жиданно он.-- Чтобы
не  стрелять,  а? Чтобы уйти с огневой? Сюда, в тыл удрать.  Вот  и  оставил
прицел,-- покосился он подозрительной птицей на Ваню.
     У Вани в ужасе распахнулись глаза, даже дышать перестал.
     --  Смотри,--  заметил  это его внезапное оцепенение Матушкин.  И  только
вскинул  палец, наверное, чтобы остеречь, пригрозить, как в небе, у подножия
горы, где тянулась передняя линия немецких траншей, взвилась вспышкой яркого
света ракета. Еще одна. Следом другая. Потом сразу несколько штук. Иные даже
висели в небе, не падали.
     -- На парашютах,-- обернувшись на свет, объяснил старшина.-- Учуяли, гады,
может,  чего?  А может, и сами чего затевают.-- Загасил наконец освещавший  и
его,  и Ванино лицо огонек зажигалки. Напружился, весь, казалось, устремился
туда, откуда взлетали ракеты. Замолк, ожидая чего-то.
     "А  вдруг  на  самом деле начнут чего-нибудь?-- закаменел,  насторожился
тоже  и Ваня.-- А я.... А наши... Прицел-то у меня. Как нашим тогда без него?
Как из пушки стрелять?" Невольно снова прижал прицел плотнее к груди. Екнуло
в  тревоге,  в  смятении сердце. Торопиться надо. Скорее назад.  А  старшина
задерживал, не отпускал.
     Еще одна ракета взвилась.
     --  Вот  и  на  Южном так, когда сдавали Ростов, вырвав изо  рта  "козью
ножку",  спокойно, видать, пора вобравшись уже что к чему,  объявил  бывалый
солдат.  Вот так же, гады, всю ночь напролет. Чуть померещится что, сразу  в
воздух  ракеты.  А  мы  ни одной. Понят дело? Вот так!--  заключил  он  своей
любимой,  должно, еще у себя, в Зауссурье, привязавшейся к нему  поговоркой.
Снова цигарку в рот, затянулся, глядя на фейерверк.
     Но  ничего  опасного  немцы сейчас, должно, не  заметили.  Потому  как,
плавно  падая,  ракеты сгорали, а новых фриц не стал запускать.  Да  и  день
зачался уже, и небо стало заметно сереть.
     И  тревожился, и спешил Ваня, а все же смотрел -- удивленно, завороженно
глядел  на них, на эти пылавшие в небе боевые, освещавшие все окрест фонари.
Так  же,  как  минуту, другую назад смотрел и на полет трассирующих  пуль  и
разрывы зенитных снарядов. И в том, и в другом, да и во всем подобном здесь,
на  фронте,  на  передовой,  --  в каждой мелочи,  в  каждой  детали,  покуда
неведомой  и впервые открываемой им, казалось, скрывалось какое-то таинство,
какой-то  неизбежный  и  важный  закон, угроза,  опасность.  И  с  невольным
любованием всем этим, таким ярким, сверкающим и загадочным, так же  невольно
рождалось в нем и ощущение, что их, эти законы, тайны, опасности обязательно
и  как  можно  скорее  надо  постичь. Для того хотя  бы,  чтобы  обойти  их,
приспособиться к ним, а может быть, даже и использовать, поставить на службу
себе,  расчету,  взводу, всей нашей армии. Ибо, если победят,  уцелеют  они,
возьмет,  значит, верх, уцелеет, значит, и он -- Ваня Изюмов. И с  первых  же
минут  начав  постигать загадки, премудрости переднего края, Ваня  не  верил
сперва: кто мог подумать, как порой они неожиданны, красочны и увлекательны,
эти ночные картины смертельно опасного фронта!
     -- Боится... Немец-то,-- тоже, видно, любуясь, уже вовсе успокоившись, не
торопясь  пояснил  старшина.-- Наш, Иван... Наплевать ему на  все  --  дрыхнет
qeae,  накрывшись шинелькой своей с головой. Пока уж совсем  не  прижмет.  А
фрицу, видишь, не дремлется,-- качнул старшина в сторону немцев башкой.--  Что
значит  чужая,  не своя сторона. И вся затея его -- подлая,  не  по  совести.
Вооружен  --  куда  нам до него! А боится нас, гад! Особенно  ночью  боится.--
Затянулся  цигаркой,  с  превосходством, с презрением  вгляделся  во  вражью
беспокойную  сторону,  а  заодно  и  в уже  светлевший  восток.  Закашлялся,
сплюнул. Вдруг уставился на Ваню. -- А с прицелом... Будто нарочно ты...  Это
я  так... Проверить тебя. Остеречь. Понят дело? Вот так! За такое... заметят
--  не  пожалеет  никто.  И  в штрафники могут.  А  то  и  вовсе  в  расход.--
Попристальней вгляделся в солдатика Матушкин. И уже не строго, как поначалу,
а скорее сочувственно, с тревогой добавил:-- Честь смолоду береги. Это, брат,
главное.  Самое  главное! Имя доброе, честная жизнь. А здесь,  на  фронте...
Здесь  она  у  всех на виду. Каждый весь как просвеченный,  как...  Ну,  под
этим...  Рентгеном.--  Воткнул  снова в рот  "козью  ножку",  раздул  огонек,
глотнул  поглубже  дымку. Пару раз еще затянулся. Снова  закашлялся.  Давно,
видно,  курит,  и не самые легкие, душистые, видать, табаки, а  скорее,  все
больше  тютюн да махорку. Вот все и прокоптилось внутри.-- Сам же видел,  как
свои  стреляют  своих  -- за неисполнение приказа, за минутную  слабость,  за
малодушие.  Перед товарищами стреляют, перед целым полком!  Да  такое  разве
можно  снести?  И  в  земле-то как с этим лежать?  Не  дай  бог!  Никому!  --
Заглотнул  снова дым, глубоко, глубоко, как бы прочищая им что-то  в  груди.
Она  вся  аж  вздыбилась. Ничего, крутая еще, колесом и на  правом  кармашке
медаль "За отвагу".
     "За  Ростов,  наверное,--  мелькнуло у  Вани.--  Храбрый,  наверное,  наш
старшина.  Таким  представлялся суровым... А оказывается...  Вот...  Совсем,
совсем не крутой".
     --  Ну,  беги,-- вместе с дымом выдохнул Матушкин.-- Ждут ведь поди. Твои-
то...  Расчет.  Сам  дорогу  найдешь?  Не  собьешься  со  следу?--  чуть-чуть
улыбнулся он краешком опеченных сморщенных губ.
     Ваня  снова молча, но теперь уже благодарно и преданно закивал: уловил-
таки в тоне, в словах своего земляка доброту и заботу.
     --  До  переднего  края,  до траншеи передней дойдешь,--  стал  объяснять
старшина,--  так  позади,  вдоль нее и беги. Налево.  Никуда  не  сворачивай.
Понял? Пригибайся. Засветлеет, смотри, чтобы немцы не видели. А то, глядишь,
может  и  снайпер...--  Затянулся  дымком цигарки  опять.--  А  если  начнется
обстрел,  сразу  ложись. Прыгай в окоп. В любой, не стесняйся  --  здесь  все
свои.  Или в воронку. Их там, должно, на каждом шагу. Понят дело? Вот  так!--
Подумал,  подумал еще и добавил:-- Пойдешь, как сказал, мимо пушки  своей  не
пройдешь. Она, противотанковая "сорокапятка" ваша,-- тут покуда одна.  Других
пока нет. Ну, беги давай. Все понял? Как пушку найти?
     Ваня согласно кивнул.
     --  Ну,  с  богом.  Давай.-- И крикнул вдогонку, когда  наконец  солдатик
сорвался и побежал.-- Берегись!
     "Неужели  и  Николку,  последнего  моего,--  так  и  прострелило  сердце
таежника.--  Срок-то вот-вот подходит уже и ему. И тоже -- в  самое  пекло,  в
огонь.  Эх, -- взорвалось вдруг в отцовском сердце слепой глубинной надеждой,
горячей  и  горькой мольбой,-- дай бог удачи ему, когда заберут-то. Толкового
ему  командира!  Дай ему бог!-- На секунду замер, глядя, точнее,  вслушиваясь
вслед убегающему "сосунку". И вдруг спохватился: -- Да как же это я так?  Как
же забыл?"
     --  Стой!--  закричал.-- Погоди! Завтрак, завтрак! -- вспомнил  вдруг  он.--
Ведь готов! Сварили уже!
     Когда  наводчик вернулся -- солдатик этот, такой обнаженный, нескладный,
совсем, совсем не готовый к схватке с врагом -- матерым, вооруженным до самых
зубов  (да  и  своим-то  иным  еще  не готовый,  должно,  если  понадобится,
противостоять:  мало  ли дураков, бездушных, сволочей среди  нас),  старшина
стал настойчиво и горячо его поучать. Будто и не чужой он вовсе, не какой-то
Изюмов там, а родной, свой, Николка, самый старший, а теперь и единственный,
стоял сейчас перед ним. Пусть и непохожий, правда, на сына (сын чернявый,  в
последнее  время  как  потянулся вдруг стремительно  вверх,  скелетно-худой,
dkhmm{i как жердь), но такой же открытый, доверчивый и беззащитный. И  такой
же  в последнее время будто малость замкнутый и затравленный. Ну и выпала же
на  долю  их  семейства  година: утонул сперва  в  болотине  младший  сынок,
поскорости при родах Валя, жена, померла, за ней помер и ребенок.  И  месяца
не  прошло,  как  чуть не потерял и старшего сына, Николку. Беда  ведь  как:
пришла -- отворяй ворота. Одна за другой. Оставить его было не с кем, один  в
хате   всегда.  Ну  и  пустил  красного  петуха,  по  глупости,  разумеется,
ненароком.  Хата  дотла.  Господи, до сих пор не  понимает,  как  тогда  все
пережил!  Сын-то перепугался, удрал в тайгу, в зимовье. Всю золу на пепелище
сквозь пальцы просеял Евтихий Маркович, надеясь хотя бы косточки сына найти.
А Колька на девятый день и явился.
     Непонятно, как Матушкин тогда все это выдержал, как сердце  у  него  не
разорвалось.  Дрогнуло,  сжалось  оно  и  сейчас,  едва  вспомнил  про  все.
Вздохнул,  замер  на миг. Затянулся снова злым, горячим  дымком  --  глубоко,
глубоко.  Грудь словно опара в тазу поднялась: так из тесной  гимнастерки  и
лезет.  Но  почему-то  на этот раз не закашлялся, а лишь  легонечко  сипнул.
Цигарка  догорала уже. Пепел один оставался. Бросил ее, затоптал. И снова  с
заботой, с тревогой сказал:
     --  Если  что... Если кто спросит -- про прицел ни гугу. Понят дело?  Вот
так!  Завтрак несешь -- и все! -- по-отечески снова опустил солдатику на плечо
тяжелую,  заскорузлую  от  работы  ладонь.  В  какой  уже  раз  вгляделся  в
исхудавшее, перепуганное детское лицо, теперь уже и теплее, и ласковее. --  А
если  отделенный... Если снова начнет... Мол, пропал почему?.. Долго чего?..
Завтрак,  ответишь,  принес. Завтрак! Понял? Я приказал --  старшина!  Больше
некому было нести. Понят дело? Вот так!
     Ваня опять закивал.
     -- Все киваешь? Молчишь?-- вдруг словно обиделся Матушкин.-- Хотя бы слово
сказал.  Хотя бы -- да или нет. Да ладно,-- махнул он рукой.-- Беги. Да  живее,
живее  давай,  пока  фриц разминки не начал. Там, у  нас  под  Ростовом,  на
Южном,--  сослался  он  снова на свою прежнюю службу,  на  свой  Южный  фронт
(видно,  здорово въелся, досадил ему этот Ростов),-- с утра завсегда начинал.
Только  солнце  -- и давай из всех орудий палить. И здесь, говорят,  не  дает
передыху.  Для  острастки или чтоб, значит, в заблуждение нас.  Ждите,  мол,
сейчас  опять  полезу  на  вас. В напряжении будьте,  значит.  Чтобы  мы  не
расслаблялись. Он, немец, повсюду один, мать его... Пушек, снарядов  у  него
до...-- И спохватился: пацан же как-никак перед ним, в сыновья годится ему, а
он  --  матюком.  --  В общем,-- поправился,-- этого всего у  фрица  --  дай  бог
поскорее  и  нам. И палит, и палит, гад... Ну, беги давай. Все понял  --  как
пушку найти?
     --  Да,--  наконец-то  пусть  и коротеньким, но  все-таки  словом,  а  не
безгласным виноватым кивком отозвался этот без году неделя солдат.
     -- Ну вот так, молодец. Торопись, землячок. До разминки немецкой успеешь
еще.-- И, как бы облегчай ему его первый шаг, слегка подтолкнул его в спину.
     "Да,  загрузил. Такого-то хилого. Ох, через силу, должно! Мало, должно,
не  покажется,-- лизнуло отцовскую душу приморца досадой, когда  увидел,  как
надрывался под ношей юнец.-- И все-таки легче,-- чуть-чуть как будто  утешился
он,--  чем  когда придется огневые копать да пушку таскать на  себе.  Да  под
обстрелом,  да не раз и не два, а то и по нескольку раз на дню.  Да  в  зной
еще,  в  слякоть и стужу. А здесь, в горах... Если еще до той поры останется
цел... Да и я еще если останусь... Ой, здесь скоро, скоро закрутит уже,  как
и  у нас, в Зауссурье, в отрогах. Так что пускай,-- снова утешил себя Евтихий
Маркович,--  пусть приучается. Надо". И, пока было слышно и  видно,  провожал
солдатика сочувственным опасливым взглядом.
     Как  ослик вьючный, покатился тот под гору: с двумя буханками засохшего
кукурузного  хлеба  и сахаром в цинковой банке из-под патронов,  с  урюковым
компотом в бидоне и с термосом горячей похлебки из лобио и макарон на спине,
на  ремнях.  А  поверх, тарабаня затвором по жести, болтался на  брезентовом
плетеном ремне карабин, как с равными равный.
     Рассвет  уже  вовсю  полыхал. Каленая медная полоса легла  там,  внизу,
впереди,  над дрогнувшей со сна, по-летнему цветущей и пестрой долиной  --  в
mhgnbnl  туманном пару, над словно кровью залитой рекой, что змеино  петляла
по  ней. Выше по горизонту огненно-жгучая метнулась вдоль лента. А от нее  к
зениту,  на полнеба разгулялась уже вовсю яростным жаром заря -- отражаясь  в
реке,  озаряя  сады,  до сих пор еще не скошенные хлеба и  луга,  перемятые,
перерытые, кое-где погоревшие и угольно-черные. И впервые при виде  рассвета
вот  так -- не сладостно и восхищенно, а горько и беспокойно заныло у Вани  в
душе.  И  не  было у него и минуты, и мига, даже махонькой точечки  не  было
свободной  в  его перевороченном сердце, в напуганном и возбужденном  мозгу,
чтобы  этим  всем  насладиться. Хотя бы чуть-чуть, а  не  то  чтобы  во  все
изумленные  по-детски  глаза, клеточкой каждой, всем  потрясенным  до  самых
основ  существом  --  так, как вбирал, как открывал  для  себя  чудо  каждого
расцветавшего  дня  до войны. Тогда он нередко ездил с отцом  в  приазовскую
степь,  на Сиваш, в южнобережный лес на крутые склоны Роман-Коша, Четыр-Дага
или  Ай-Петри. И не только на памятники старины посмотреть, так  сказать,  с
историей  встретиться,  но  и  по  грибы,  по  ягоды,  порыбачить,  куликов,
перепелок,  куропаток, диких голубей в охотничий сезон из ружья  пострелять.
Да  и  просто  так  побродить -- на рассвет, на закат, на бескрайнее  море  с
вершин  поглядеть,  на  весь бесконечный и солнечный  свет.  Но  тогда  было
счастливое  беззаботное детство, мир был -- не война,  душа  свободная  --  не
ведала  горечи,  боли  и страха. И мысли даже не появлялось  тогда  о  таких
черных  днях, как теперь, о крови, о хрупкости и краткости жизни,  о  смерти
внезапной, ненужной, о такой неизбывной, без конца и без края всеобщей беде.
     "Неужели,-- мелькнуло,-- это мой последний рассвет? Никогда уже больше не
будет... Ни брата с сестрой, ни папы, ни мамы... Никогда больше их не увижу?
И города, и дома родного никогда не увижу?.. Ничего, ничего!"
     И,  словно подтверждая возможность такого исхода, там, в долине,  внизу
(не  на  западе,  нет,  как  на  всем -- от  Ледовитого  до  Черного  моря  --
сражавшемся фронте, а здесь, на Кавказе, напротив, на востоке) что-то завыло
вдруг,  как  неведомый  чудовищный  зверь, протяжно,  прерывисто,  застонало
истошно,  будто с кровью и болью выворачивая наизнанку себя, словно  подавая
пример  остальным, похоже, сигнал. Потому как за этим завыл еще  один  такой
же.   Еще  и  еще...  И  сразу  вслед  вдруг  жутко  неудержимо  засверкало,
загрохотало,  заухало за рекой -- так, что Ване, новичку, не видавшему  и  не
слыхавшему  ничего подобного, показалось, что это обрушилась  на  мир  сразу
тысяча гроз. И тут же, почти мгновенно там, где стояла Ванина пушка, куда он
спешил  по всей нашей, еще, должно, дремавшей, не воспрявшей с ночи, со  сна
передовой,  сколько захватывал глаз, сколько могло поймать  оглушенное  ухо,
все  взметнулось, поднялось на дыбы, затряслось -- в грохоте, пламени и дыму.
И  Ваня побежал. Туда, туда побежал -- на этот грохот и смерч, на грань своей
только  еще  начавшейся жизни фронтового солдата, почти на  верную  погибель
свою, на верную смерть.
     Немного  уже  оставалось Ване до этого ада. Да потом  еще  помнил,  как
велел  старшина, вдоль окопов бежать -- под бушевавшим огнем. И  так  одиноко
стало  вдруг Ване, так отчаянно и безнадежно, так не хотелось ему  помирать,
что  он остановился невольно, замер, не решаясь двигаться дальше. Присел.  А
потом,  как  приказывал  старшина,  и упал,  прижался  к  земле  в  какой-то
неглубокой воронке, возле траншеи с основательно насыпанным бруствером.
     В  ней и дальше повсюду были солдаты -- тоже живые, такие же, как он,  и
тоже не хотевшие помирать И, глядя туда же, куда смотрел неотрывно Ваня, они
все  остервенелее  работали малыми саперными лопатами,  зарываясь  глубже  в
матушку-землю. Кто, еще пуще пригнувшись, поворачиваясь еще проворнее, какие-
то  ящики и банки в траншею тащил; иные по опыту, должно, ожидая сразу после
артиллерийского обстрела новой фашистской атаки, уже выставляли на  бруствер
винтовки,  гранаты рядком укладывали; а кто, напротив, и поглубже  нырял  на
окопное  дно. И все, все при этом, невольно оберегаясь, сжимаясь и  прячась,
продолжали вслушиваться, бросая короткие, полные тревоги и ожидания  взгляды
туда,  вперед,  перед  собой,  где гудела и  содрогалась  земля.  И  гадали,
обмерев: докатится ли этот уничтожающий шквал до них или нет.
     Ваня,  запомнив  из  слов  старшины лишь те,  что  сильнее  задели  его
воображение, что посулом кары, позора показались ему страшней и грозней, чем
}rnr  грохочущий ад, чем любое другое военное лихо, вдруг снова  сорвался  с
места и побежал. До предела кланяясь, вбирая голову в плечи, надеясь, думая,
веря,  что  его-то смерть и не тронет как раз. Не может тронуть его,  должна
обойти стороной, оберечь. Ну как, как можно его убивать? Зачем? За что?  Для
чего?  Ведь  ему  так нужно... Еще и маму, и папу, и сестру с  братом  нужно
увидеть. Надо еще в университет поступить. Что-то полезное... Всем,  всем...
Большое, нужное сделать... Да и просто -- так хочется жить!
     "Не надо... Не надо меня убивать! Ради бога... Не надо! -- собралось все
вдруг  в  нем в эту одну-единственную раскаленную, жаркую, жадную  точку,  в
одно-единственное заклинание и мольбу.-- Не надо!" И так, с этим он и  бежал.
Но тут кто-то схватил его за ногу.
     --  Ты  что,--  взревело снизу, из-под земли,-- с... что ли, сорвался?--  и
потянуло Ваню к себе.
     Ваня  успел бросить на бруствер бидончик с компотом и банку с хлебом  и
сахаром  и  скатился в окоп. Полный термос на ремнях на  спине  потянул  его
вниз.  Но  карабин  лег поперек, уперся прикладом и дулом в  противоположные
стенки  траншеи. Ваня завис. Грудь, шею сдавило ремнем. Он вскрикнул. Солдат
рванулся  к нему. Помог развернуть карабин. И только тогда Ваня свалился  на
дно.
     От  недоумения, от неожиданности Ваня даже не взглянул на  солдата,  не
рассмотрел его. А и взглянул бы, все равно не увидел бы: в глазах  смятение,
оторопь, страх стояли, сухой палящий туман. Лишь через минуту-другую, оперев
оставшийся на спине полный термос о заднюю стенку окопа и передав ей всю его
тяжесть  слегка покачиваясь, бормоча себе что-то под нос, он встал  во  весь
рост. Оглядываясь растерянно, завертел головой. Ощупал себя. Вроде бы цел. И
только тогда потянулся к краю траншеи, взглянул за него.
     И  тут  как раз ударили и наши орудия и минометы. Долго собирались.  Но
все  же собрались. Не так дружно и густо ударили, как били немецкие. Но  все
же  ударили.  И теперь уже рвались снаряды и мины там -- в долине,  внизу,  у
Моздока, в траншеях у немцев.
     Ваня  дальше  и выше кинул свой взгляд -- на пылавшее все ярче  и  жарче
небесное  полымя, на долину, на речку, все еще в молочном туманном пару,  но
уже в искусственном -- пороховом и толовом ядовитом дыму.
     И  как  все-таки  здорово, прекрасно как, лучше,  спокойнее,  когда  не
немцы,  не  только немцы, но и наши палят. Дают жару и наши: лупит  вовсю  и
наша,  русская  артиллерия -- тяжелая, дальнобойная. А с  нею  заодно  и  вся
мелкота -- полковая, батальонная, ротная. Все, все, все!
     "Возможно,  и  наша  пушка  стреляет?--  с  надеждой  с  завистью   даже
взметнулось вдруг у Вани в душе.-- Но нет,-- сообразил он тут же --  не  может:
снарядов-то  чуть, один только ящик. И прицел... Без прицела-то...  Вот  он,
здесь, у меня". И сердце у Вани снова виновато и беспокойно заколотилось.
     И  только  подумал,  вздохнул  вот так  --  с  облегчением,  с  радостью
поначалу, что и наши стреляют, и мы немцев бьем, но тут же и с сожалением, с
горечью за вину, оплошность свою, как вдруг... Но не у немцев... Нет, нет...
А  у  нас.  Да,  да,  у  нас теперь! Где-то сзади, в горах.  Тоже  необычно,
истошно,  чудовищно  взвыло. Но не так... Нет, нет, не  так,  как  давеча  у
немчуры,  внизу,  за  рекой, а иначе, совсем по-другому,  по-своему:  словно
несметное  число паровозов, набрав в избы