же зачуханный  немец.
Это счастье твое, что остался живой.-- Осмотрел с ухмылкой солдатика снова  --
от огромных ботинок до такой же огромной пилотки на грязной стриженой голове
и позвал: -- Митрохин!
     Подбежал боец -- лицо от наливавшей его крови тугое, багровое,  в  рыжей
щетине,  крепкий, приземистый. Ване даже показалось: а не тот  ли  это,  что
сдернул его за ногу в окоп, а потом не хотел отпускать?
     -- Митрохин прибыл,-- бросил боец к помятой каске ладонь.
     --  Отведешь,  Митрохин,  этого истребителя танков  к  своим,--  снова  с
незлой,  веселой  усмешкой  взглянул на  нежданного  гостя  веселый  молодой
политрук.-- К Йолову отведешь. Спросишь, где тут новенькие. Орудие где.  Где-
то  за  взводом,  возле него. А ты,-- обратился он к наводчику,--  в  гости  к
немцам больше не бегай. Их бить, бить надо, а ты им концерт. Вот если  танки
на  роту  пойдут, попробуй,-- пригрозил он кулаком,-- попробуй не подбей  хотя
одного!
     Пока  Ваня  шел  за  Митрохиным, петляя по траншейным переходам,  немцы
почему-то опять всполошились, открыли из "шмайссеров" и пулеметов  огонь.  И
сегодня  сорванный "катюшами", видимо, в самом зародыше штурм наших позиций,
бродил,  должно,  еще  в  них,  искал себе, не  состоявшийся,  выхода,  или,
возможно,  недавний  спектакль  еще  их  ворошил,  не  давал  им  до   конца
успокоиться.
     Остановившись,  вскинув в ту сторону ухо, Митрохин  уверенно,  спокойно
определил.
     --  Станковый...  Вон,  слева.  Не ручной,  не  "эмга".  Ишь,  ишь,  как
дыдыкает,--  объяснил молодому солдатику он,-- не коротко,  звонко,  чуешь,  а
протяжно  и тупо... Дык-дык-дык... Как дубьем по дубью. Будто вгрызается  во
что-то, долбит. Учись, учись отличать, пригодится.-- И снова пошел. А Ваня за
mhl.--  Уж раза три за неделю пытался нас вышибить немец. Все щупает, щупает,
сволочь,  где  у нас послабей. Вот и ждем... В любую минуту может,  сволочь,
снова начать.-- Ругнулся, сплюнул Митрохин, видимо, вспомнив, как было, когда
фриц  на  них нажимал. Ничего, видно, хорошего, потому как снова ругнулся  и
смачно  сплюнул себе под ноги, на утоптанное траншейное дно,  очень  похоже,
как плевался и Голоколосский, инженер, только еще горячее и злобнее.
     Ваня  слышал,  конечно, как объяснял ему что-то немолодой  уже,  рыжий,
налитый  кровью, здоровьем солдат. Слышал, но не улавливал, не  воспринимал:
все  еще  не  пришел  в себя после "концерта", все еще пребывал  в  каком-то
странном, нелепом состоянии отупения, замордованности и забытья.
     "Что  же  это  было?-- пытался осмыслить происшедшее Ваня -- почерневший,
измученный,  весь мокрый от пота и супа, с зудевшей ниже спины  и  до  самых
ступней  ошпаренной кожей. Не верилось даже, что все это  было  с  ним,  вот
только  сейчас,  минут  пятнадцать -- двадцать  назад:  призывы  немецкие  из
репродуктора, смех, улюлюканье, смертельный посвист пуль над головой. Не  ве
рилось, что это не сон.-- Так все-таки,-- сверлило, жгло Ванины душу и  мозг,--
что же это было такое со мной? Проверка? Предупреждение? Короткий загляд  на
тот  свет? Или не было? Может быть, все-таки это лишь сон? Да нет,  все  это
было. Только сейчас. Это смерть была. Обыкновенная натуральная смерть. Рядом
совсем.  На волосок. В первый же день, в первый же час. И сделать ничего  не
успел. Немца ни одного еще убить не успел. Ни одного! А вот меня уже чуть не
убило".
     Ванин  расчет  слышал, конечно, пальбу, призывы  немцев  по  радио,  их
улюлюканье,  свист,  смех.  Но  участия в спектакле  не  принял.  Во-первых,
происходило все это немного правее и не видели ничего, только слышали. Да  и
все  были  заняты  срочным  оборудованием огневой.  Да  и  не  освоились  на
передовой  еще  -- в первый свой час на Ней, в первый свой день.  К  тому  же
каждый патрон и снаряд на счету. И прицела не было. И не догадывались  даже,
что  весь-то  сыр-бор этот -- музыка, крики, пальба -- загорелся из-за  их  же
наводчика,  из-за  Вани  Изюмова. И ждать уже  перестали  его.  Думали,  под
обстрелом погиб. Нургалиев ждал взводного или комбата, ломал голову: как  бы
прицел ему новый достать. А тут он, наводчик его, возьми и явись. С прицелом
явился. Не поверилось даже сперва -- целый, живой.
     А  Ваня  все  еще  был  не  в себе -- будто тень во  плоти,  поглощенный
случившимся, безмолвный, измученный. Он даже, как положено, о прибытии своем
не доложил командиру: не нашелся, забыл, не было сил.
     Казбек  Нургалиев  сам  из  рук  его  вырвал  прицел,  сам  насадил  на
кронштейн. Опять пригрозил своему незадачливому подчиненному, вскинул рукой,
рыкнул что-то сквозь зубы -- непонятно, по-узбекски, по-своему.
     Но  Ваня и его почти не видел, не слышал. Послушно отдал кому-то банку,
бидон, снял термос с плеч. Безразлично отнесся к тому, как солдаты, побросав
сразу  кирки,  ломы  и  лопаты,  на всякий  случай  продолжая  прятаться  за
орудийным  щитом,  присев на станины орудия, делили вместо хлеба  кукурузное
крошево  в сахаре с землей и камнями, руками доставали из бидончика урюк,  а
ложками  выгребали из термоса лобио и макароны. И кто куда их:  за  отвороты
пилоток, в какие-то листья росшего рядом бурьяна, прямо в ладони. Котелки не
у всех, а касок, чтобы их заменить, и вовсе ни у кого.
     Один  Ваня -- кто завтрак принес -- ничего не желал: ни есть, ни пить,  а
только  снова  и  снова пытался понять, как-то примирить с собой,  со  своей
совестью, с разумом человеческим все то, что с ним недавно стряслось. Это же
надо...  Такое...  Как же это он так? Любая бы пуля...  Мгновение...  Какой-
нибудь  сантиметр, и все... И не сидел бы сейчас со своими,  его  б  уже  не
было.
     --  Не  ожидал, Изюмов, не ожидал от тебя, -- оборвал напряженную  тишину
фронтовой,  вдруг случившейся трапезы Голоколосский, стал жадно  выхватывать
губами из своей скрюченной жилистой горсти и, не жуя, заглатывать коричневое
склизкое  застывшее варево.-- Самое вкусное съел по дороге, а мы  давись  тут
остатками.  -- Облизал языком, обтер рукавом губы, нос, усы. -- За ужином  мне
придется идти.
     --  А  ху-ху  не хо-хо? Ты бы и этого не принес! -- защитил Ваню  Пацан.--
Jsd` тебе? Есть помоложе. Я сбегаю. С Ваней. Он уже знает куда.
     --  Я тебе сбегаю, сбегаю,-- взвился оскорбленный Игорь Герасимович.--  Мы
как-нибудь сами, без пацанов.
     Кто-то все же хихикнул, будто поддержал инженера. Но остальные молчали,
поглощены  были  важным,  необходимым, давно  терзавшим  уж  всех:  попыткой
заморить как-нибудь червячка. Да и сам Ваня пропустил обидную подначку  мимо
ушей. Все еще был занят пережитым, своим.
     Не  принимал участия в трапезе и отделенный. Прислонившись к орудийному
замку, взирал на все это с отвращением, даже с презрением. Есть хотелось, ко
нечно.  Вертелся все время, облокотясь на замок, слюни глотал. А от хлеба  и
сахара, от ягод с землей, говенного цвета клея из лобио и макарон отказался.
Он  их  и  видеть  не  мог. Чтобы он, командир, и остатки  у  всех  на  виду
подъедал?! Да ни за что, никогда, лучше подохнет!
     Но солдатам своим все же банки и термос подчистить, вылизать дал.
     --  Все!  Огневая копаит! Глубже, глубже!.. Снова копаит! --  блеснул  он
голодно,  сухо  щелками  глаз, когда вылизывать уже  было  нечего.--  Быстро,
быстро копаит!
     Все  подхватили  снова  лопаты, кирки, ломы и, обтирая  с  лиц  сладко-
соленую  слизь,  высасывая  крошки  между зубов,  принялись  дальше  долбить
огневую.
     --   Изюмов!--  видно,  все  еще  выделяя,  особо  держа  его  в  упрямой
злопамятной азиатской своей голове, резко, гортанно позвал Нургалиев.
     Ваня выпрямился, уперся в лом, повернулся на голос.
     -- Твоя давай маскирует! Вся пушка давай, вся огневой! Жива, жива давай!
     Обжигая о колючки ладони, пригибаясь как можно ниже к земле, почти  что
ползком,  Ваня  рвал бурьян, ломал цепкие ветки каких-то редких  низкорослых
кустов  и потом втыкал их стеблями во все щели и дыры на колесах, на щите  и
станинах  "сорокапятки". Потом стал обкладывать бруствер  дерном  и  в  него
ветки втыкать.
     Но напрасно все оказалось, впустую.
     Появился  комвзвода  --  курсант, не успевший закончить  училища.  Немцы
подперли, и пришлось всех из классов на фронт. На петлицах вместо "кубарька"
по  три  треугольничка  -- на один даже меньше, чем у таежника,  у  старшины.
Чернявый, с чубатой прической, худой, рост -- так, средненький. Не крикливый,
спокойный, простой. Но головастенький, смекалистый и живой. Из студентов, из
Подмосковья. И вуз не дали закончить. Сорвала с первого курса война.  --  Где
он,  Илья Воскобойников, пропадал все это время, в расчете не ведали. А  тут
появился -- и сразу приказ: орудие на прямую наводку. Что, где, почему?..  По
няли  только,  что надо уничтожить вражеский пулемет. Может быть,  даже  тот
самый,  подумалось Ване, который, навострив ухо, коротко слушал Митрохин,  а
потом преподал Ване урок, как от ручного его отличить.
     Пулемет этот утвердился как раз напротив огневой, у подножия горы и  не
давал  нашей пехоте в самых передних траншеях никакого житья: ни  подойти  к
роднику, что бил из-под старого, обкромсанного пулями и осколками ореха,  ни
в  окопы  ничего не поднести, ни просто перебежать из взвода  во  взвод,  из
траншеи  в  траншею. Чуть заметил, гад, и палит. Сколько наших  уже  уложил,
отправил  в госпиталь, в медсанбат. Вот и попросила пехота, чтобы уничтожить
его. Благо появилась наконец по соседству и пушка.
     По команде взводного весь расчет дружно вцепился в орудие. И отделенный
навалился, и сам взводный.
     --   Раз-два,  взяли!--  командовал  в  курсантской  форме  недоучившийся
командир.-- Ну, дружненько! -- взмахнул он рукой.-- Еще, еще разик!
     --  Эй,  дубинушка, ухнем!-- выдохнул саркастически инженер. Пацан весело
подхватил,  подналег  своим  мальчишеским хрупким  плечом  в  гребень  щита.
Подхватили и остальные:
     -- Эх, зеленая, сама пойдет, сама пойдет!.. Эй, ухнем!
     Пушка  сдвинулась  и помаленьку, помаленьку сперва, потом  поуверенней,
попроворней покатилась, пошла.
     Кругом  огневой  земля перепахана вся, еще чадили, воняли  перегоревшим
толом  воронки.  В одной из них, полузарывшись в ее искромсанное,  истлевшее
dmn,  торчал  располосованный  в  железные  ленточки  закопченный  "ванюшин"
снаряд. "Головка" взорвалась, а "юбка" осталась -- торчит.
     --  Во, глядите,-- показал солдатам, передыхая, "курсант",-- такой же, как
и  у  нашей  "катюши". Но у нее снарядов побольше -- шестнадцать, а  у  этого
шесть.  И  помощнее  они  у  нее,-- похвастал  с  гордостью  он.--  А  этот...
"Ванюша"...  Зараза. Он послабей. У-у, чуть в нашу пушку, черт,  не  попал!--
ткнул он с облегчением пальцем в остатки разорвавшейся "чушки".
     Ваня   заинтересовался  "ванюшиным"  снарядом:  все-таки   его   именем
окрестили   наши  иваны  вражеский  миномет,  который  стреляет  такими   же
реактивными  минами, как и наша "катюша". Разглядывая, на миг даже  отвлекся
от  своих,  так  и  не  отпускавших, все еще державших его  в  своей  власти
взбаламученных дум. Уткнулся любопытным взглядом в воронку.
     Но  "курсант",  сам же и привлекший внимание к ней, тут же  стал  снова
всех подгонять:
     --  Ну,  разом! Дружненько! Взяли!-- И сам первый снова налег  плечом  на
гребень щита.
     Да,  расчету  тоже  досталось  тут во время  утреннего  артиллерийского
обстрела,  мало  не  показалось  --  пока Ваня  бегал  за  прицелом  в  обоз,
"спектакль" фашистам давал. Расчет, правда, успел укрыться в окопах  --  и  у
соседней  пехоты,  уже давно закрепившейся здесь, и  в  своих,  к  той  поре
недорытых,  правда, еще, неглубоких и тесных. Но, прижавшись к  самому  дну,
собравшись  в  комочки, в калачики, отсиделись все же и в них. Все  остались
целы.  Но  пушку  задело: на правом колесе разворотило  осколком  гусматику,
погнуло  слегка гребень щита. А в остальном, слава богу, на первый  раз  обо
шлось.
     Но  тащить на себе на прямую наводку орудие -- с изуродованной шиной  на
колесе,  по  глубоким воронкам, что зияли вокруг, по камням  --  ой  нелегко!
Метров  пятьдесят  --  шестьдесят протащили, не больше, а  с  непривычки  все
упарились  вовсе:  дышали надрывно, прерывисто, обтирали  рукавами  взмокшие
лбы.  Сердца,  души  отводили проклятьями, руганью. Под конец  тянули  пушку
пригибаясь, таясь за щитом от вражеских пуль, что нет-нет да и начинали  уже
посвистывать над головами. Упирались ступнями, коленями и руками в  рытвины,
в  камни,  цеплялись за сухую траву. Маскировка -- бурьян,  ветки,  что  Ваня
неумело, наскоро понатыкал всюду на пушке, пообсыпалась вся.
     Номера,  расчет  весь хотя и новички на передовой, народ  все  зеленый,
вовсе неопытный, а все равно чуяли: ох, не окончится это добром. Как фуганет
немец сейчас по ним из чего-нибудь -- мокрое место останется. Он тоже ведь не
дурак,  немец-то. Что, не видит их, что ли? Да как на ладони они  теперь  со
своей покалеченной пушкой -- на открытом пространстве.
     --  Орудие  к бою!-- когда все же ее втащили на бугорок, гаркнул тревожно
"курсант".  Сам  с  отделенным нырнул по соседству в воронку,  чтобы  оттуда
огнем управлять.-- Гранатой!
     И  тут... И почему вдруг?.. Эх, не хватало Ване еще и этой напасти. Тут
как  раз  от  немцев неожиданно музыка вновь полилась. Что-то  очень,  очень
знакомое.   Томительно-сладкая,  зазывная,  плавная,  она,  в   этом   таком
ненормальном,  изуродованном, перевернутом мире, так и  вонзилась  в  Ванину
душу  и  плоть,  так  вмиг  и  заполнила их, в  каждой  клеточке,  поре  его
разлилась.  И  так это было неожиданно, странно, неправдоподобно,  что  враз
всколыхнула  и подняла со дна его придавленной и зачумленной этим  уродливым
миром  души  все его такое далекое и прекрасное, такое, казалось, невозврати
мое  прошлое:  книги,  театры, кино, концерты, которые игравшая  на  пианино
больная  сестра  устраивала по вечерам, школьные вечера,  городскую  клубную
самодеятельность.  Боже, все, все это, утраченное, казалось,  уже  навсегда,
никогда  не  достижимое больше, так в нем разом вдруг и всплыло. Рита  вдруг
вспомнилась  --  возникла  вдруг из всех его мучений,  потрясений  и  страхов
последней недели, последнего, но первого здесь на фронте, на передовой,  еще
только   начавшегося   короткого  дня.  Риточка  Калнин   --   из   девятого,
параллельного.  Плотненькая, сдержанно-строгая,  с  коротенькой  светленькой
челочкой. Однажды в трамвае его тесно прижало вдруг к ней. Так и держало. Он
весь замер, кровь ударила в голову, от страха, стыда не знал куда себя деть.
Bq~  ночь  Ваня  не спал -- видел только ее, томился по ней. Через  неделю  в
парке,  на  огороженном железными прутьями асфальте она сама пригласила  его
танцевать.
     Да, да, именно это тогда и играли:
     Вдыхая розы аромат.
     Тенистый вспоминаю сад
     И слово нежное -- люблю,
     Что вы сказали мне тогда...
     Динамик  заливался вовсю. Немцы крутили нашу, на русском,  пластинку  --
сперли где-то уже. И власть ее -- того, что скрывалось для Вани за ней, о чем
она  ему  --  только ему!-- с такой теперь тоской, болью и завистью  говорила,
вдруг  скрутила  его,  завладела им целиком, на миг оказалась  даже  сильнее
приказа, страха смерти, войны.
     -- Орудий боим!-- опережая комвзвода, взвизгнул, замахнулся из воронки на
обалдевшего   наводчика   смуглым  стремительным   своим   кулачком   Казбек
Нургалиев.-- Твоя что, глухая! Прицела, прицела давай!
     Ваня  повернул свою горевшую воспаленную голову в сторону  отделенного.
Хотел понять, что тот кричит. Но все и вокруг, и в нем -- все, вдруг поднятое
музыкой, мешало ему.
     Ну  чего,  чего!.. Что им вздумалось, этим фашистам проклятым,  на  всю
нейтралку,  до  наших  передних траншей и за них, дальше,  в  тыл  пластинки
крутить? Ну зачем, зачем это им, не мог понять никак Ваня. Да разве мог  он,
мальчишка,  впервые  лицом  к лицу с коварным циничным  врагом  это  понять?
Понять,  что  они,  бездушные, жестокие звери, самоуверенные,  высокомерные,
вооруженные  до  самых  зубов  и тем не менее не  способные  сломить  хозяев
захваченной  ими земли, вынуждены были хотя бы так себя утверждать,  пыль  в
глаза им, русским Иванам, пускать: вот, мол, смотрите, завидуйте нам!  Мы  и
на  фронте  с комфортом, как люди живем. Не то что вы, русские бескультурные
грязные свиньи. Поучитесь у нас. Да, да, пожалуйста, если хотите, послушайте
с  нами.  Мы не жадные -- нам не жаль. Вы скомороха нам, балаган...  Хороший,
ничего не скажешь, дали нам сегодня утром концерт. А мы вот музыку вам.  Баш
на баш! Будем и дальше делиться. Яволь?
     За  танго вдруг сам Карузо запел -- арию Каварадосси из последнего акта.
По-итальянски, конечно. А Ване вспомнилось по-русски, по-нашему:
     Мой час настал,
     И вот я умираю...
     И вот я умираю!
     Ах, никогда я так не жаждал жизни!
     Не жаждал жизни!..
     Ваня ушам не верил своим.
     --  Да давай же, давай! За прицел!-- рискуя под пули подставить себя,  не
сдержался, привскочил из воронки, вскричал сдержанный, спокойный обычно "кур
сант".-- К прицелу, болван!
     И  Ваня  опомнился.  И как в этот момент себя ощущал  --  с  нестерпимой
тоской,  с  острой  томительной  болью  в  груди,  со  всем  своим  внезапно
воскресшим  в  душе  его ослепительным прошлым метнулся,  потянулся,  приник
удивленно  расширенным глазом к окуляру прицела, в штурвалы руками вцепился,
как учили его, пусть урывками, кое-как, на ходу, но все же учили на марше...
И  впервые  не  вхолостую  уже,  нет,  -- а  взаправду,  по-настоящему  начал
выцеливать и не своих коней, не передок, как на своих липовых и коротких уче
ниях, а фашистов, живых настоящих фашистов и настоящим боевым снарядом.
     -- Грана-а-атой!-- пользуясь властью комвзвода, сам, не доверяя командиру
орудия, крикнул из воровки "курсант". Для верности повторил:-- Гранатой!-- Как
будто  у них и другие -- бронебойные были; их обещали лишь подвезти;  пока  у
них  были  только  эти  --  ящик фугасных. Но уставная  форма  приказа  этого
требовала, и Воскобойников крикнул: -- "Гранатой!"-- За этим, как и  следовало
ожидать,  Ваня  услышал: -- Ориентир! -- Приник плотнее  глазами  к  прицелу.--
Табачный сарай! -- кричал дальше "курсант".-- Левый срез! Левее -- семь!
     Комвзвода смотрел из воронки через старый артиллерийский бинокль. Рядом
с  ним  в сдержанном, настороженном нетерпении вскинул свою черную голову  и
Mspc`kheb. Фуражку, чтоб не демаскировала, снял. (А Воскобойников нет --  она
торчала на нем, над краем воронки.)
     Нургалиеву, конечно, хотелось командовать своим расчетом самому. Он это
любил  --  командовать. Но взводный есть взводный. И узбек,  как  и  наводчик
Изюмов, лишь слушал, что тот приказывал.
     -- По пулемету!-- отрезал коротко взводный своим чистым резким фальцетом.
В  напряжении,  в спешке забыл указать высоту.-- Высота -- три деления!--  доба
вил,  поправился  он.  Увидел, как неуверенно ведет ствол  орудия,  пытается
разглядеть  что-то помимо прицела, прямо через оконце в щите неопытный  юный
наводчик. И, отступив вдруг от установленной боевым уставом формулы, помогая
ему  поскорей  найти далекую, удачно замаскированную цель,  крикнул  просто,
житейски, по-бытовому:-- Вон, за кучей камней! Да вон, вон!.. С правого края!
Булыжник  большой! Видишь? Кусочек ствола! И каска, каска!.. Фу, спрятались!
Во, во, появилась опять!
     Воскобойников смотрел в восьмикратный артиллерийский бинокль,  а  Ваня,
приникнув  опять к окуляру, снова в прицел. Он вдвое меньше увеличивал,  чем
бинокль. Но увеличивал тоже. И взводный знал, что и наводчик, пусть хуже, но
должен  увидеть  то  же, что видел он. И точно: Ваня  увидел.  За  огромным,
заросшим  травой  и  обложенным другими, поменьше камнями,  булыжником  чуть
шевелилась  немецкая каска и что-то черное, вороненое, как  резкий  короткий
мазок, прочерчивалось на сером фоне камней.