Александр Круглов
        Сосунок

---------------------------------------------------------------
     М., Советский писатель, 1988.
     Origin: http://navsegda3.narod.ru, navsegda3@narod.ru Ў http://navsegda3.narod.ru
     OCR, spellcheck - Viat  viat@pisem.net
---------------------------------------------------------------


А.Г.Круглов, НАВСЕГДА. Повести и рассказы
Трилогия участника Отечественной войны Александра Круглова включает повести
"Сосунок", "Отец", "Навсегда",
представляет собой новое слово в нашей военной прозе. И, несмотря на то что
это первая книга автора, в ней присутствует глубокий психологизм, жизненная
острота ситуаций, подкрепленная мастерством рассказчика.
М., Советский писатель, 1988.
В сборник вошли также рассказы
"Танк", "Труба", "Разгулялись", "Порог", "Крохаль", "Развод"




                                                      Незабвенной Люсеньке --
                                      жене и матери, человеку и гражданину --
                                                         посвящаю эту книгу.

     До  конца  августа  сорок  второго  по  всему  Кавказскому  фронту  шли
непрерывные  упорные  бои. Фашисты рвались к нефти, к богатствам  Советского
Закавказья, Ближнего и Среднего Востока, на соединение с армией союзнической
Турции.
     В эту грандиозную операцию под кодовым названием "Эдельвейс" гитлеровцы
бросили  танков  в девять раз больше, чем здесь было у нас,  самолетов  --  в
восемь, артиллерии -- в два. И даже в солдатах был у них полуторный перевес.
                                   (Из истории Великой Отечественной войны).


     И  дрогнули  наши у небольшого горного городка Малгобек. И  побежали  --
нервишки  у  кого  послабей. Те в основном, которых лишь  накануне  второпях
призвали  в  армию и сразу, не успев научить воевать, направили  в  маршевый
полк; трехлинейку, подсумок с патронами в зубы -- и в бой.
     На беду свою драпали вниз по овражку. Нарвались как раз на капэ.
     Оттуда -- штабные.
     -- Стой!-- во всю глотку.-- Назад!
     Какое  там...  Бегут  -- кто в одиночку, кто по двое,  по  трое,  целыми
группками. Что им штабные? Эти лишь пистолетами машут, кричат -- пусть не по-
местному, непонятно тоже, но все же привычно, по-русски. А немцы -- как лают:
отрывисто,  жутко,  хуже  собак. В полный рост  в  атаку  идут,  поливая  из
автоматов  свинцом  прямо  от бедер, кромсают в ошметья  снарядами,  танками
давят. Страшнее фашистов сейчас зверя нет.
     И  тогда из командного пункта (в три наката блиндаж, сверху слой сухого
летнего дерна) выскочил сам комполка.
     --  Назад!-- взревел.-- Убью! Ни шагу назад!
     Все одно... Бегут ошалевшие, все позабыв, не чуя ног под собой.
     И  --  две  шпалы  в  петлицах, высоченный, плотный  и  грузный,  словно
бетонная  балка  в  плечах,--  подняв над головой "тэтэ",  давай  остервенело
стрелять.  Широкое,  блином  лицо его налилось, храп  изо  рта,  трехэтажный
яростный мат.
     Видя,  как  решительно действует батя, и штабные  последовали  за  ним.
Особенно   старался   невысоконький,  полненький,  в   новенькой   шерстяной
гимнастерке и очках на темных суетливых глазах.
     --  В окопы! Назад!-- повторяя за комполка, рвал он истошно свою охрипшую
командирскую глотку.-- Ни шагу назад!-- так же размахался вовсю пистолетом.
     Стреляли и здесь.
       Беглые дрогнули, заметались растерянно. И повернули обратно.  А  кто,
вконец  одурев,  залег  прямо здесь, у капэ, на  избитой  и  тут  снарядами,
минами,  пулями голой иссохшей земле. Иные даже успели свалиться  в  траншеи
охраны  штаба  полка.  И,  как палки, выставили  в  беспамятстве  в  сторону
наседавших  немцев  дрожавшие в руках винтовки.  Хоть  немного,  а  все-таки
дальше  от  переднего края. Там -- сплошная стальная метель, валят стеной  на
тебя фашисты проклятые. Там кровь, страдания, смерть.
     Ваня  Изюмов пораженно смотрел на то, как возвращали в траншеи бегущих.
Вспомнил  расстрел  дезертира на марше. Как и тогда,  снова  леденящий  ужас
пронял,  пот  холодный  -- от макушки до пяток, стал  белым  как  мел,  опять
неудержимо  мелко  затрясся. Невольно вжался всем телом в земляную  отвесную
стену окопа, ухватился за нишку, что сам своей солдатской алюминиевой ложкой
выскреб под пару лимонок и обоймы с патронами. Замер. Затих. Онемел.
     "Господи! Что же это такое?-- так и билось, и билось в потрясенном  юном
мозгу.-- Как же так можно? Чтобы свои стреляли своих! Да нет же, нет!  Да  не
может этого быть!"
     Но   это   было...   Было!   Совершалось  перед  его   распахнувшимися,
g`qrejkemebxhlh в изумлении глазами. Да вот, вот они, что бежали,  а  теперь
лежат  неподвижно безобразно бугрятся перед окопами в пожухлой траве. Только
одно,  казалось, так и гвоздило каленым железом, так, ослепляя, и направляло
действия тех, кто не давал разрастись возникшей было панике. Одно: день  или
ночь, тьма или свет, смерть или жизнь -- народа всего, государства, страны, в
отдельности  каждого. Каждого! От велика до мала: женщин,  детей,  стариков!
Она,  эта жизнь, и карала сейчас беспощадно слабодушных, защищала себя всеми
возможными и невозможными средствами. И взывала... Ко всем взывала: постойте
за  меня! Ради нее и творилось все это вокруг, ради нее всех сюда и согнало.
Всех, всех, кто только мог держать в руках боевое оружие. Если не ковал  для
фронта  его или где-нибудь уже не сражался. И новобранцев, и этих штабных  с
командиром полка, и Ваню сюда -- Ваню Изюмова, еще мальчишку совсем, жалкого,
прямо из-под крылышка мамы, из-за папиной широкой спины, со школьной скамьи,
и -- в кровь, в пекло и тлен.
     Одолевая смятение, Ваня вскинул глаза.
     Вон еще кто-то с переднего края бежит -- сломя голову возбужденно руками
размахивает.  И  тоже  как раз на капэ -- длинноногий, худой,  в  истоптанных
хромовых командирских сапожках.
     --  Танки!-- крикнул хрипло и сорванно, взмахнув, показал костлявой рукой
туда, откуда бежал.
     --  Назад!--  рванулся  наперерез  и ему  командир,  снова  задрал  вверх
пистолет.--  Убью!-- И замер, язык прикусил. Приспустил пистолет.  Да  это  же
свой,  один  из  штабных, помощник его -- ответственный за охрану  знамени  в
штаба  полка,  без фуражки (зажата в руке), нараспашку воротник гимнастерки,
лицо словно мел.
     --  Танки!--  приближаясь, опять крикнул тот -- три  кубаря  на  петлицах,
через  плечо  автомат.-- Я пушку, пушку там!..-- споткнулся, руками  взмахнул,
едва не упал.-- Трофейную! Тут недалеко! Штаб прикрывать!
     Комполка  не понял. Остановился. Думал, доложит подробнее. А тот...  Не
признал как будто его. Устояв на ногах, дальше пустился.
     -- Стой!-- потребовал командир. А длинный, тощий будто и вовсе не слышал.
Только добавил, поравнявшись:
     --  Пушку, пушку достал!-- Возбужденно, торжествующе крикнул:-- Трофейную!
У соседей достал! Расчет нужен! Нужен наводчик!-- И мимо, мимо, бегом, словно
и не было здесь старше него, не обязан отдавать ему честь, все точно и четко
докладывать.
     Комполка  хоть и крут, решителен был, но и трезв, и умен.  "Знать,  так
нужно,--  подумал,--  неотложное что-то гонит  его.--  И  не  стал  его  больше
удерживать.  Проводил  только бегущего тяжелым,  словно  в  спину  толкающим
взглядом. Огляделся вокруг. Нет, никто уже не бежал. Вздохнул облегченно.  И
принялся  заталкивать  "тэтэ" в кобуру. Подумал:--  Дай...  Только  дай  хоть
одному малодушному с поля боя бежать. Хоть одному... Только дай! Так они...--
И, представив себе, что тогда может случиться, тогда и его могут к стене, по
тряс,  как  кувалдой,  массивным увесистым кулаком. С отвращением  сплюнул.--
Руки, душу пришлось из-за вас, мерзавцы, марать. Из-за вас!" Брезгливо затер
сперва только правой, а потом и обеими ладонями о новое диагоналиевое  сукно
галифе. Секунду, другую еще постоял, постоял, оглядываясь и прислушиваясь  к
грохоту нараставшего боя...
     Не первый раз уже пытались фашисты на этом участке рубеж наш прорвать --
на стыке двух сформированных наскоро, кое-как оснащенных пехотных частей.  И
вот сегодня прорвали. Правда, пока только первую линию. Но вот-вот докатятся
до  второй.  Беспокойство, тревога еще пуще прожгли командира  полка.  И  он
широко, размашисто зашагал назад, к блиндажу, к своему командирскому пункту.
     Оттуда позвали как раз:
     -- Телефон! Товарищ командир!-- прихрамывая легонько, -- выскочил из окопа
связист  --  коротышка совсем, в грязной, накинутой прямо на  плечи  шинели.--
Четвертый, Леонтьев звонит!
     -- Чего ему?-- пробасил, заторопившись на зов, командир.
     -- Танки в батальоне уже! И самолеты опять! Людей почти нет!
     К  блиндажу  подскочил и этот уже -- полненький, невысокий, в  очках.  И
merepoekhbn, по-прежнему суетясь, стал причитать:
     --  Пора,  пора  матросов...  Матросов,  матросов  надо  вводить!  А  то
прорвутся сюда!
     --  Не  паниковать! Рано матросов!-- тяжело, по-бычьи содрогаясь на  бегу
всем  своим  крупным, налитым упорством и мощью недюжинным  телом,  чуть  не
подмял  его  под  себя комполка.-- Тыловиков сперва мне. Тыловиков!  Ездовых,
поваров,  всех снабженцев, старшин! Всех, всех под ружье!-- резко отрубил  он
увесистым кулаком.-- А матросов... Смотри мне! Без моего приказа матросов  не
трогать! Их в последнюю очередь мне!
     В  самый  последний  момент!--  И по каменистым  сыпучим  ступеням  вниз
скатился, в блиндаж.
     А  в  очках, в новенькой, несмотря на жару, застегнутой на все пуговицы
гимнастерке, уже суматошно, просительно призывал:
     -- Связной! Морошкин, Морошкин! Да где ты там?.. Связного ко мне!
     И,  не  дожидаясь, пока тот появится, ринулся сам к аппарату -- тут  же,
над  ступеньками, в нишке окопной стоял. Завертел рукоятку, трубку сорвал  с
рычагов. Стал в нее что-то орать.
     Тем  временем тот, с автоматом и с "кубарями", что сверху бежал, с ходу
выскочил на бруствер траншеи взвода охраны и рысцой, подпрыгивая, затопал по
рыхлой, еще не слежавшейся известково-белой земле, проваливаясь в ней своими
легкими, истоптанными вконец сапогами, осыпая в траншею, на дно, на головы и
спины солдат комья земли и камней. И продолжал на бегу истошно орать:
     --  Артиллеристы!..  Кто артиллеристы, батарейные здесь?  Расчет  нужен!
Нужен  наводчик!--  Кинул рукой в сторону кипевшего в  лязге  и  грохоте  уже
близкого  боя,  остановился, ожидая ответа.-- Ну, живо, живо!  Кто  здесь  из
пушки умеет стрелять? Из противотанковой пушки!
     А  там, куда он показывал, будто вулкан клокотал. По краю неба, в тучах
дыма  и  поднятой в воздух земли носились, взмывая и падая, с воем  какие-то
черные  тени. Со склона овражка, где закопался капэ, видать их  было  плохо.
Однако  известно какие: "юнкерсы", скорее всего, а может, и  "мессеры".  Бой
все  ближе, громче ревел, накатывал, словно горный неотвратимый обвал.  Вот-
вот  сюда докатится, до капэ. И сжимались, сжимались сердца у солдат  взвода
охраны:  неужели  не  сдержат их там -- на первом, на промежуточных  рубежах,
прорвутся и сюда фашистские танки? И бились, бились в них, собирая все  силы
измотанной плоти, всю изворотливость и ловкость ума, исступляя все  чувства,
уже устоявшиеся и привычные для каждого,-- ожидание, неизвестность и страх. И
все,  все  подчиняя себе -- все! -- как всегда, побуждали их  упорно  и  жадно
искать  небезопаснее,  ненадежнее место. Но, конечно, лишь  до  дозволенной,
допустимой  приказом и долгом солдатским черты. Если не  хочешь  и  ты  быть
расстрелянным.  И  верилось, очень верилось, что нет, не  прорвутся  фашисты
сюда,  что кто-то другой их там остановит. И это, думалось, счастье,  удача,
что  мы  попали нынче сюда, в охранение штаба полка и не всех нас, не  всех,
слава  богу, а лишь батарейных, артиллеристов разыскивают. Только их,  чтобы
немедленно  бросить  в  кипящее  уже близко  сражение.  Всезнайка  бежит,  а
незнайка  лежит...  Вот  и пускай туда их -- этих,  которые  из  пушки  умеют
стрелять,  которых  разыскивают. Прямо сейчас, из этой,  покуда  безопасной,
спокойной траншеи и -- в самое пекло. А мы, пехота ружейно-обмоточная,  крысы
окопные,-- мы повоюем пока лучше здесь, у капэ. А с "кубарями" злее еще:
     --  Ну, живо, живо!  Признавайтесь!-- орал во всю глотку.-- Кто батарейные
здесь, кто здесь наводчик? В траншеях застыли. Молчок.
     --  Трое,  трое  вас  здесь! Или сколько вас там?.. Из батареи  которые!
Найду все равно!
     Нет,  не  признается  никто: никто не хочет по  своей  воле  под  пули,
снаряды и танки.
     --  Ну, смотрите! Сам отыщу,-- резко вскинул рукой, пригрозил притихшим в
траншеях  солдатам  штабной,-- хуже будет. Под трибунал!-- Помолчал,  ожидая:--
Так все же, кто батарейные здесь, кто здесь наводчик?
     "Я, я ведь наводчик,-- резануло болью, страданием Ваню.-- Я! Кто же еще?--
Оглянулся украдкой, потерянно.-- Да, меня, меня это ищут. Нас всех!"
     Хотел назваться уже. Раскрыл было рот. Но не решился, не смог, не нашел
b  себе  силы.  Затаился  пуще еще. Промолчал.  Совсем  съежился,  сжался  в
комочек.  "Ну  чего, чего им надо еще от меня? Не хочу  я  туда!  Не  хочу!--
казалось,  готов был с отчаянием выплеснуть Ваня из самого сердца.  --  Дайте
мне  отдохнуть! Я покоя хочу! Домой хочу! Подальше отсюда!..  От  смерти  по
дальше, от снарядов и пуль. Помыться, поесть бы сейчас, выспаться всласть...
И  с  книгой, у лампы настольной -- на всю бы ночь напролет, до утра.  Или  в
кино.  А  то  и в парк... А можно и к морю, и в горы, и в лес.  Эх  бы,  как
прежде!..  Свобода,  простор! Никакой опасности, угрозы тебе.  Никаких  тебе
приказов и командиров. Сам себе командир. Мать, правда... Почище иного  тебе
командира  --  вездесущая,  экономная, строгая.  Зато  справедливый,  мудрый,
добрый  отец.  А  теперь...  Как пес теперь --  на  короткой  железной  цепи.
Голодный,   побитый,  бесправный.  Виноватый  кругом.  Всюду,  всем   только
обязанный.  И ни шагу в сторону, никуда. Только туда, куда тебя  гонят:  под
снаряды, под пули, под танки -- на погибель, на верную смерть".
     -- Кто здесь наводчик?-- как ударило Ваню опять, как по горлу ножом.
     Ваня  метнул подавленный взгляд на замкового Голоколосского --  усатого,
уже  с  залысинами и с загорелой проплешиной в мочале редеющих сивых  волос,
жесткого,  осторожного, хитрого. Вот он, рядом, в трех шагах  на  дне  окопа
сидит.  Худой,  высокий  -- он даже сидя дотягивается залатанной  беззвездной
пилоткой (не потерял звезду, нет, просто не выдали, не нашлось для него)  до
верхнего  среза  довольно глубокой траншеи. Тоже, как и  Ваня,  настороженно
съежился,  молча сидит, глядит таким же напряженным, выжидательным взглядом.
И, как и Ваня, не спешит выставляться, не хочет заявлять о себе. Ему-то чего
вперед  лезть?  Изюмов,  наводчик, и то не лезет, молчит.  Хотя  по  боевому
уставу, когда нет командира орудия, именно наводчик замещает его.
     "Он  и  решает  пускай. Если что, ему отвечать. А  я...  Я  заряжающий,
замковой,-- обманывая, утешая себя, хитрит сам с собой инженер.-- Моя  хата  с
краю...  Что  приказывают, то и делаю. И вообще, сначала надо было  нас  как
следует  обучить,  вооружить, обмундировать, дать командиров  толковых...  А
потом уже и в бой посылать, приказывать нам. Разве так к войне надо было  го
товиться?  Ведь  ждали,  ждали ее! Кричали о ней! А  с  чем,  как  встретили
фюрера?  Куда  там глядели? -- И, словно щитом прикрывшись таким оправданием,
Голоколосский  тоже  таился, помалкивал. И выжидал, как поступит  наводчик.--
Неужели  признается,  выдаст себя? Да нет, что он, дурак:  самому  лезть  на
рожон".   И  незаметно  косился  в  сторону  Изюмова  блестевшим,   пылавшим
лихорадочно  глазом. Раза два привычно презрительно сплюнул  сквозь  редкие,
уже желтевшие зубы и еще крепче и горше их стиснул.
     * * *
     Инженер  по  образованию  Игорь  Герасимович  Голоколосский  служил  на
гражданке  снабженцем  большого машиностроительного  объединения,  постоянно
находился  в  разъездах,  то пристраивал, то, напротив,  выколачивал  разные
механизмы,   детали,  узлы,  встречался  со  всевозможными    специалистами,
убеждал,    отбивался  и нападал. И хотя далеко еще был  не  стар   (только-
только  перевалило за тридцать), научился тонко чувствовать    и    понимать
людей,   ловко   ориентироваться и умело держаться при всех обстоятельствах.
Призванный  в  армию неожиданно, прямо из командировки, без всякой  воинской
подготовки,   в  рядовые  попал.  И  тем  утешал  себя,  что   так   никакой
ответственности  тебе,  заботишься лишь о себе.  И  поелику  было  возможно,
заботился:  не  выставлялся,  ловчил, других,  где  удавалось,  вместо  себя
подставлял,  а  то  и резко, решительно резал, на молодых сослуживцев  своих
наседал. Страхи же свои скрывал, не выказывал.

     А  Ваня Изюмов... Этот совсем, ну совсем не умел постоять за себя,  был
перед  всеми как теленок покорен, ни от кого ничего не таил. Да ему,  словно
стеклышку  чистому и прозрачному, и нечего было скрывать. И только  попал  в
орудийный  расчет,  во  взвод, на батарею, так  перед  всеми  сразу  весь  и
раскрылся. Как на ладони перед всеми предстал.
     Было  это, наверное, в крови у него: и от уссурийских таежных прадедов,
дедов, от бескрайних и чистых дальневосточных просторов, впитанных им еще  в
ранние  детские годы; и от безудержных всеобщих надежд и вольницы  двадцатых
cndnb,  когда  отец  его,  в гражданскую войну партизан,  соратник  Шишкина,
Федорова  и  Лазо, а после нее -- руководящий партийный работник на  угольных
копях  Приморья, где можно, постоянно, повсюду таскал Ваню с  собой.  Потом,
когда  закончил  красную  профессуру, был  отозван  на  преподавательскую  и
лекторскую работу в Москву, а мать учила в школах русскому и литературе.  Но
внезапно и серьезно заболела дочь -- первый ребенок в семье -- и ради нее  вся
семья уехала в Крым.
     Здесь  и  рос  Ваня, не ведая житейского лиха: все для него  было  лишь
учебой,  забавой,  игрой. Глядя на отца, философией и историей  в  последнее
время  увлекся. О столичном университете мечтал. И если задумывался серьезно
над  чем-то,  то  больше  над  книгами, над  общими,  отвлеченными,  не  его
собственной  кровью  и  болью терзавшими душу проблемами.  А  до  заурядных,
повседневных  житейских человеческих отношений и дел  еще  не  дорос.  Да  и
вообще,  наверное,  еще  не созрел. Тем более не был  готов  ко  всему  тому
необычному, ненормальному, грозному, что явила ему внезапно война.
     Когда  он,  этот  фронт, стал подкатывать к Перекопу,  отец  вступил  в
ополчение.  А больную подросшую дочь, двоих сыновей и жену, в спешке  собрав
кое-как,  чуть ли не последним эвакуационным составом отправил в  предгорный
Кавказ.  Здесь оп не раз подлечивал по санаториям свое надорванное в прошлом
сердце.  Ему  очень понравились эти края, постоянно расписывал.  Расхваливал
их:  и  богатство природы, и щедрость людей, и их изобильную  жизнь.  Думал:
отсидится  там  семья его до скорой победы. Но гитлеровцы на следующее  лето
прорвались и туда -- на просторы Дона, Ставрополья, Кубани.
     Чтобы не остаться под немцем, мама, младший брат и сестра решили срочно
дальше  --  за  Каспий, в Казахстан ехать. А Ваню, с такими  же,  как  и  он,
сосунками--десятиклассниками, не успевшими и аттестатов получить,  забрали  в
торопившийся  мимо  их  станицы  на фронт маршевый  полк.  Не  оставлять  же
фашистам  юнцов. Тем более что у иных и срок призывной подходил.  А  иные  и
года  прибавили  себе, насмотревшись лихих победных фильмов -- "Истребители",
"Три танкиста", "Если завтра война", мечтая о подвигах, о геройстве.
     В  первый  же  день  расписали пацанов по взводам, в  солдатскую  форму
одели,  каждому  --  красноармейскую книжку, подсумок с  патронами,  карабин.
Возле  полкового  знамени приняли новобранцы присягу. И той  же  ночью  полк
погнали дальше на фронт.
     Эх,  так  бы  просто, толк