"Ствол,--  ударило Ваню догадкой,-- ствол пулемета! Немецкого  пулемета!--
Внезапная  радость... Да, радость, но вместе и страх, как молния прострелили
его. И тут же забота, тревога:-- Скорее, скорее!.. Ох, сумею ли я, попаду?.."
Заработал, заработал штурвалами, стал подымать "крест" прицела под цель.
     Но не успел. Пулемет начал раньше. Задыдыкал вдруг, замолотил.
     Эх, и там, в груде камней, гады, тоже увидели. Пушку нашу увидели. И им
видно  в бинокль. Как раз, скорее всего, против них и выкатили русские пушку
на  бугорок.  Ствол-то вон... Вон, так и глядит прямо на них. И как  вжарили
длинной  очередью по орудию русскому. Задзыкали пули вокруг, запели слева  и
справа,   над   головой,  в  землю  рядом  вонзались,   тяжелыми   молотками
забарабанили  по стальному щиту. И, как и там, на нейтралке, с  утра,  когда
все,  кому было не лень из фашистов, сыпали пулями вокруг него, снова  будто
морозным  скребком  продрало  Ванину спину,  шилом  сквозь  череп  пронзило,
поджались невольно, как ватные, ноги. И Ваню потянуло к земле.
     Но взводный не дал.
     --  Огонь, огонь!-- орал.
     Голоколосский вогнал уже в камору снаряд. Инженера тоже тянуло к земле,
скукожился  весь,  вжал голову в плечи. На колени упал между  станин,  сзади
замка.  Не  положено. На ногах, в крайнем случае на корточках  нужно.  Чтобы
вертеться быстрей, если что. Но он пренебрег, иначе не мог: так само к земле
и тянуло.
     -- Огонь!-- возмущенно взревел опять взводный, тоже уже -- под пулеметными
очередями -- прижимаясь к земле, к краю воронки.-- Скорей!
     И  Ваня в последний момент, как и давеча, будто снова с посвистом  пуль
слыша и человеческий свист, смех, издевки, одолевая все это в себе, выполняя
приказ, нажал на рычаг.
     Первый  настоящий  боевой собственный выстрел  прямо-таки  потряс  его,
оглушил. Ваня и не думал, что их такая старенькая и небольшая пушчонка лупит
так  звонко,  резко и хлестко. Ничего себе "хлопушка". В уши словно  вонзили
стальные  клинки, топором по вискам. Разворотило все там.  Он  даже  вскинул
руки  к  ушам,  к голове, стал сжимать их, потряхивать легонечко  ею,  будто
освобождаясь  от  того, что проникло и в уши, и в мозг. Об  опасности  даже,
подстерегавшей  его,  позабыл, выставился неосторожно руками,  плечом  из-за
щита.
     Где  разорвался его первый настоящий снаряд и разорвался ли вообще, из-
за  всего  этого  Ваня не увидел. А когда спохватился, уже  поздно  было.  И
горько,  очень  горько  стало  ему: замешкался,  растерялся,  малость  труса
попраздновал и вот результат -- промазал свой первый снаряд.
     Однако не увидели разрыва и следившие за целью командиры. Лежа рядом, в
bnpnmje,  Воскобойников  и  Нургалиев ругнулись в сторону  мазилы-наводчика,
переглянулись  с  досадой: стрелок, мать его... Куда  же  подевался  снаряд?
Впрочем,  это  лишь узбека смутило. И Ваню, и всех номерных. А  "курсант"...
Хотя  боевого  опыта  и  он  не  имел,  чистым  "теоретиком"  был,  пусть  и
незаконченным,  недоучившимся,  но  по учебникам  и  из  лекций,  что  успел
прочитать и прослушать в училище, кое-что все-таки знал. Да и успел все же и
на полигоне выпустить с десяток снарядов -- и прямой, и закрытой наводкой.  И
смекнул  сразу:  первый выстрел по пулемету они сильно завысили.  Настолько,
что   черт-те  куда  снаряд  унесло.  Неправильно  расстояние  до   пулемета
определил.
     --  На  два деления ниже!-- глянув снова в бинокль, моментально  внес  он
поправку.--  Гранатой!--  Но не успел еще вскинуть  и  руку,  чтобы  ею  потом
рубануть  по  команде  "огонь", как впереди что-то  крякнуло  --  дребезжаще,
развалисто,  грузно,  желтый дым взметнулся столбом,  завизжали  целым  роем
осколки.
     А  Ваня,  выполняя последний приказ, вращая уже снова  штурвалы,  ниже,
ниже  тянул  теперь  "крест" и не видел впереди, очень  близко  желто-черно-
кровавого взрыва. Только грохот услышал где-то, будто бы рядом совсем, перед
орудием, за щитом...
     А  взводный и видел, и слышал. Ему теперь казалось, что он уловил перед
этим  и  нарастающий  вой мины, устремленной к земле. И  Нургалиев  видел  и
слышал этот неожиданный минный разрыв, и Голоколосский, и подносчик снарядов
Пацан, и направляющие -- осетин из Беслана Аккан Агубелуев, молодой, а уже  с
заросшим  черной  щетиной  лицом  и такой  же  молодой  и  тоже  щетинистый,
загорелый и черный музыкант из Вагаршапата Ашот Вараздян. Как и у взводного,
екнули  и  у  них  у всех, конечно, сердчишки. Всему живому хочется  жить  --
помирать  не хочет никто. Но заподозрил неладное, очень опасное... Мелькнула
догадка  опять лишь у взводного. Больше покуда ни у кого. Из всех  здесь  он
один  только  знал (опять же теоретически, только по книгам, по лекциям,  но
все-таки  знал), что такое артиллерийская "вилка". Когда недалеко впереди  с
кряканьем разорвалась мина и полетели тучей осколки, мысль о "вилке", о том,
что  вот-вот грохнет где-то рядом опять -- эта мысль проскользнула  внезапно,
сама  по  себе.  И теперь Воскобойников ожидал с напряженной  тревогой,  что
будет  дальше. И будет ли. И оттого отдал команду -- "Огонь!" --  возбужденно,
нервно, отрывисто.
     Пушка выстрелила во второй раз. Словно парус в шторм на ветру полоснул.
Но  намного  громче, сильнее. Однако снаряд теперь угодил в  подножие  груды
камней.  И  когда  Ваня  увидел  это,  сразу  увидел  (на  этот  раз  жадно,
нетерпеливо  туда,  в  цель  смотрел), тотчас же,  сам  уже,  без  командира
сообразил,  что  на этот раз он, напротив, немного занизил.  "Но  почему?  --
мелькнуло.-- Постой, постой, почему, собственно, я? Вовсе не я, может быть, а
Воскобойников, взводный занизил. Он команды ведь отдавал, а я  только  точно
их  выполнял. -- Но тут же резануло сомнение: -- А точно ли? При зачумленности
своей, напряжении, спешке... Ведь мог и сам напортачить, сбиться в делениях,
неточно "крест" на цель наложить". И снова тошно, страшно стало ему.  Неужто
он  это,  он?..  Снова он! Два снаряда, и оба черт знает  куда.  И,  винясь,
страдая,  жаждая,  прямо  весь вожделея исправиться,  поскорее  как-то  себя
утвердить,  поверить в себя, быть довольным собой, просто спасти себя,  сбив
поскорей  пулемет, с тоской еще плотнее прижался глазом к  окуляру  прицела,
который  забыл, который нашел, который принес, из-за которого чуть уже  было
не  сгинул.  Да  он просто прилип к окуляру прицела. Тронул легонько,  очень
легонько  штурвалы. Даже он, неуч, профан, стрелок -- так, плюнуть только  да
растереть  -- даже он и то каким-то чутьем, тонкостью юной своей, обнаженными
нервами,  захлестнувшими его болью, страданием и тоской догадался, почувство
вал, сообразил, что тут немножечко надо "крестик" поднять. Ну, чуть-чуть, на
какую-то  долю  деления -- раз снаряд их под груду камней угодил,  под  самую
груду.
     "Ну,-- просил сам себя, свои руки, умолял просто он,-- немножко, немножко
совсем!--  И  дрожа, трепеща весь, забыв обо всем, об опасности  позабыв,  не
повел,  нет,  не  стал  штурвалы  вращать, а чуть-чуть  ударял  ладошкой  по
psjnrje,  только по левой, верхней, что работала по вертикали,  на  спуск  и
подъем.-- Чуть-чуть... Осторожно, легонечко!"-- Еще до того стал вращать,  как
начал отдавать новый приказ Воскобойников.
     -- Моя давай, моя!-- рванулся к орудию из воронки узбек. Он сразу же, как
только  наводчик запустил первый снаряд в "молоко", хотел ринуться  к  нему,
оттолкнуть  Изюмова от прицела и усесться самому за него. Понимал,  конечно,
что  за  щитом, у прицела опасней. Намного опасней, чем лежать в  воронке  и
управлять огнем орудия со стороны. Но он привык рисковать -- еще там, дома, в
крутых  и  глухих  отрогах  Таласского Алатау.  Собственно,  каждый  молодой
необъезженный жеребец -- это риск. Было в жизни бывшего коневода,  объездчика
много  и  других  опасностей.  И он, как ни  был  молод  еще,  научился  уже
относиться  к  ним спокойно, расчетливо и теперь сразу смекнул,  что  плохая
стрельба   неподготовленного  наводчика  грозит  им  всем   и   ему   самому
неприятностями  значительно худшими, чем риск, который он возьмет  на  себя,
если, отбросив его, сядет сам за прицел. В себе же он был уверен, чуял,  что
первым же снарядом собьет пулемет. И порывисто рванулся к краю воронки.
     -- Моя, моя давай!-- лихо бросил он Воскобойникову.
     Но тут как раз опять грузно, развалисто хряпнуло. Но не впереди, как до
этого, а сзади уже.
     --  Ложись! -- схватил отделенного за ремень, дернул снова в воронку  его
Воскобойников. Метнул взгляд назад, на новый минный разрыв. И  понял:  "Все,
вилка, кажется. Влипли. Неужели конец?" И, сглотнув с трудом, с сухим комком
в  горле,  с  внезапно  прокатившимся по спине холодком,  отрывисто  крикнул
Казбеку:
     -- Поздно! Ложись!
     Третья  мина обязательно шлепнется где-нибудь рядышком. Если,  конечно,
не  самое худшее -- не точно в орудие. "И где он, корректировщик проклятый не
мецкий,  сидит?  Трахнуть бы сперва по нему из орудия, а потом  по  пулемету
уже.  Но  где  он?  Быстро же, падлы, сработали, быстро,-- подумал  с  тоскою
курсант.--  Только выкатили орудие на бугорок, только два раза пальнули  --  и
все,  уже  в  центре  вилки. Классической вилки! Ничего не  скажешь,  метко,
падлы,  стреляют,  симметрично мины легли. Что  же,  что  же,  черт  возьми,
делать?"-- соображал лихорадочно Воскобойников.
     Хорошо бы, конечно, убрать немедленно пушку. Но поздно, поздно уже.  За
четверть  минуты,  которой  хватит  с  лихвой,  чтобы  немецкие  минометчики
скорректировали завершающий выстрел, нет, не успеть. Ни за что не успеть.  И
станины у пушки свести не успеть. Даже подхватить ее не удастся. Убрать  бы,
упрятать в окопы, в воронки хотя бы людей. Но приказ... Приказ! Пулемет  все
строчит  и строчит. Жить не дает здешней пехоте. Да и расчету... Как  теперь
выскочить из-за щита?
     "Э-эх,-- сжал "курсант" невольно челюсти и кулаки,-- вот и прямая тебе...
Вот  она, прямая наводка. В первый же день, в первый же час... И так  глупо,
бесполезно  влипнуть!" Но тут же мелькнула надежда, извечный русский  "авось
да  небось": а может... вдруг пронесет? Трехснарядная "вилка" --  это  удача,
считай,  идеал. По расчетам, что еще делал в училище, по рассказам  бывалых,
случается, не удается уложиться и в полдесятка снарядов. И с отчаянием и все-
таки  смутно надеясь, веря, что, может, и обойдется еще, пронесет,  вырвался
Илья Воскобойников из воронки по пояс, вскинул призывно рукой, закричал:
     --  Треть  деления выше! Скорее, скорее!.. Гранатой! --  Даже  и  тут,  и
теперь не смог оторваться от заученной формулы он.
     Но  Ваня  и  сам  уже...  По наитию, по какому-то счастью...  Влюбленным,
дуракам и пьяным везет, говорят. "Крест" уже  как раз так и лежал: на  треть
деления  точно  на цели -- на резкой, жирной, черной железной черте  в  серых
камнях.
     "Угадал!--  пронзило восторгом, счастьем Ваню Изюмова.-- Вот так!  Как  и
взводный!  Порознь!.. Каждый отдельно!.. А одинаково!.. Как сговорились.  Ну
сейчас,  сейчас я его!.." И только услышал, скорее почуял, как от дрожавших,
трясущихся  рук  инженера, влетев с лязгом в казенник, снаряд  автоматически
защелкнул  за  собой клин замка, и сам, уже не слыша, да  и  не  слушая,  не
нуждаясь  больше в командирской команде, Ваня ослепленно, страстно нажал  на
p{w`c.
     Увидел...  На  этот раз отчетливо, ясно увидел, как там,  точно  в  той
точке,  к  которой  секунду  назад и прилип черненький  махонький  "крестик"
прицела, вдруг взметнулось все вверх, разлетелось в куски, затянулось сизым,
клубившимся  дымом. И не успел Ваня первую свою победу, первую свою  военную
радость  вполне  осознать, пережить, упиться ею сполна,  как  все  для  него
провалилось, исчезло в оглушительном грохоте, в глаза плеснуло огнем, в нос,
в  рот,  в  легкие  ударило ядовитой отвратительной  гарью  --  будто  луком,
чесноком  перегнившим, прелым чем-то. И он повалился на станину,  на  землю,
под щит.
     Пришел  в себя Ваня минут через пять. Был весь словно раздавлен, голова
как  котел, в ушах, во рту клейкая каша, кисея на глазах, руки и  ноги,  все
тело  безобразно,  безудержно  трясутся,  дрожат.  Бросил  вокруг  обалделый
затуманенный  взгляд. Пушка лежала на боку. Правое колесо словно  скомканный
блин,  решетом -- неприкрытый щитом кожух противооткатника. И масло из  него,
словно  из лейки, упругими золотистыми струями. Дым кругом, редкий  уже,  но
все  еще  кислый и въедливый. И -- никого. Только Голоколосский и Огурцов.  И
тоже бледные, зачумленные. Тоже трясутся, дрожат.
     И Нургалиев кричит из воронки:
     -- Взводный! Ай, ай, ай!.. Зачем так, Илюша? Зачем!
     Потом, позже, когда, пригибаясь, хоронясь от вражеских глаз, снарядов и
пуль,  подбежали  пехотинцы,  а  затем  и  сестра  и  разобрались  во  всем,
оказалось:  "курсант" (голову осколком ему оттяпало как топором) --  наповал;
Нургалиева  зацепило пониже спины -- кровью налило ботинки,  обмотки,  штаны;
Агубелуеву  навыпуск кишки (тоже ясно всем -- не жилец), а  Ашоту  перемололо
руки и ноги. Жить будет, возможно, но не музыкант, не человек уже, а дышащий
и страдающий вечно обрубок.
     Только трое -- Ваня, Голоколосский, Пацан -- всего-то они и остались. Как
прикрыли  их  от  осколков  и  ударной волны колесо  и  вся  правая  сторона
стального  щита, а также казенник и свисавший уже в это время вниз  стальной
клин  замка  (тоже  встал  между  ними и  смертью),  так  только  они  трое,
оглушенные,  одуревшие, а живые все же остались. Ни единой царапины,  только
небольшая контузия. Целый день потом приходили в себя. Да и сегодня  еще  не
совсем  отошли: и слышат, и видят как будто бы хуже, и трещит,  болит  порой
голова.
     Да  и  ездовой из их расчета еще, Лосев, остался -- в обозе своем.  Так,
наверное,  там и сидит. В общем, четверо из всего отделения. Остальные  --  в
первый же день, в первый же час...
     Запасного  орудия не было. Какое там запасное... Основных  не  хватало:
остальные  три расчета из их батареи, наверное, тоже сидят сейчас где-нибудь
с  пехотой  в окопах. Так что, пока не доставят новой пушки со склада,  если
там  она  еще есть, отправили их -- Пацана, инженера и Ваню во второй эшелон,
штаб полка охранять. Вот и сидели в окопах со взводом охраны полкового капэ,
на зависть всем остальным, всем тем, что остались на передке.

        "x x x"
     --  Кто  батарейные  здесь? Кто наводчик?-- все  еще  бегал  тревожно  по
брустверу  и  взывал к сидевшим в траншее солдатам штабной --  в  истоптанных
командирских сапожках, с тремя "кубарями" в петлицах, и с "пэпэша" на груди.
     Ваня  еще пуще прижался к окопной холодной стене, уставил в нее,  боясь
себя  выдать,  растерянный, ускользающий взгляд,  напрягся  весь,  съежился.
Думал,  все,  повезло,  чуть ли не до самой победы прописался  у  штаба.  Ан
нет...  Выходит, конец его счастью, везению. Все, отсиделся. Еще не  прошел,
еще до сих пор гудит в ушах, в голове, отдается во всем теле опустошительный
минный  разрыв,  еще стоят в глазах те, что вчера полегли,-- искромсанные,  в
лужах  крови,  неподвижные, а его, Ваню, уже снова  туда,  на  погибель,  на
смерть. Где же справедливость? Где? Ведь есть еще три расчета! И они еще  не
стреляли,  не побывали там! Вот их... Их ищите! Их гоните туда!  Но  тот,  с
"пэпэша" на ремне, с "кубарями" в петлицах, остановился на бруствере  --  как
раз  ну  точно  над Ваней. И как узнал? Как? И смотрит, смотрит  на  Ваню  --
bmhl`rek|mn, пристально, норовит ему прямо в глаза.
     И  Ваня еще пуще прижался к сырой отвесной стене, как приклеился к ней,
вдавился в нее. Почти не дышит. Зажмурился.
     --  Ага, вот ты где?-- не то показалось Ване, не то взаправду крикнул ему
сверху штабной.-- Я ищу тебя тут... А ты... Скрываться! От солдатского долга,
от  боя  увиливать!  Я ведь предупреждал... Хватит! Под трибунал!--  И  вдруг
стремительно, жадно ухватил Ваню за шиворот.
     Ваня  рванулся. Но тот цепко держал, словно клещами. И Ваня от обиды  и
страха взревел:
     --  Зачем?  Не  надо, не надо меня! Не хочу! Пусть другой!--  невольно  в
ужасе вскинул рукой, размахнулся невольно.
     --  Нас,  нас  ведь  ищут!-- со всей силой схватил,  тряс  его  за  плечо
Огурцов.-- Тебя ищут!
     "А-а... Так это Яшка, Пацан... Не штабной... Штабной вон, на бруствере,
наверху.  Все  равно,-- отдалось отчаянием в Ванином сердце. И как  ножом  по
нему: -- Нельзя, нельзя дальше так -- таиться, молчать... Нельзя!" Вдруг снова
запавшие   неподвижные  глаза  при-морца  увидел,  услышал   его   спокойный
убежденный  призыв:  "Смолоду честь береги. Смолоду!  Это  самое  главное  --
честная, чистая жизнь! Понят дело? Вот так! Самое главное!"
     Перед  глазами опять эти двое возникли: тот, что сам себе могилу копал,
и  свихнувшийся, тощенький и белобрысый, что от расстрела в степь  бежал.  И
эти,  что  сорвались  с  передовой,  а  сейчас  бездыханные  валяются  перед
траншеей,  которых из пистолетов уложили очкарик, штабной и сам комполка.  И
забегал, забегал в смятении Ваня глазами. Встретил глаза Пацана -- нахальные,
озорные  всегда, а сейчас тоже недоуменные, в ожидании: чего,  мол,  тянешь,
Ваня?  Кличут, ищут ведь нас, а ты почему-то... Ведь ты за командира сейчас.
А молчишь... Вот я сам сейчас, сам...
     --  Ну  сколько можно?-- потребовал, чуть ли не взмолился снова штабной.--
Кто батарейные здесь? Кто здесь наводчик?
     Ваня  не  выдержал.  Сжавшись весь, через силу, едва  ворочая  немеющим
языком, прохрипел:
     -- Я,-- как бросился в омут башкой.-- Я... Трое нас здесь.
     С "кубарями" остановился. Замер на миг. Развернулся. Два-три прыжка -- и
вот он опять возле Вани, у края окопа, над ним.
     --  Ты?--  сверху  недоверчиво  уставился он  на  побледневшего  молодого
солдата.-- А остальные?
     --  Вот,--  чуть  слышно  прошелестели обсохшие Ванины  губы,--  подносчик
снарядов,-- кивнул он в смятении на Пацана. На инженера потом:-- Замковой,  за
ряжающий.-- Поперхнувшись, сглотнул.
     "Эх,  дурак! -- сплюнул досадливо, в сердцах инженер.-- Потянуло тебя  за
язык!-- Раздраженно пригладил пшеничные, даже в походе и здесь, на передовой,
не  успевшие запуститься и захиреть аккуратные небольшие усы, чубчик льняной
над  залысинами, мрачно, угрюмо поднялся с траншейного дна,  оправил  слегка
гимнастерку.--  Дурак,--  снова  окатил он презрительным  взглядом  наводчика,
сплюнул так же презрительно,-- теперь нас снова туда".
     И, как бы подтверждая его правоту, штабной тут же решительно, даже чуть
злобно, отрывисто рявкнул:
     -- За мной! Живо, живо! Бегом!
     Ни выговаривать, ни угрожать больше не стал: не до того, видать, каждой
минутой дорожил. Только это крикнул: "За мной!" -- и побежал вверх, по склону
оврага,  вскинув  и прижав к груди автомат. Не поворачиваясь,  не  проверяя:
бегут ли за ним или нет. Должны. Обязаны были бежать. Пусть только попробуют
не  побежать.  И как пришпарит на своих худых и долгих ногах, в  истоптанных
хромовых  сапожках.  Будто  не бой, не враг,  не  опасность  ждут  его  там,
впереди, а мир, тишина -- финиш желанный, победный. Жизнь их там ждет.
     Следом  за  ним, зажав в руке карабин, сорвался Пацан.  Пехотинцы  --  с
полдесятка  дружных, грязных, натруженных рук прямо-таки вышвырнули  его  из
глубокой  траншеи. Как из катапульты взлетел. Приземлился на четвереньки  на
бруствере.  Тотчас  вскочил  на ноги и за штабным  --  на  своих  коротких  и
кривоватых,  но  борзых, где-то, когда-то уже набеганных сильных  ногах.  На
psj`u  подняла из траншеи пехота и Ваню -- торопливо, с готовностью:  не  дай
бог,  передумает, вернется назад командир и еще кого-нибудь вместе прихватит
с  собой.  И  спешила, спешила, старалась пехота: поскорей бы избавиться  от
тех,  кого  он  искал -- так упорно искал, нашел наконец и  теперь  поспешно,
упрямо повлек за собой.
     А  инженер... Нет, этот никому не позволил себе помогать.  Какой