  Оперуполномоченный  с
Петровки,  который  ездил  со  мной,   извинялся,   говорил   что-то   о
формальности, но был тверд.
   - Понимаете, - объяснял он, - у него же нет никаких родственников.
   Как будто это не я сообщил им, что родственников у Кригера нет.
   Тело  лежало  в  прозекторской  на   оцинкованном   столе,   покрытое
простыней. Меня попросили подойти ближе. И вдруг в голове моей мелькнула
дикая мысль, что на самом деле никакая это  не  формальность.  Что  меня
привезли опознавать  Кригера,  а  это  не  он.  Потому  что  кому  могло
понадобиться пырять милого,  доброго,  беззащитного  учителя  на  пенсии
острым предметом в больное сердце?
   Санитар откинул край простыни. Это был Кригер.
   Потом мы поехали на Петровку, и там я опять повторил свои  показания,
теперь уже в письменном виде. Оперуполномоченного,  который  всюду  меня
сопровождал, звали Николаем Суховым. Он сказал  мне,  что,  видимо,  ему
придется тащить это дело. Я заметил, что работа свидетеля показалась мне
очень нелегким занятием, и спросил, нужно ли еще что-нибудь от меня.  Не
моргнув глазом, он ответил: да! он хочет, чтобы завтра с утра я вместе с
ним подъехал домой к Кригеру. У меня уже не  было  сил  возражать,  и  я
согласился. Он дал мне номер своего телефона и наконец отпустил.
   С Петровки я заехал в редакцию. Там уже почти никого не  было,  кроме
дежурных по номеру. Только в скупо  освещенном  коридоре  слонялся  Валя
Протасов, конкурирующая фирма: с тех пор как они с женой  развелись,  он
чуть не каждый вечер ошивается в редакции допоздна.
   Конечно, если соблюдать хронологию,  то  это  меня  следует  называть
конкурентом Протасову, как-никак он работает  в  нашей  конторе  лет  на
десять больше. Когда-то он тоже, как я сейчас, бегал по городу, влезая в
разные скандалы, но со временем ему все это как-то  надоело.  Теперь  он
перешел на другую систему: судебные очерки пишет из головы.
   Надо признать, они у  него  получаются  довольно  ловко,  а  главное,
гладко. Он, как и я, имеет много знакомых  в  судах,  в  прокуратуре,  в
милиции. Услышав какую-нибудь историю, он ее додумывает, а потом выводит
мораль. Ему, конечно, гораздо легче, чем мне, он может  придумать  такие
подробности, что мне и не снились, дать сюжету любой поворот,  подогнать
факты под какие угодно выводы. И разумеется, он застрахован  от  ошибок.
Надо мной он посмеивается.
   Но однажды у нас с ним вышел серьезный разговор.
   - Чего ты добиваешься? -  спросил  он  меня.  -  Ну,  пару  мерзавцев
отправил в тюрьму, одного невинного  оттуда  вытащил.  Ты  собой  хочешь
подменить соответствующие органы, которые должны всем  этим  заниматься.
Ты лезешь в отношения людей и организаций, ты пытаешься навязать им свое
мнение. Но поскольку  ты  для  этого  используешь  газету,  мнение  твое
считается общественным.  Ты  что,  действительно  считаешь,  что  можешь
говорить от имени общества?
   Я ему ответил, что на мои статьи приходят официальные ответы.  Газете
сообщают о принятых мерах, мы публикуем  эти  сообщения.  Разве  это  не
поддержка со стороны общества?
   Он сказал:
   - А вот сие, голубчик, просто вредно. Люди видят, что  справедливость
достигнута только тогда, когда вмешалась газета. И думают: а если бы  не
вмешалась?
   Я возразил ему,  что  каждый  случай  восстановленной  справедливости
работает на справедливость вообще. А он ответил:
   -  Справедливость  вообще  -  чушь.  Справедливость   бывает   только
конкретная. Но газета делается не для одного человека, не для  десяти  и
не для ста, а для сотен тысяч  читателей.  И  этим  читателям  абсолютно
безразлично, настоящие у тебя фамилии  в  статье  или  придуманные.  Мои
судебные очерки ничуть не хуже твоих, хоть я  и  трачу  на  них  гораздо
меньше сил, то  есть  работаю  производительнее.  Наше  главное  дело  -
воспитывать.  Давать  пищу  для  размышлений,  утверждать   определенную
мораль, а не копаться в грязном белье. Чужой опыт никого еще от беды  не
спасал.  Свой,  впрочем,  тоже.  Все   это   глупости,   будто   история
повторяется.  История   -   абстрактная   наука,   вроде   теоретической
математики!
   Демагог чертов. Я тогда решил не залезать в дебри.  Сегодня  Протасов
схватил меня за рукав и не отпускал:
   - Ну что, опять влез в историю? Я хмуро кивнул и хотел  пройти  мимо,
но он не дал. Стал приставать, откровенно ерничая:
   - Игорек, дай сюжет, у меня творческий кризис.
   - Поищи у Конан Дойла, - сказал я.
   В кабинете на столе все так же лежало письмо  Кригера.  Сухов  просил
завтра привезти его с собой. Я подумал,  что  надо  бы  сейчас  зайти  в
машбюро и попросить, чтобы  с  него  сняли  копию.  Потом  я  взялся  за
телефон: мне хотелось сегодня же поставить в известность родственников и
кое-кого из знакомых об изменениях в моем семейном положении.
   Когда я открыл дверь в квартиру, то увидел, что Феликс еще  не  спит.
Он сидел в кресле и читал. Моя раскладушка была  разложена  и  застелена
чистым бельем.
   При виде меня Феликс  отложил  книгу.  У  него  огромная  библиотека,
которую  он  собирает  много  лет.  Она  довольно   специфическая:   его
интересуют философия, история, социология, но только  не  художественная
литература. Я посмотрел, что  он  читает  с  таким  увлечением.  "Филипп
Август в его отношении к городам". Боже мой!
   - Хочешь супу? - спросил Феликс. - Возьми  на  плите.  Я  выложил  на
кухонный стол свои покупки: сыр, колбасу.  Феликс  тоже  пришел,  достал
тарелки. Я рассказал ему обо  всем.  Он  выслушал,  но  от  комментариев
воздержался. Уже  лежа  на  своей  раскладушке  и  натягивая  одеяло  на
подбородок, я полусонно спросил его:
   - Феликс, ты все знаешь. Что такое история?
   Он ответил:
   - Философия с картинками.
   С тем я и заснул.
 
5 
 
   Разбудила меня какая-то мысль. На грани сна  и  яви  я  все  старался
уловить ее и не мог. Будто огромная  рыбина,  которую  тащат  сетями  на
поверхность, мысль эта неуклюже ворочалась, уходила ко дну, возвращалась
и уже, кажется, плескалась в камышах у самого берега, а  все  не  давала
себя разглядеть, не давала понять, что за улов: толстый ленивый сом  или
лох-несское чудовище.
   Я сел на раскладушке с ощущением тревоги. И сразу  вспомнил  про  то,
что я теперь холостяк, про смерть Кригера,  поездку  в  морг,  а  больше
ничего.
   На кухне пронзительно свистел чайник, Феликс гремел сковородками.
   - Вставай, соня! - кричал он. - Яичница готова!
   "Опять яичница", - подумал я. И тут мысль сама скользнула мне в  руки
юрким словом: как?
   Как убили Кригера?
   Почему-то этот вопрос не пришел  мне  в  голову  вчера.  Вероятно,  я
просто был в некотором шоке от всего случившегося,  и  мне  было  не  до
него. Но сегодня он разбудил меня,  и,  умываясь,  натягивая  рубашку  и
джинсы, завтракая, отвечая невпопад Феликсу, я  пытался  найти  на  него
ответ.
   Кригер сказал, что все время  будет  дома,  разве  только  выйдет  за
газетами. Предположим, что именно за газетами он и  вышел  из  квартиры.
Значит, старика могли убить в его же квартире, по  дороге  к  лифту,  на
площадке около лифта или в самом лифте. Больше негде.
   Врач сказал, что смерть наступила практически мгновенно. Стало  быть,
если убийство произошло в квартире или по дороге  к  лифту,  убийце  или
убийцам пришлось бы втаскивать тело в лифт. Втаскивать почти то же,  что
вытаскивать, а я  по  себе  хорошо  знал,  насколько  это  неблагодарное
занятие при автоматических дверях.  И  потом,  зачем  это  вообще  могло
понадобиться?
   С  другой  стороны,  я  готов  был   поклясться,   что,   доехав   до
шестнадцатого этажа, лифт задержался там  не  больше  чем  на  несколько
секунд, а потом сам поехал вниз. И наконец, самое главное: мальчишки!
   Те самые мальчишки, которые прошмыгнули у меня  под  рукой,  когда  я
галантно придерживал дверь женщине с сумками. Они плюхнулись  в  лифт  и
доехали в нем до самого верха, нигде не останавливаясь. Они должны  были
видеть Кригера!
   Кригера живого или мертвого. Одного или с его возможным убийцей.
   Вчера в  своих  многократно  повторенных  показаниях  я,  разумеется,
упомянул и про них, но как-то вскользь, не придавая им особого значения.
Позвонив Сухову, я решил ни о чем не  спрашивать  его  по  телефону.  Он
сказал, что с утра занят, и мы договорились,  что  я  заеду  за  ним  на
Петровку в час дня. Потом мы с Громовым поехали к нам в контору.
   Увидев меня, Завражный даже вскочил со своего крутящегося места.
   - Ну что? - закричал он.
   - В каком смысле? - спросил я, стараясь сбить его  с  темпа.  Но  это
было невозможно.
   - Что с материалом? Будет к воскресенью?
   Я сделал вид, что прикидываю.
   - Видишь ли... - мне неохота  было  рассказывать  ему  про  все  свои
злоключения. - Что-то у меня пока осложняется.
   Завражный упал обратно в кресло.
   - Режешь без ножа, - сообщил он. -  Протасов  стоит  у  меня  на  эти
выходные,  а  больше  ничего  нет.  Сходи-ка  в  письма,   погляди   там
что-нибудь.
   Я честно пошел в отдел писем, и  учетчица  Вера  Максимовна  выложила
передо мной целую папку, куда складывалось все, что  имело  отношение  к
моей теме.
   - Неделю не разбирал, - строго сказала Вера Максимовна. - Вон сколько
накопилось. Спиши заодно все отклики.
   Взяв папку, я направился к себе в кабинет, который делил на  двоих  с
Протасовым, и  стал  добросовестно  разбирать  письма.  Одни  откладывал
налево: на них надо было срочно ответить или, сняв копию, переслать их в
милицию, в прокуратуру, в исполком и так далее. В  основном  это  всякие
жалобы, их нельзя оставить без внимания, но и темы они не  дают.  Другие
письма  я,  прочитав,  складывал  стопкой  справа.  Это  так  называемые
отклики, в которых читатели выражают свое отношение к нашим  материалам:
ругают, хвалят, возмущаются или благодарят. Кроме редких случаев  ответа
они не требуют, часто даже бывают  без  обратного  адреса.  Но  их-то  я
всегда  читаю  особо  внимательно,  потому  что  там  попадаются   очень
интересные "аналогичные случаи", благодаря которым я  написал  несколько
острых материалов.
   Письма разложились на две аккуратные стопки. Посередине  не  осталось
ничего. Ни одного письма, которое, как говорится, "позвало бы в дорогу".
   Я пошел и доложил об этом Завражному. Он  поднял  глаза  от  стола  с
бумагами и секунду-другую смотрел, явно не понимая, чего мне надо.
   - Ищи, - сказал он. - Думай. Время пока есть.
   И снова углубился в бумаги.
 
6 
 
   Ровно в час я остановился напротив  знаменитого  здания,  многократно
описанного  в  детективах.  Сухов  вышел  из  проходной  не  один,  а  с
товарищем, долговязым парнем в клетчатой кепке. Я подумал, что если  это
тоже сотрудник уголовного розыска, то он совсем себя  не  бережет:  мало
того, что виден за версту, так еще и кепочку завел, как у Олега  Попова.
Сухов сел впереди, а кепчатый, изломавшись, как складной метр, на заднее
сиденье. Сухов называл его Вадиком.
   - Кепка не мешает? - спросил Вадик, имея в виду задний обзор.
   - Мне нет, - ответил я.
   На этом обмен любезностями закончился. Мы поехали. По дороге я сказал
Сухову о мальчишках и спросил, что он думает по их поводу.
   - Проверяется, - ответил Сухов как-то уж совсем  неопределенно,  и  я
понял, что меня поставили на место. Дескать,  мой  номер  восемнадцатый,
нужно будет, меня позовут.
   У кригеровского дома он через плечо сказал Вадику:
   - Ты давай в жэк за управдомом, или кто там у них.  И  пусть  понятых
захватит. А мы пока поднимемся наверх, разведаем обстановочку.
   В полумраке подъезда (в полумрачности, сказал бы я теперь)  ничто  не
напоминало  о  вчерашней  трагедии.  Только  на  дверях  первого   лифта
появилась теперь лаконичная табличка: "Ремонт".
   Зато  второй  стоял  на  первом  этаже.  Сухов  ткнул  кнопку.  Двери
разъехались, но Сухов остался на месте.  Подождав  в  недоумении,  двери
стали съезжаться, но тут Сухов сунул между ними ногу.
   - А? - спросил он меня, и я согласно кивнул.
   - Ну, тогда поехали, - сказал он.
   В  этих  многоэтажных  человеческих  поселениях  жизнь  располагается
симметрично по обе стороны от двух  важнейших  артерий:  шахты  лифта  и
шахты мусоропровода. Два коридора по четыре квартиры в каждом,  и  никто
не обижен чрезмерным удалением от метрополии.
   - Какая, говоришь, у старика квартира? - спросил  Сухов,  разглядывая
наши невнятные изображения в матовом стекле коридорной двери.
   - 125-я, - ответил  я,  не  сомневаясь  ни  на  миг,  что  Сухов  сам
прекрасно знает какая.
   Одно изображение подняло руку. Сухов нажал на кнопку под номером 125.
   Резкий дребезжащий звон запрыгал в мутном Зазеркалье. И почти  сразу,
будто неизвестный только того и ждал, послышался звук открываемой двери.
В коридор выпала полоска света, прошелестели легкие шаги  и  замерли  по
другую сторону стекла.
   - Вы к кому? - спросил робкий женский голос.
   - Мы, гражданочка, из милиции, - солидно ответил Сухов. Осмыслив  эту
информацию, язычок замка удовлетворенно цокнул.
   - Здравствуйте, - сказал Сухов, просовывая в образовавшуюся щель руку
с удостоверением.
   - Ой, заходите, заходите, - запричитала женщина и сразу повернулась к
нам спиной, как будто утратив всякий интерес. - Вот  ведь  дела  у  нас,
дела...
   Я с облегчением увидел, что свет исходит из  квартиры  №  128,  прямо
напротив кригеровской. Мы с Суховым следовали за  женщиной  по  пятам  и
как-то так всей компанией прошли в открытую дверь, хотя никто  нас  гуда
не  приглашал.  В  прихожей  женщина  наконец  повернулась,   дав   себя
разглядеть. Разглядывать, собственно, было нечего: вся она  походила  на
маленькую серую мышку с  худой  невыразительной  мордочкой,  на  которой
выделялись только глазки,  юркие,  острые,  горящие  совсем  не  мышиным
огнем.
   - Кругляк Анна Тимофеевна? -  спросил  Сухов,  демонстрируя  отличную
осведомленность.
   - Так точно, - неожиданно по-военному ответила мышка. Тут в  прихожую
открылись еще две двери, и появились: толстый дядька в штанах армейского
образца, в майке, перек