вал давно уже оглушенным и все  же
жадно  хватавшим  каждый звук слухом. Но и он сполз на землю,  когда  рядом,
справа, смачно и развалисто крякнуло.
     --  Мина!--  признал  тотчас,  сразу вспомнил вчерашнюю  "вилку"  Пацан.--
Разбегайся, покуда не поздно, братва, кто куда!
     --  Я  тебе разбегусь,-- процедил со сдержанной яростью командир.  Откуда
было знать ему Пацана, что было с ним, со всеми ними вчера, и принял всерьез
его  шутку.-- Так разбегусь!-- вскинул, потряс кулаком, уставился с гневом  на
неугомонного  шебутного мальчишку. Снова стал вслушиваться  в  надвигавшийся
спереди шум.
     А  расчет  --  и  Ваня,  и  Пацан, и инженер -- напряженно  ждал  второго
разрыва.  Неужели, екнуло в каждом опять, снова попались...  "Вилка"  опять.
Еще  пуще сжались в своих ненадежных укрытиях. Лица бледность окрасила,  пот
холодный  прошиб.  Вот-вот опять по ним долбанет, как  вчера,--  одно  мокрое
место останется.
     Но тут следом шмякнулось сразу несколько мин. Но вразброд, неприцельно.
И  пошло  возле рощицы молотить -- по сторонам, и сзади, и спереди.  Примерно
там  же,  где минуту назад падали бомбы. Что-то, значит, немцы там,  видать,
обнаружили. Затем начали рваться уже и снаряды -- резко, упруго,  с  коротким
кованым звоном.
     Не по ним, выходит, не прицельно по орудию бьют. Это ясно теперь. Да  и
j`j  бы  могли так быстро его обнаружить? Ведь никто ни разу из него еще  не
палил.  Фрицы били явно по площади. И это тоже, конечно, опасно. Но все-таки
лучше,  чем прицельно, чем "вилка". От нее никуда не уйдешь. Уж коли попался
в  нее  --  считай,  что пропал. А так попадет еще или  нет  --  надвое  бабка
сказала. И оттого у всех даже вроде бы чуток отлегло от души.
     Хотя, собственно, чему было радоваться? Фрицы, похоже, уже одолели  наш
первый,  внешний рубеж. Потому-то и перенесли весь огонь сюда, на промежуточ
ный, перед вторым. Вот-вот и танки, должно быть, появятся. А там и пехота за
ними.  И хочешь не хочешь, можешь ты или нет, есть ли чем, нет, хоть  голыми
руками, а должен, обязан их встретить. А тем более пушечкой, пусть и  одной-
единственной,  даже пускай в трофейной, не нашей... Даже если целой  лавиной
попрут на тебя фашистские "тэшки", погибни, а хоть один уничтожь. Даже и  ни
одного, но стреляй по ним, по гадам ползучим, стреляй и стреляй, покуда  они
не уничтожат тебя -- стреляй все равно.
     --  Приготовиться!-- распорядился штабной -- почему-то  уже  не  в  полный
голос, а негромко, словно боясь, что и немцы уже могут услышать его.-- Все по
местам!
     Что  значит  не  из артиллерии, не командовал никогда,  видно,  пушкой,
орудийным  расчетом. Общевойсковой, скорее всего, из пехоты:  не  по  уставу
командует, не так точно и четко, как давеча отдавал команды "курсант". И это
почему-то и вовсе лишило Ваню всякой уверенности, пронзило душу тоской. И он
с  отчаянием устремил повлажневший, лихорадочно блуждавший взгляд туда же, в
просвет,  за кусты, куда напряженно, с тревогой смотрел и штабной. Там  явно
уже  что-то  двигалось, скрытое тучами дыма и пыли, поднятой в разрывами,  и
тем,  что  уже  надвигалось сюда. Сердце сжалось у Вани,  почувствовал,  как
задрожали руки и ноги, прохватило вдруг стылой влажностью плечи, шею и  лоб,
зазнобило всего.
     "Все,  начинается,--  даже не осознал, нет, а  скорее  ощутил  он  всеми
своими охладевшими враз потрохами.-- Сейчас...-- Уставился застекленевшим заво
роженным взглядом туда.-- Вон, вон...-- Что-то мрачное, темное скользнуло там,
вдалеке. И так не хотелось Ване верить в то, что это они. Так не хотелось!..
Скажи  до  войны ему... Намекни только, что можно, что дадут ему  из  орудия
пострелять. Из настоящего боевого орудия. Так бы, наверное, и набросился  на
эту  возможность, всю ночь бы, наверное, накануне от счастья не спал. А тут,
сейчас... Вот оно, счастье это,-- орудие. Все в твоей власти, только стреляй.
А  ему не хотелось. Бежать хотелось. Бежать! Бросить все -- и пушку, и людей,
что с ним, подчиненных ему. Только бы не встречаться с немецкими танками. Не
видел  ни  разу  ведь их. Никогда. Только на картинках,  на  фото,  в  кино.
Столько слышал о них -- непробиваемых, неодолимых, стремительных. И зачем они
на них прут? Зачем именно сюда? Разве некуда больше? Нет других?
     Но тучи пыли, клубясь, надвигались. Все ближе и ближе. Чуток, правда, в
сторону будто бы взяли, наискосок.
     "Так,  так! -- воспрял, задохнулся на мгновение Ваня.-- Туда давайте,  на
тех! На других! Не надо, не надо сюда!"
     Куда  там  еще  было  Ване  в  жертву  себя  приносить?  Ни  опыта,  ни
подготовленности, а оттого и уверенности в своих силах, веры в себя  у  него
еще  не было. Да и откуда? Знал только... Врезалось в мозг, в душу, в  самую
плоть...  С  кровью  слилось. За неделю вогнали в него  (с  этим  справились
командиры прекрасно): усвоил навечно -- надо стоять. Насмерть стоять! Другого
для  него выхода нет. Только стоять. Как в присяге: "Клянусь... жизни  своей
не  щадя...  а если... пусть покарает меня..." Снова увидел под  дулами  тех
двоих и тех, что сам комполка у капэ уложил...
     --  Быстро! Готовься, готовься, ребята!-- как сквозь вату в ушах,  сквозь
вязкий  туманный заслон услышал Ваня негромкий, сдавленный голос  штабного.--
Начнется сейчас!
     И  сам  не зная, куда себя деть, где в бою место командира орудия,  что
ему   делать,   какие  точно  команды  следует  отдавать,   штабной   только
возбужденно,  пригнувшись,  метался  на  тесной  полянке  и  горячо   руками
размахивал. Но общие призывы его Ване мало чем помогали. Да и всем остальным
-- и Пацану, и Голоколосскому, да и кавказцам. Все растерялись, не знали, что
jnls  делать. И пушка продолжала стоять по-походному: станины сведены, ствол
задран  вверх и пристопорен к ним, замок заклинен, оконце на щите перед  при
целом зашторено.
     Первым нашелся, вышел из  шока Голоколосский. Понимал: не сделают этого
-- их сейчас перебьют.
     --  Орудие к бою!-- выкрикнул он.
     Великое   дело  команда:   четкая,  точная,  знакомая всем. Без  нее  в
смертельном  бою  --  хуже нет. И хотя немногому успел  расчет  научиться  на
марше,  да  и  за  те  пять  -- десять минут, пока  впервые  прямой  наводкой
расстреливали вчера вражеский пулемет; хотя и осталась тогда от  их  команды
всего половина и вместо выбитых вчера номерных подкинули каких-то двух  пехо
тинцев, до того никогда и не видевших близко орудия; и хотя нет больше у них
командира, а пушки и вовсе не наша, чужая, незнакомая совсем никому... А все-
таки,  когда  есть хоть один мало-мальски смекалистый, решительный,  берущий
все  на  себя,  можно уже воевать.  --  К бою!-- так и ударило всех  больно  и
резко.
     Ящерицей  кинулся к сошкам Пацан. Тревожно забегал по ним, по  станинам
глазами, зашарил по пестро окрашенному металлу детской юркой рукой.
     "Вот,  нашел,--  сообразил он почти сразу.-- Тут же,  где  и  у  нашей...
Только цепочка... И рычажок... Вот, вот, на запорной чеке! -- соображая,  как
его  повернуть, было запнулся на миг. Но тут же, ухватившись рукой,  потянул
рычажок  на себя. Он не поддался. Еще раз, сильней... Чека надежно сидела  в
гнезде...-- Может,-- мелькнуло,-- с секретом каким?-- На всякий случай  с  силой
пнул рычажок каблуком. Он повернулся, и чека сама, звонко щелкнув, вырвалась
на  треть из гнезда.-- Хитро! На пружине!"-- подумал. Станины сами собой чуток
разошлись. И Яшка стремительно, яростно гаркнул:
     -- Давай, разводи!
     Но штабной и кавказцы стояли, все так же полусогнувшись, не высовываясь
из-за кустов, не поняв его -- чего ему от них надо.
     --   Тяни!--  взвизгнул,  взмахнул  рукой  Пацан.  И,  показывая  пример,
ухватился за рукоятку на самом крае левой станины, у сошника.-- Ну хватай же!
Тяни!--  матерясь,  кивнул на ту рукоять, что торчала на  другой,  на  правой
станине.  Кавказцы, молодцы, разом ринулись к ней, сразу сообразили  теперь,
что  от  них  требуют.-- А ты?-- должно, позабыв, а может, и не  желая  в  эту
минуту  думать о том, что перед ним командир, гаркнул Яшка истошно штабному.
Тот  растерялся  сперва. Но, видать, трезвый, простой,  обижаться  не  стал.
Сразу  прикинул: у правой станины двое, а этот, что командует  им,  один.  И
тоже  проворно вцепился вместе с Яшкой в рукоятку левой станины.-- Потянули!--
уже  весело крикнул Пацан. И станины пошли -- одна от другой, словно лапки  у
циркуля, в разные стороны. И разошлись.
     --  Эх!--  взвился вдруг заливисто, весело, Яшка.-- Прямо  как  ножки,  а?
Когда  раздвигаешь у баб!-- хохотнул, взвизгнул порывисто, лихо.  Шало  повел
головой, подмигнул.
     Мальчишка-мальчишка, а кое-что уже испытал. Успела война научить.
     Случилось  это на Чушке. Собрали из соседних деревень всех баб,  детей,
стариков  --  ров  противотанковый рыть. А ночами в  темном  бараке,  греясь,
сушась  после дождей, тесно прижимались друг к другу. Здесь впервые в  жизни
Яшки  все  и  случилось:  с сельской почтаркой, темной,  кудрявой,  худущей,
словно  доска,  и  вдвое  старше  его. Она  первая  принялась  тискать  его,
обнимать,  целовать. А потом потянула и за штаны. Да и  сам  Яшка  уже  весь
горел.  Давно, не один год, предвкушая, страдая и мучаясь, для  этого  зрел.
Неделю  после  той  ночи  не отставал ни на шаг от  нее,  даже  днем.  Ходил
возбужденный,  гордый, счастливый. Пока не разослали их  в  разные  стороны.
Сперва  словно потерянный ходил, несчастный, придавленный. Тосковал, страдал
ночами по ней. Но недолго. Другая нашлась. Тоже старше его и тоже без мужа --
на  фронте давно. И пошло, и пошло... Сам стал уже эту радость искать.  Пока
не забрали наконец на фронт и его.
     И  очень  хотелось Яшке сейчас показать, что и он не зеленый,  не  хуже
других,  тоже  уже  все  испытал. И не страшно  вовсе  ему.  И  перед  самой
опасностью  смерти,  в глаза глядя ей, может о бабах,  об  интимном,  сугубо
lsfqjnl  говорить, открыто и просто шутить как с равными  равный  --  даже  с
такими,  как  много поездивший и повидавший всего инженер, как  штабной,  да
мало ли кто...
     -- Развели!-- опять озорно подмигнув, сделав бесстыдно откровенно руками,
закатив сладострастно глаза, нарочито встал он точно между станинами.-- Раски
нулись  ляжки  у Машки, и..!-- Но не допел, как в том, видать, нуждалась  его
душа,  должно, тем самым отгонявшая страх от себя и напускавшая  недостающие
ей взрослость, уверенность и глубинное, зрелое презрение к смерти.
     Кавказец,  помоложе  который, постройней, с  картинно  писаным  строгим
лицом, непроницаемо, жестко взглянул на него, с отвращением пробормотал что-
то  по-своему, резко выпрямился, поднялся на миг во весь рост над кустами  и
снова присел, сурово уставясь угольно-черными бездонными глазами в молодого,
но  грязного  уже  и,  видать,  болтливого, и  пустого  солдата.  И  ждал  с
нетерпением, с каким-то внутренним превосходством над ним его же  следующей,
новой  команды. Ждал, не приняв или просто не все поняв по-русски из Яшкиных
прибауток, восторгов и откровений.
     И   напарник  красавца,  постарше,  поплотней,  пониже  ростом   грузин
(наверное,  грузины оба, судя по внешности, по гортанным резким  звукам,  по
интонациям),  тоже  ждал.  Ждал, как ни странно, и  штабной  указаний  --  от
мальчишки  совсем,  как  от взрослого замкового, того,  что  первым  нашелся
крикнуть нужный приказ. Ждал... Все ждали: что еще прикажут артиллеристы?
     И  Яшка тотчас это все уловил. На мгновение его пронзило ощущение своей
небывалой и неожиданной значимости. Еще живее распахнулся весь сразу,  в  се
кунду  будто  взрослее, значительней стал. Довольный,  удало,  даже  чуть  с
упоением закричал:
     --  В  корни сошки давай! В корни! В корни давай упирай! -- и сам  первым
стал  направлять  свою левую сошку под корень небольшого  шиповника,  с  еще
довольно  свежей  листвой  и  ярко  горевшими  гроздьями  ягод,  посеченных,
оборванных,  правда,  но  неожиданно,  как-то  поразительно  неправдоподобно
здесь,  сейчас  пылавших своим живым, вечным, мирным огнем.  А  ягоды  терна
рядом  синели  и, дозревая, тоже наливались уже бархатистой неровной  густой
чернотой.
     Штабной  опять  рванулся  Пацану на подмогу, к  левой  станине.  А  оба
грузина опять за свою.
     А  Голоколосский, по своей же команде кинувшийся, как и  положено  было
ему, замковому, к замку, тоже, как и Пацан, моментально нашел гнездо и чеку,
сообразил  что  к  чему,  отстопорил ствол от  станин.  Ему,  инженеру,  как
говорится,  и  карты  в руки. И тотчас же все внимание  свое  переключил  на
замок,  на затвор. Для начала дернул за рукоятку, точно такую же,  как  и  у
нашей.  Но  не  сбоку,  а сверху. Оказалось, и тут без проблем:  клин  сразу
пошел.  Но  не  вниз, как у нашей, а в сторону, вправо. Патронник  открылся.
Можно вгонять и снаряд.
     -- Бронебойным!-- уже по инерции, первым опять, чуточку даже входя в роль
командира, отдал команду инженер.
     Но не услышал в ответ -- "есть бронебойным". Покосился назад.
     Подносчик снарядов со штабным и кавказцами все еще был занят  тем,  что
прежде  с  "сорокапяткой"  делали убитые вчера направляющие:  расстопоривал,
разводил и упирал станины в корни кустов.
     Инженер  задержался  на мгновение. "Пусть, пусть,--  подумал,--  закончит
сперва  со  своим.  Потом подаст и снаряд.-- Но тут же сообразил:--  А  зачем,
собственно, ждать? Что, не могу я разве и сам?-- И бросился к ящикам. И вдруг
мелькнуло в мозгу:-- А если их нет, снарядов-то? Пусто вдруг в ящиках. Ведь в
них еще никто не заглядывал. Или, может, опять, как и у нашей "сорокапятки",
одни  только фугаски? Чем тогда танки встречать? Нет даже гранат. И  бутылок
нет с зажигательной смесью. Ни одной. Да ведь... Да если сейчас двинут танки
на  нас, они же враз раздавят всех, словно клопов. Даже окопа глубокого нет,
чтобы  укрыться". И, думая так, рванувшись к ближайшему ящику, в  нетерпении
вскинул  крышку.  И  вздохнул облегченно. Как заново  народился.  Рядком,  в
густой масляной смазке, покоились в гнездах не меньше десятка снарядов --  ту
порылых   и   с   заостренными  как  жало  концами,  без  взрывателей,   без
opednup`mhrek|m{u колпачков. Хоть и не видел прежде их никогда, сразу решил,
это  они,  бронебойные. Словно не веря глазам, тронул крайний,  ближайший  к
нему...  Обтер  о штаны замасленный палец. Метнул взгляд на второй,  дальний
ящик.  Рванулся к нему. И у него откинул крышку. Этот был полон: без  гнезд,
вперемешку  лежали  и  бронебойные, и фугаски,  и  еще  какие-то,  наверное,
осколочные. Без масла, обтертые. Кто-то их уже подготовил. Голоколосский под
хватил  бронебойный и обратно К замку. Вогнал торопливо, с лязгом в  камору.
Обернулся к подносчику:
     -- Снаряды!-- крикнул.-- Скорее! Все, все от смазки давай очищай!
     Освободившийся от станин, рукавом обтиравший запаренный лоб, настырный,
шалый, неслух всегда, Пацан вдруг сейчас подчинился охотно. Даже кинул  игри
во руку к виску:
     -- Есть! Будет сделано!-- И, позвав за собой обоих грузин, легко бросился
к ящикам.
     Занимался  своим  все это время и Ваня Изюмов. Сперва подивился,  заняв
свое  место левее замка, что на орудии не один, а два кронштейна и на каждом
прицел. Один, как и наш, горизонтальный, глядел в щитовое окно (Ваня  тотчас
расшторил его), а другой, вертикальный, торчал выше щита и смотрел над  ним,
через него.
     "Вот  это да!-- оцепенел, не поверил сперва.-- Я вчера единственного едва
не лишился, а тут целых два! Зачем? Для чего?"
     Но  раздумывать времени не было. И бесполезно. Ломай он хоть  год  свою
голову,  не  догадался  бы все равно: и слыхом не  слыхивал  о  панораме,  о
бусоли, о стрельбе с закрытых позиций. Продолжая недоуменно коситься на тот,
что  кверху  торчал,  над щитом, склонился к тому,  который,  как  и  на  их
разбитой вчера "сорокапятке", глядел в оконце щита. И опять подивился. Такой
же  вроде, как наш, да не совсем: окуляр резиновый, мягкий, фигурный, видно,
чтобы  при  выстреле, при отдаче не бил в глазницу и плотнее ее  облегал.  И
только  приложился глазницей к нему, заглянул в прицел, так все  точно,  как
догадался, и оказалось. Увидел то же, что видел всегда и в своем: те же  две
жирные  черные линии крест-накрест и по ним небольшие штришочки  --  деления.
Только  само перекрестие в центре -- сам крест -- был не черным, а  красным  и
стекла не желтоватые, как у нашего прицела, а льдисто-холодные, чистые, даже
будто  чуть-чуть с морским, синеватым, как в их Черном море, или  с  голубым
небесным  отливом. И увеличивали вроде бы больше. А в остальном все,  как  в
нашем прицеле, даже маховички посередке и с разных боков.
     А  вот штурвалы ствола у нашей сидели иначе: тот, что работал на подъем
ствола,  заметно  выше сидел, чем тот, что работал на поворот.  А  на  этой,
чужой  на одном уровне были оба штурвала, и еще разбирайся, какой для  чего?
Может,  когда набьешь руку, привыкнешь -- оно и удобней. А пока  одна  только
путаница.  Даже и хорошо, что еще не успел наловчиться, привыкнуть  как  сле
дует   к   своим,   не  выработалось  еще  слепого  автоматизма,   рефлекса.
Переучиваться  сейчас было б трудней. И завертел, завертел,  проверяя  их  и
себя,  заработал чужими штурвалами. И хотя по уставу Ваня был сейчас старшим
здесь, за командира орудия, и, казалось, в первую очередь должен был команды
отдавать, распоряжаться расчетом, орудием, он с этой секунды обо всем другом
позабыл и занят был только одним: прицелом и штурвалами. Ибо хорошо понимал,
всем  нутром своим ощущал, что кто бы там, пусть самый обученный, хоть  семи
пядей  во  лбу  командир, самые толковые команды ни отдавал,  а  стрелять-то
будет он. Он будет выцеливать танки. Он! Только он! От него, наводчика... От
него одного будет зависеть, мы их или они нас... Кто кого!
     "Эх,  наверное,  надо  бы мне,-- глядя тревожно,  настороженно  на  Ваню
Изюмова,  вдруг впервые пожалел инженер, что не он сейчас сидит за прицелом,
что не в  его   руках   его  собственная  драгоценная  жизнь,   а в других --
какого-то    там    молокососа,    трусоватого и жидковатого вроде  и  вовсе
еще сопливого и неопытного.-- И чего я тогда ускользнул, когда предлагали мне
наводчиком  стать? А то сидел бы я сейчас за прицелом. Я, а не он".   И  чем
ближе  надвигалась  громыхавшая пыледымовая стена  и  чем  яростней  рвались
вокруг  снаряды  и  мины, тем сильней сожалел об этом Игорь  Герасимович.  И
косясь недоверчиво, подозрительно на молодого напарника, волнуясь, страшась,
opnuphoek:
     --  Смотри,  Изюмов!  Старательно, точно выцеливай! Не  торопись!--  И  с
трудом   проглотнув,  резко  двинув  острым  выпирающим  кадыком,  пригладил
дрожавшим  пальцем усы, невольно ладонь на грудь опустил,  от  молотобойного
биения  сердца гудевшую колоколом.-- И ты,-- обернулся он к Яшке,-- начнется  --
команды не жди. Сам, сам подавай. Все снаряды протер?
     --   Все!  Кончаем!-- непривычно послушно, с готовностью отозвался Пацан.
Так  Нургалиеву,   "курсанту" даже не    отвечал.  Тоже,  видать,  собрался,
напружился в ожидании танков и весь трепетал.
     А  штабной,  припав  на колено, напряженно вслушиваясь  и  всматриваясь
вперед  все  то  время, пока расчет, как показалось ему,  умело  и  слаженно
приводил  орудие  к бою, решал и уже решил для себя, что  ему  здесь  больше
нечего  делать,  что  он теперь будет только мешать. Да и  зачем  понапрасну
время терять и рисковать? Береженого бог бережет. У него своих дел по горло.
И дальше они могут быть еще поважней. Хотя что теперь могло быть важнее, чем
остановить,  не  пропустить в тыл немецкие танки? Сзади штаб,  знамя  полка,
командир... Взвод охраны там, все обозники, которых он сам же велел собрать,
особый отряд моряков, что прибыли с Каспия. И он, старший, отвечавший за все
это,  обязан  быть  там.  Там! А здесь он порядок навел.  Пушка  с  расчетом
теперь.   Ребята  вроде  толковые,  дружные.  И  этот,  усатик...  Сойдет