...
Настоящие  командиры  только  в  бою и рождаются.  И  если  что...  Если  уж
потребуется,  может вернуться опять. И не один, а с моряками, с  обозниками,
со  всем  своим  взводом  охраны. Без рукопашной  здесь  нынче,  похоже,  не
обойтись.
     --  Фамилия?--  вдруг  повернулся  он резко  к  усатику,  похоже,  самому
старшему здесь, толковому, цепкому.
     Тот от неожиданности недоуменно уставился на него.
     --  Фамилия,  спрашиваю! Ваша, ваша!-- одолевая грохот, еще  раз,  теперь
нетерпеливее, требуя, крикнул штабной.
     Вдруг  испугавшись,  ожидая плохого чего-то, еще,  нежеланней,  опасней
того, что уже есть, инженер растерянно выдохнул:
     -- Моя?
     -- Да, да, твоя!
     -- Голоколосский,-- выцедил инженер.
     -- Рядовой?
     -- Рядовой.
     --  Останетесь  здесь  за  меня!-- вдруг отрезал штабной.--  Назначаю  вас
командиром орудия.
     Такого...  Нет,  такого Игорь Герасимович не ожидал. Еще  минуту  назад
сожалел  о своей прошлой промашке -- что в свое время в наводчики не захотел,
побоялся, что не он у прицела сейчас, не в собственных руках его драгоценная
жизнь, а в неумелых, незрелых, чужих. А тут... И не кем-нибудь, а командиром
назначили.  Нет, командиром он не желал. Мазать, ошибаться, икру  от  страха
метать  будут  все -- какой-то там, два вершка от горшка, еще  с  молоком  на
губах  наводчик  Изюмов, подносчик снарядов Пацан, два каких-то  неизвестных
грузина, а отвечать за все будет он? Да если бы только огнем управлять --  из
окопа, в сторонке, как давеча из воронки "курсант". Куда бы ни шло. А то еще
стой  по-прежнему у замка, заряжай и командуй при этом. "Не-е-ет,-- собрался,
напрягся весь сразу в мгновенном резком протесте Голоколосский,-- есть Изюмов
у нас... Он наводчик... Он и должен за командира по уставу сейчас. Он пускай
и командует. И отвечает за все. А я замковой..."
     --  Я  --  замковой!-- вырвалось отчаянно из разинутой вовсю  пасти  Игоря
Герасимовича. Даже зуб золотой в глубине показался, не укрыли его и усы. -- А
командиром...  По уставу он теперь командир!-- страстно ткнул  он  пальцем  в
Изюмова.
     Штабной,  видать,  на  миг  растерялся -- не ожидал  такого  отпора.  Но
позволять  кому-то  приказ оспаривать свой... Нет, ни за что  такого  нельзя
допускать.  Да  и  нет  тут другой, более подходящей кандидатуры,  чем  этот
лысоватый,  усатый, на долгих, как у цапли, ногах. Сам же, сам за  несколько
минут  себя  показал.  Первым нашелся, первый команду отдал...  Самый  здесь
qr`pxhi и, конечно, самый опытный. И слушаются все его. Вон как дружно все у
них сразу пошло. Нет, нет, только его!
     -- Не спорить!-- жестко, решительно вскинул чуть руку штабной.
     --  Да  он, он должен быть!-- еще горячей показал замковой на наводчика.--
Он!
     -- Повторите приказ! Голоколосский замолк.
     -- Повторите!..
     --  Есть повторить,-- приподнявшись чуть-чуть над щитом, наконец неохотно
промямлил усатик.
     -- Что -- есть? Что повторить?
     -- Есть остаться здесь старшим!-- уже бодрее, покорней согласился солдат.
     --  Вот  так!  За  все здесь теперь отвечать будешь ты!-- просверлил  его
штабной упорным обжигающим взглядом.-- И чтобы ни единого танка мне!..  Ясно?
Ни  единого  танка  не пропустить! Все слыхали?-- обвел он строгим  упорливым
взглядом солдат.-- Ни единого! -- Еще раз обвел.-- И чтобы все подчинялись ему!
Понятно? Как мне!
     Расчет весь, кто где стоял -- пригибаясь и прячась, каждый со своей,  до
предела напряженной, воспаленной, жаждущей жизни и покоя душой, так и замер,
затих.  Только  выжидательно  смотрели  на  того,  что  приказывал   им,   и
настороженно косились уже и на вновь испеченного, народившегося прямо тут, у
них на глазах, командира.
     Не  осталась равнодушной, отреагировала на это под кустами,  в  ячейках
своих  и  пехота.  Кто-то  многозначительно закашлялся,  сплюнул.  Хохотнули
ехидно,  язвительно  там.  А  сиплый, вообще, видать,  неприветливый,  злой,
поспешил посоветовать:
     -- Соглашайся, дурак! Командовать завсегда легче, чем исполнять!
     Но бас тотчас возразил:
     --  А  я  бы...  Нет, я б ни за что! Нет на войне лучше  должности,  чем
рядовой!
     Было слышно, как в кустах сдержанно, недовольно заспорили.
     Штабной, выставив снова вперед автомат, направился уже обратно в  кусты
--  туда, откуда все вместе пришли. Но колючки хватали его. Казалось, впустив
командира сюда, не хотели его отпускать. И, видно, что-то решив, тот  резко,
неожиданно  развернулся  и, совсем, изогнувшись  в  дугу,  до  предела  долу
кланяясь,  чуть  ли  не вовсе на четвереньках, на корточках,  ринулся  перед
пушкой  в  просвет,  на  чистое  поле. И  побежал,  побежал  вдоль  кромочки
зарослей,  прижимаясь левым боком к кустам. Наверное, обратно в  овражек,  к
штабу, к своим, откуда и сам сюда заявился и их с собой всех привел.
     --  Отчаянный!-- не то осуждающе, не то восхищенно выкрикнул  бас.--  Нет,
этак  долго  у  нас не побегаешь. Тропку бы, глупый, спросил. У  нас  тут...
Назад,  в тыл... Скрытная есть.-- Продохнул тяжело, с сожалением.-- Эх,  убьют
так его!
     А  Игорь  Герасимович смотрел и смотрел уходящему вслед. Сам уходит,  а
его  оставляет  с неожиданной для него еще одной тяжестью на душе,  с  новой
заботой.  И  как это вышло вдруг? Дурак, первым выкрикнул: к  бою!  Лучше  б
молчал. И отвечал бы за все теперь не он, а Изюмов.
     Мелькнула над кустами в последний раз голова в командирской фуражке.  И
наконец  исчезла совсем -- там, где было голо, открыто совсем,  где  штабного
могли  уже  видеть  фашисты  и где недавно сыпались  бомбы,  рвались  теперь
снаряды и мины и уже начинали посвистывать пули, прижимая все живое к земле.
"Юнкерсы" улетели, правда. Но кто его знает, может, другие вот-вот  налетят.
И как посыплют снова смертельным горохом... И на этот раз, глядишь, точно на
рощицу, на орудие, прямо на головы им.
     Но  и без "юнкерсов" мало никому не казалось. Кругом рвалось, горело  и
громыхало,  дым  с гарью и пылью валил. Раз-другой угодило  и  в  рощицу.  К
счастью, не возле орудия, а где-то сзади и справа. Похоже, никого не задело:
не  было  слышно ни стонов, ни криков. Не то что вчера, когда  мина  угодила
почти  что  прямо  в их пушку, поднялся шум, все сразу сбежались.  Появилась
сестра.  А  сейчас там, где упали снаряды, о помощи никто не  просил.  Да  и
вообще  примолкло в рощице. Она словно вымерла. Застыли,  затихли  все  и  у
osxjh. Ждали: вот-вот...
     И  все  же,  когда  над всеми взвилось вдруг коротко: "Танки!"  (кто-то
справа,  передний,  с  края кричал) -- это словно  ножом  по  сердцу  ударило
каждого, как обухом по башке.
     И  с  этой секунды плоть, мозг, душу многих, если не всех, будто так  и
залило  расплавленным  тяжелым  свинцом,  придавило  к  земле,  перехватило,
захлестнуло дыхание. Особенно тех, кто еще не видел их никогда,  ни  разу  с
ними  еще  не встречался. Вот-вот навалятся всей своей тяжестью, раздавят  в
лепешку, расстреляют в упор.
     И только все это представилось Ване... На миг лишь... Что давят, топчут
его,  как  хотят  над  ним измываются... Что не человек  он  уже,  привыкший
уважать и представлять себя и теперь, и в будущем, достойно и гордо, не боец
(молодой,  неопытный,  необстрелянный пусть, но  все  же  боец),  не  земляк
старшины, не сын отца своего -- любимого, доброго, гордого... Словом, не Ваня
Изюмов,   а   червяк...   Жалкий,  ничтожный  червяк,  покорный   уродливой,
бессмысленной силе. Только представил... Как все восстало, возмутилось вдруг
в  нем, заставило разом собраться, сжаться в кулак, непроизвольно все  мышцы
напрячь,  испытать  что-то  очень-очень  знакомое,  близкое,  уже   не   раз
пережитое... Да, да, так было, было уже! Что-то подобное. Когда  мальчишками
всем   двором  шли  на  соседский  двор,  когда  однажды  налетели  на  него
беспризорники  и он как мог от них отбивался. А в другой раз  за  городом  у
него  хотели  ружье отобрать (отец подарил, очень рано -- Ване  не  было  еще
десяти).  И  все же однажды три мужика его отобрали. И Ваня рванулся  домой,
выхватил у отца из стола пистолет (отец в училище НКВД преподавал историю  и
философию  и  ему  выдали браунинг). Под пистолетом, когда  начал  стрелять,
мужики, бросив ружье, убежали. А отцу "строгача" закатили. Но отец и пальцем
не  тронул его, зато мать схватила ремень. Когда же Ваня вырвал его,  она  в
него  запустила  тарелкой. И еще было раз... Очень похожее чувство.  Весь  в
комочек  так  и  собрался  тогда, так и вцепился  в  последнюю  кроху  своей
ускользавшей,  уже  глядевшей в пучину коротенькой  жизни.  Решил,  дурачок,
проверить себя, утвердить: через бухту широкую туда и назад переплыть. И  на
обратном пути сил не хватило, ногу свело. Кричать было некому. Закричал бы --
воды бы сразу наглотался. Мальчишка вовсе, в четвертый класс тогда, кажется,
только ходил, а не сломался, не дал отчаянию, страху себя победить. Все-таки
выбрался, выплыл.
     Но  то, что творилось здесь, сейчас, было грозней и серьезнее. И был он
теперь  не  мальчишкой: какой ни зеленый юнец, а все же боец. И  не  детский
слабенький  кулачок, не подаренная папой "берданка", не  украденный  у  него
пистолет,  а  орудие было сейчас у него. Пусть не наша, чужая, трофейная,  а
все-таки  пушка  -- настоящая, боевая. И два ящика разных снарядов.  Тоже  не
наших, немецких, но мощных, разрушительных тоже. И не один он был -- с  глазу
на  глаз  с  заклятым  врагом.  А с орудийным  расчетом.  Пусть  не  полным,
собранным  с  бору  по  сосенке, танками еще не обстрелянным.  Пусть!  Но  с
расчетом  был! С целым полком! И не только за себя отвечал, а  за  всех.  За
задачу свою, за приказ. За нечто еще более огромное, непреходящее, важное  --
отчизну  свою, за народ. Да, это все так. Но ближе, вплотную к нему, вернее,
даже,  внутри,  в  нем самом... Со всем этим -- бесконечным, вечным,  большим
трепетала,  звенела,  взывала о помощи и пощаде  такая  совсем  небольшая  и
малозначительная в сравнении с войной, с великой задачей, а для  него  такая
бесконечно  огромная, бесценная и одна-единственная на все  времена  хрупкая
жизнь.  И  он  не хотел... Не мог... Был отчаянно против того, чтобы  кто-то
отнял ее у него. Он хотел жить! Как и все. Как и Пацан, и Игорь Герасимович,
и  заросшие  черные  молодые  кавказцы. И все,  все  вокруг.  И  возможность
остаться  в  живых сейчас была у них всех только одна: не дать  этим  танкам
себя   убить,   раздавить.  А  их,  врага  проклятого,  постараться   убить,
уничтожить. В землю вогнать его, сжечь, расстрелять. И победить!
     И  только  ощутил, осознал это Ваня всем нутром, плотью всей воспринял,
что  другого выхода нет у них, только этот, там, впереди, куда он  время  от
времени  напряженно  и настороженно вглядывался, на вздымавшемся  всплесками
дыма, огня и земли изуродованном склоне горы уже показалось что-то ползучее,
rfekne,  гадкое.  Ваня так и замер, застыл у прицела.  Пальцы  на  рукоятках
штурвалов онемели, стали вдруг холодеть.
     "Один, два...-- невольно схватывал, подсчитывал будто враз зацепеневший,
захолонувший от ужаса мозг.-- Еще... Вон, вон..." Уже пять насчитал.  И  Ваня
совсем обомлел и обмяк.
     А  они  выползали  и  выползали из-за сплошной стены ходившего  клубами
свинцово-тяжелого  черно-сизого  дыма и пыли.  За  ней,  в  глубине,  покуда
невидимые,  скрывались, подползали, возможно, еще.  И  Ване  мерещились  уже
десятки  их. И все, все сюда ползут, на них, на него. Словно жучки --  малые,
бурые,  неторопливые. Так далеко, слава богу, они еще были, так далеко,  что
казались  такими крохотными, безобидными, словно игрушечными и ползли  очень
медленно, не поспешая.
     Ваня, было припавший сразу к прицелу, и увеличивавшему больше, чем наш,
и  более  удобному, с мягким резиновым окуляром, оторвался опять от  него  и
снова  смотрел на ползших к ним гадов невооруженными живыми глазами.  Затаив
дыхание, не веря еще... Не желая верить в то, что это они, что уже видит  их
своими  глазами. Возбужденно вскинул голову над щитом. И не знал, совершенно
не  знал,  как вести себя дальше. Что делать? Так был поражен, потрясен.  Но
все-таки  чувствовал... Даже он, неопытный, новичок, понимал, что прямой  на
водкой  на  таком расстоянии никакому орудию их не достать.  Не  пронять  их
броневую  толстую  кожу. Да и не попасть просто в них. Понимал...  И  только
продолжал недоуменно смотреть. И тут совсем недалеко, справа, из-за зарослей
шиповника,  терна и череды неожиданно выметнулся еще один. Но так  близко  и
так, казалось, бесшумно, неслышно из-за общего грохота, так неожиданно,  что
никто не успел даже вскрикнуть. Предупредить не успел. А потом и нечего  уже
было кричать. Напротив, все разом затихли, примолкли.
     --  Та-а-анк!--  в наступившей враз тишине пораженно и истово,  будто  он
единственный видел его, взревел лишь Пацан.
     Все,    что   Ваня   делал   дальше,   делал   неосознанно,   стихийно,
сомнамбулически.  Казалось, не он... Само собой будто все делалось.  И  все,
все, что когда бы то ни было до этой минуты связывалось в его памяти с танка
ми  --  рассказы, книги, кино, учеба на марше урывками, жалкие крохи воинских
навыков, темные страхи, сомнения, вера, мечты о геройстве,-- все, все теперь,
в  этот  миг  слилось вдруг в подсознательный инстинктивный рывок,  в  некий
нервный  спазматический выплеск. Он ошалело рванулся к  прицелу,  к  окуляру
глазом приник, пальцами вцепился в штурвалы. Не чуя, не сознавая уже, совсем
позабыв, что все эти ручки, штурвалы, маховички, рычаг спуска бойка, станина
под  ним -- слишком низкая, толстая, слева такое же необычно низкое и близкое
колесо  и  совсем,  совсем приземистый щит,-- что  все  это  так  чуждо,  так
неловко,  так  непривычно  ему. Как отшибло все  это  вдруг  из  памяти.  Но
пальцы... Пальцы все это чуяли. И, не угадывая здесь почти ничего родного  и
своего, мелко тряслись и стали как ватные. И едва шевелились... И как еще во
обще  они  шевелились  при этом при всем и, хотя и с  натугой,  но  все-таки
вертели  штурвалы. Не поспевали никак за стремительно мчавшимся  танком.  Но
все  же старались догнать. Но почему-то никак не могли. Должно быть, правый,
застекленевший, раздавшийся в изумлении, в ужасе глаз, скорее всего,  вообще
искал цель не
     там, где надо, а намного выше или ниже, правее или левее.
     --  Не наш он, не наш!-- услышал вдруг Ваня сквозь жарко пылавший туман в
голове чей-то хрип из кустов, из упрятанных там пехотных ячеек.-- Мимо,  мимо
идет! На других! И... с ним! Не трожь!
     Танк  несся  мимо  просвета в кустах, к орудию боком,  словно  шальной.
Вовсю  пер  куда-то левее, на окопы соседей. На других нацелился.  А  пушки,
укрытой в кустах, покуда явно не видел. И вообще никого и ничего, похоже, не
видел  в  низкорослой и истерзанной поросли. Потому нахально во все  лопатки
так  близко  и пер. И так все это случилось неожиданно, происходило  близко,
стремительно, так Ваня был устрашен появлением этого -- из стали,  бензина  и
тола -- чудовища, что не только на крест не мог поймать его, но и просто хотя
бы  в  объектив прицела. Все шастал и шастал им вокруг танка, да понапрасну.
Пальцы  продолжали трястись, оставались бессильными, ватными. Сердце рвалось
hg  груди, билось молотом. Лоб, лицо побелели, все тело прохватило леденящей
испариной.
     --  По пулемету промазал вчера!.. Смотри,-- припав на колено правее него,
у  рукоятки замка, с дрожью вырвал из своей тощей, вовсю ходившей от  страха
груди инженер.-- Ой, смотри, опять не промажь! Тщательней, тщательней целься!
Промажешь,--  взмолился вдруг он,-- ведь всех, всех перебьет, передавит!  Если
не можешь, лучше не трожь!
     И  словно услышав его, спеша его поддержать, из кустов, из ячейки снова
сипло, брюзжа прохрипело:
     -- Не трожь! Слышишь, не трожь! Нехай, нехай себе прет!
     -- Бей, бей!-- оборвал, перекрыл сиплый голос густой рокочущий бас -- чуть
поближе и немножечко сзади.-- Уйдет! Бей, бей! Не слухай его!
     -- А я кажу -- не трожь! Слышишь, не трожь!-- не унимался хрипун.
     А  Ваня  как раз поймал наконец танк в окуляр. Поймал! Ловил  теперь  в
крест.  Вот  и  насадил  уже  на  него. И  вел,  вел...  Нес  эту  стальную,
многотонную  чушку теперь на кресте... И все это словно не он. Будто  продол
жала  вершить это все за него какая-то посторонняя, глубинная сила. И  вдруг
усомнился.  Вспомнил вдруг: "Да ведь... Когда танк вот так, боком  идет,  да
близко,  да  на  бешеной  скорости... Да, да, необходимо  тогда  упреждение.
Обязательно нужно! Крестом прицела надо вперед... Да, да, перед танком  надо
слегка  забирать!" А насколько?.. На корпус, на два... А  может,  и  меньше,
коли так близко... Нет, не успели Ваню как следует научить. И он растерялся.
Затрепетал. Суетливо задергался. Нервно метнул влево крестом, перед  танком.
Переметнул, показалось. Перепугался... Замлел. Снова назад повел крест...
     "Вот  промажет,  промажет опять, как вчера,--  так  и  запеклось  кровью
сердце  у  инженера.-- Не дай бог... Конечно, промажет. Эх, и берут же  таких
молокососов на фронт!-- Скорбно прищурился, зубы, челюсти сжал, в  кулаки  до
онемения  пальцы.-- Промажет... И как повернет, сволочь, на  нас...--  И  тоже
подумалось  вдруг, как и тому, что хрипел из кустов.-- Может,  пускай?  Пусть
себе мимо... Не на нас же идет. Зачем его трогать?" И вдруг закричал:
     -- Не трогай!-- Для самого себя неожиданно крикнул. И испугался тут же. И
стало  вдруг  страшно и совестно. "Ведь я теперь командир. Я!  Меня  оставил
штабной.  Меня!"  И  побелел  еще  больше.  Запнулся  тотчас  же.  И,   враз
опомнившись,  вдруг  зашипел:--  Не спеши, не спеши!--  умоляюще,  призывно  и
требовательно,  а Ване казалось -- в самое ухо, в самое сердце.--  Ради  бога,
спокойнее,  спокойнее целься.-- А сам, наверное, тоже весь  горел  и  дрожал,
судя  по  его совсем незнакомому, будто сломавшемуся, заледеневшему  голосу.
Каждый  нерв,  каждая  клеточка, жилочка в тощем  легком  инженеровом  теле,
должно  быть,  так  и  звенели  и трепетали сейчас  и  готовы  были  вот-вот
оторваться вдруг от него, испариться и отлететь. И сам он весь словно  готов
был исчезнуть. И оставить всех -- и Ваню, и Яшку, и обоих грузин у этой чужой
незнакомой проклятой пушки одних, без себя. Сами пускай... Как хотят.
     Ваня     (уж   как,  неведомо)    все  это  сразу  невольно  воспринял,
почувствовал.  И  стало ему еще неуверенней и тяжелей.  Еще  больше  сжался,
напружился, натянулся как  ниточка -- тонкая-тонкая,  гудящая  вся.   Дальше,
тоньше  -- нельзя. Чуть-чуть -- и лопнет уже. И заодно с инженером исчезнет  и
он.   Но  почему-то  покуда  не  исчезал,  оставался  у  прицела,  у  пушки,
примостившись  возле  станины  на корточках.  Возможно,  как  раз  потому  и
держался еще, оставался покуда солдатом, пусть и зеленым, неопытным, но  все
же  бойцом, что в эту минуту ничего как следует не соображал. Ничего! И если
и делал что, то скорее всего как зверь -- инстинктивно, порывисто, слепо. Как
приклеил  (по  наитию какому-то, неосознанно) жирный красный крестик  чужого
прицела  к  какой-то одной невидимой точке, примерно на корпус,  на  полтора
перед мчавшимся мимо танком, так и держал теперь его там, завороженно вращая
и  вращая  штурвалом.  Рука  сама крутила его,  казалось,  без  всякого  его
участия, вопреки его воле. Так же бесконтрольно, непонятно повернул  почему-
то  вдруг  немного и левый штурвал -- другой, уже левой рукой. Крест легонько
взлетел -- на уровень верхних, малых катков, уперся в отполированные о  землю
до  блеска и сверкавшие ослепительно гусеничные траки. Их блеск так и прожег
Ванин,   смотревший  в  немецкие  увеличительные  стекла  правый  изумленный
ophyspemm{i  глаз. И он видел сквозь них, как сверкавшие  траки  мелькали  и
мелькали,  торопились вперед -- неудержимо, нетерпеливо и жадно.  И,  коротко
пробежав  по  верхним катка