тке пары, вдруг начали, облегчаясь,
стравливать их -- с ликованием, упоенно, восторженно!
     Ваня  в  момент  прижался к стенке окопа, уперся подбородком  в  откос,
вытаращил пораженно глаза И солдат -- рыжий оказался, в веснушках, с красной,
как  медь, гривой волос,-- завертел, завертел настороженно головой. Встав  на
что-то, стал выше, выше высовываться из-под земли.
     --  "Катю-у-ши"!  --  вскричал неожиданно радостно он. Вскинул  рукой.  С
мгновение  послушал еще.-- Ванюши... У немцев... Те не так!  Те,  фашистские,
воют,  за самые кишки берут! А наши...-- Еще выше полез он из окопа.-- Слушай,
слушай,  как  наши!  "Катюши"! Ну, давай-ка, родные,  давай!--  И,  казалось,
совсем  ничего не боясь теперь, будто отныне он в безопасности, заговоренный
от  осколков и пуль, вылез наружу до самого пояса.-- Ну гляди, гляди теперь!--
крикнул он Ване.-- Начнется сейчас!
     И  только  Ваня  успел  высунуться из окопа,  распялить  пошире  глаза,
уставясь ими туда же, куда тыкал рукой хозяин окопа, как и впрямь... Это  уж
точно  --  началось так началось! Вот это чудо, вот это!..  Ну  прямо  как  в
сказке: ни словом сказать, ни пером описать!
     На  всем, в желтых и черных дымах, еще в клочьях тумана и алых  красках
зари,  огромном зеленеющем поле, что охватила излукой река, там, у немцев  --
по  немцам!-- пошел гулять, разрастаясь, сметая все на пути, огненный  шквал.
Десятки,  сотни  разрывов, один за другим и не как-нибудь,  не  вразброд,  а
словно   надвигаясь   по   колоссальным   невидимым   шахматным   клеточкам,
перепахивали  позиции немцев и вдоль и поперек, вглубь  и  вширь,  сливаясь,
казалось, в один сплошной бушующий смерч. Вот и густое, черное что-то, будто
живое  шевельнулось там, где он бушевал. Всплеснулось вдруг ввысь. И  пошло,
пошло  растекаться. Туча уже... Огромное облако -- аспидное, черное,  жуткое.
Глыбы огня! Сплошная стена!
     --  Так,  так  их! Термитными лупят, термитными! -- вскочил  на  бруствер
солдат.--  Так, так, родимые! Катеньки! Опять им атаку сорвут! Опять!  Ай  да
"катюши"! Ура-а!
     Повысовывались и из соседних окопов -- головы повсюду торчат  из  земли.
Кто вылез по грудь. Ничего, сейчас можно: не до них теперь фрицу, самому  бы
как-нибудь  уцелеть.  Да  и  можно  ли  выдержать,  осторожничать?  Нет,  не
выдержать,  не  удержаться  никак! И во все  глаза,  всем  ликующим  сердцем
глядят, не насмотрятся наши солдаты на работу "катюш".
     Вот  это другое дело. Ну совсем, совсем другой коленкор! Когда наши  по
фашистам палят. Да еще вот так яростно, щедро, от всей души шпарят  по  ним.
Ну просто любо смотреть!

     И  вдруг  рыжий взвизгнул как-то по-поросячьи; ужаленно, задрал  голову
вверх.
     --    "Рама",  "рама"! -- вскричал возмущенно, встревоженно.--  Мать!..  И
другие криком:
     --   "Рама"! "Рама"!
     Иные задрали винтовки и давай в небо пулять.
     И Ваня задрал туда же, вверх голову. А стрелять... Впервые в жизни, по-
настоящему, из боевого оружия... По врагу... При одном-единственном подсумке
патронов,  из чужого окопа, да без приказа еще, самовольно... Нет, побоялся,
не решился Ваня стрелять. Только смотрел на то, что увидел там, в небе...
     А  там  летел  самолет. Необычный: не фюзеляж, а две тощие параллельные
жердочки и широкие крыло и хвост поперек. Высоко летел. То таясь в облачках,
то  выныривая из них на короткое время. Винтовками его вряд ли было достать.
А  впрочем... Кто его знает? Вот, и палили -- погорячей, понесдержанней кто и
у кого имелся излишек патронов.
     К  нам,  на  нашу сторону летела стрекоза иностранная.  Туда,  где  еще
стонали и ухали батареи "катюш".
     --  Засечь,  засечь,  сука,  хочет!-- определил,  должно  быть,  опытный,
знающий  Дело  рыжий  солдат.-- Да и огонь своих  батарей  все  время,  сука,
должно, корректирует. Неужели позволят, дадут?
     Но нет... И наши, и мы тоже не лыком ведь шиты. Застукало что-то, глухо
и  часто, в холмах, пулеметы тут! и там заработали. Вокруг  "рамы", особенно
впереди,  перед    ней,   аккуратными   крохотными   кулачками    замелькали
дымки    снарядных   разрывов -- и   большие, и маленькие. Маленьких  было  в
несколько раз больше. Поставили  "раме"  заслон.  Испугалась,  должно  быть,
сука крылатая и повернула назад.
     После  "катюшиных" залпов батареи немцев реже стали палить,  смерч  над
передними  траншеями  нашими  не  так  уже  бушевал.  Поубавился.  И   стало
повеселей.  Ваня  сразу вспомнил, что ему надо туда, где  его  ждут.  Прицел
ждут.  А теперь и завтрак еще: ему доставить завтрак приказано. Другого  уже
не пошлют. Там впереди его ждут пушка, расчет, отделенный.
     "Один    нога   тут,-- как   резануло   Ваню   опять   по ушам,--  другой
чтобы там". И понял:  все, засиделся, надо бежать. Но что-то держало, так  и
приковывало Ваню к окопу, к земле. Впереди, хотя уже и послабже, потише,  но
bqe  еще  клокотало. А надо, надо рвать себя из земли и  туда,  на  переднюю
опасность и смерть. Выползай и беги. Вдруг снова резко, ярко -- увидел  того,
что  яму сам себе рыл,-- коченевшего, обвисшего, словно мешок, еще до команды
"огонь!",  как мертвого, неживого уже, что на марше за попытку  дезертирства
приговорили к расстрелу. Снова Яшку Огурцова увидел. И Пацан тогда вышел  из
строя  труса  стрелять.  А Ваня, напротив, в ужасе  потеснился  назад.  Весь
трепеща, едва держась на ногах, не веря глазам своим, смотрел сквозь палящий
влажный  туман,  как,  устремясь  весь вперед,  прижмурясь,  сквозь  прорезь
прицела  впился  в  отступника своим правым глазом Пацан. И  лихо,  бездумно
нажал на курок. И белобрысого, иссохшего, словно безумного, из-за фашистской
листовки которого тоже приговорили к расстрелу, что с воплями в голую  степь
побежал...  И  этого отчетливо, ярко увидел. И Ваня вскочил. Как  ошпаренный
вырвался  он  из  окопа.  На  бруствере на  бидончик,  на  банку  наткнулся.
Машинально их подхватил. И -- вперед. Скорее, скорее... Чтобы, не дай бог, не
расстреляли бы свои и его.
     --  Куда!  -- взревел удивленно, вовсю глотку сосед по случайному  чужому
окопу.-- Жить надоело? Назад!
     Но  Ваня бежал. И ничто... Ничто! Только пуля, осколок, взрывная  волна
могли бы сейчас остановить его бег.
     "Так  вот  зачем,--  как и тогда, в степи, опять, даже  еще  отчетливей,
ясней  снова открылось вдруг Ване.-- Вот зачем стреляют своих. Свои же своих!
Чтобы не прятались, чтоб не сидели... Да, да, не прятались, а бежали... Куда
надо бежали. Даже на верную смерть".
     И  Ваня  бежал.  Спотыкаясь, падая и подымаясь опять. Цепко,  намертво,
неосмысленно сжимая руками прицел, банку, бидон, расплескивая через края  из
него  уже остывший давно и так уже расплескавшийся наполовину компот.  Минуя
какие-то проволочные колючие кольца, заборы и "козлы", насыпи, ямы, траншеи,
мимо  кричавших  и  махавших ему откуда-то снизу,  из-под  земли  незнакомых
солдат.  И  удивился, когда заметил вдруг, осознал, что  впереди-то  уже  не
гремит и не рвется. И в долине у немцев тоже затихло.
     "Неужели,-- мелькнуло,-- перестали стрелять? И фрицы, и наши...  С  обеих
сторон перестали стрелять.
     Даже  и  не приметил, когда..." Так, очертя голову, он работал  ногами,
несся  куда-то  вперед.  Странная тишина. И вообще  странно  как-то  кругом:
теперь  уже  нигде  ни  проволоки, ни траншей,  ни  людей.  Никого,  ничего.
Растерялся на миг. Невольно замедлил шаги. Изумился. Необычно, по-новому как-
то вокруг. Что-то не так. И, подчиняясь какому-то безотчетному, неясному чув
ству,  мокрый,  задыхаясь,  без сил уже, еще отчаянней  рванулся  вперед.  И
вырвался на бугорок.
     Оглядеться  как  следует  не успел, только кинул  туда-сюда  потерянный
взгляд, хотел отдышаться... Как засвистело вокруг, задзыкало что-то -- слева,
справа, над головой. Дзы, дзы, дзы... Фьюить... Фьюить... Пронеслось куда-то
рядом стремительно, запело вдруг тонко, протяжно и гадко вокруг. А вот  и...
Клокх,  клокх... Пули! Да это же пули! А эти, что "клокхотят"... Да это  же,
наверное, и есть разрывные-- "дум-дум". Рвутся, натолкнувшись даже на  стебли
травы. А угодят в человека, такую, говорят, вырывают дыру, что влезет кулак.
     И  понял  Ваня:  стреляли,  вели огонь по нему.  И  сразу  же,  взрывом
догадка:  "Боже!  Неужели  за переднюю линию выскочил?  На  нейтральной  уже
полосе? Неужели! И мишень, мишень я теперь -- живая и добровольная, подвижная
--  на  удивление, на потеху и радость врагам". Они, немцы, как слышал  Ваня,
засиделись  здесь, на этом участке, наскучило им, должно быть,  без  дела  в
окопах сидеть. Недаром все пытаются оборону здесь нашу прорвать. А к тому же
сейчас еще, наверное, не успели размяться с утра, глаза свои после ночи,  со
сна  продрать.  И артиллерия наша, "катюши" наши перестали палить.  Неопасно
немцам  сейчас,  никто им теперь не мешает. А тут еще  такой  подарочек  им:
живая  мишень,  русский солдат, Иван, как на ладони, как на  арене,  как  на
учебном  плацу.  Ну  и  решили, видать: устроим сейчас,  мол,  потеху  себе,
погоняем его, как лошадку по кругу. Ох, сейчас он у нас потанцует, поскачет!
И давай из чего попало вокруг Ивана пулять.
     И  когда  смекнул, дошло наконец до Вани, что с ним стряслось, невольно
bglnkhkq: "Боже! Не может этого быть! Не верю! Нет, нет!"
     Но  пули  свистели. Он их не выдумал. Взаправду все было --  не  сон.  И
словно  чтобы рассеять сомнения, до него сквозь ужас, сквозь охватившее  его
оцепенение вдруг донеслось:
     --  Нихт  тод! Нихт тод!* -- орал на весь "передок" человеческий,  но  не
живой, а какой-то мертвый, без красок, металлический голос. По-немецки,  по-
фашистски орал. И догадался Ваня: да это же репродуктор.-- Шпилен, шпилен мит
руссиш золдатен! Нихт тод!**
     * Не убивать! Не убивать!
     ** Поиграть, поиграть с русским солдатом! Сразу не убивать!

     И  вслед  за  этими призывными чужими словами на чистейшем, на  русском
репродуктор запел -- под нашу, такую знакомую и дорогую мелодию:
     Расцветали яблони и груши,
     Поплыли туманы над рекой.
     Выходила на берег Катюша,
     На высокий берег, на крутой...
     И  взвилась,  загуляла над фронтом, сразу взбудоражив русским  солдатам
сердца, заставив их примолкнуть, вспомнить о прошлом, забыть на миг о войне,
любимая "Катюша".
     А  немцам...  Что  им  наша "Катюша"? Ну, мелодия...  Веселая,  бойкая,
чуточку грустная... Ну, звучит приятно... Да и только. Что она может сказать
им,  что  им напомнить? Плевать им, гитлеровцам, на нее. Поиграть только  бы
им.  Вот что им надо. Мол, ваши "катюши" термитными нас, а нам нипочем --  мы
даже  исполним  вам  вашу  любимую песню о ней, о Катюше.  Вот,  пожалуйста,
слушайте. Повеселимся и мы заодно.
     И еще азартнее взялись сыпать вокруг солдатика русского пулями. Похоже,
подключился и снайпер, потому как пуля точно, сбоку, вдоль спины и с  хлюпом
шмякнулась в термос -- у самого дна. Еще одна следом за нею -- туда же. Еще  и
еще...  И хлынул на Ваню горячими струями суп -- за пояс, на чресла,  побежал
ручьями по прикрытым штанами ногам. Ваня взвизгнул, ошпарен но взвыл:
     -- О-о-о! -- Запрыгал, заметался как заяц. Бешено заплясал.
     Немцы  аж  взревели от такого спектакля. Их восторгу не  было,  похоже,
предела, конца. Он, этот фашистский восторг, долетел даже до Вани, до  наших
передних   траншей.  Пули  хлынули  --  ну  прямо  целыми  роями,   потоками,
разрываясь,  стеная,  свистя. Но не трогая, не  убивая  Ваню  пока,  а  лишь
подстегивая, завораживая и ошеломляя его. Репродуктор заливался --  ну  прямо
лопнет вот-вот. Визг, хохот, свист... И не только у немцев. Похоже, уже кое-
где  и  у нас. Обидно, горько, конечно... Разве не жаль? Жаль своего.  Но  и
смешно.  Как тут сдержаться. Вот и ржали с фрицами заодно, смеялись и  наши.
Но пытались уже и помочь.
     -- Ложись!-- орали. Кто-то, видать, из ближайших окопов, взывал:-- Бросай!
Все бросай, дурачок! Сюда!
     Но  до Вани все это доносилось будто сквозь вату в ушах, сквозь знойный
мутный туман в голове, словно сквозь сон. Ничего не ухватывал, не соображал.
Слышал  только, как улюлюкали на все голоса -- весело, лихо, взахлеб,  палили
вовсю  из  всех видов личного оружия. И оттого, а пуще всего от  обжигающего
его   горячего   супа,   животно,  безмозгло  орал  и  подпрыгивал,   словно
взбесившийся козлик.
     Только  ленивый у немцев, должно, не стрелял, так или иначе  не  принял
участия в этом спектакле. Втягивалось в него все больше, больше и наших. Вся
передовая  на  этом  участке  была им уже,  похоже,  захвачена,  до  предела
возбуждена.
     И  тут,  видимо, наши не выдержали. Паренька своего, что ли,  стало  им
жаль,  может,  гордость заела: что вытворяют-то, фашисты  проклятые!  Что  с
нашим-то  делают! Разве можно дальше терпеть, позволять им такое? Ну  ладно,
держитесь сейчас, мать вашу!.. Мы вам, гады, покажем!
     Застрочили сперва автоматчики -- рядом совсем, с того бугорка, что  Ваня
с  перепугу  давеча проскочил. Должно, из нашего ночного дозора (не  успели,
поди, до рассвета уйти). Потом "Дегтярев" чуть дальше, глубже ударил. За ним
qkednl  другой. А там и "максим"-- застучал, застучал, глухо и тупо откуда-то
из  укрытия, видно, из "дзота". И пошло, и пошло... И у нас теперь началось.
Теперь  все  наши включились в стрельбу. Кто из чего, кто чем только  мог  --
винтовками,  автоматами, пистолетами. Пару раз, слева, сбоку  ухнул  даже  и
"пэтээр".  Но  тотчас  умолк. Должно, чтобы не выдать себя  окончательно  до
того,  как  полезут  немецкие танки, или ценных бронебойных  патронов  стало
жаль.  Но  зато  заступились за Ваню, запукали и  минометы.  Правда,  ротные
только пока, пятидесятидвухмиллиметровые. И то хорошо. Эх, не хватало только
"катюш", да чтобы снова, как и с рассветом, включилась в дело и артиллерия --
дивизионная,  корпусная, армейская. И фрицев, и наша. Чтобы по новой  опять.
Может, еще и дойдет. Все может
     быть. Если спектакль и дальше затянется. Все, все может случиться! Но и
так  вполне хорошо. Не скупясь, щедро палят -- и фрицы, и наши. Такое,  такое
пошло!..  Но наши... Ох и разгулялись же наши! Уже пуще немцев палят:  лихо,
бойко,  словно вразнос. От сердца всего, от души -- яростно, зло, ненавистно.
И куда там немцам до наших теперь! Наши куда удалей и разбойней!
     И  как  почувствовал  Ваня... Каждым нервом, порой  каждой,  ошпаренной
пылающей  кожей  всей,  казалось, всем нутром и  плотью  своей  ощутил,  что
настал,  вот  он... Постарались свои для него. Вот он -- момент!  Другого  не
будет!  И  как рванет назад, во все лопатки, из сил всех своих, на последнем
дыхании.  И,  хотя  и  не  помня, не соображая хотя ничего-ничего,  все-таки
пальцев он не расслабил, не выпустил из них ни прицела, ни бидона, ни банки,
не скинул и термоса с плеч -- пустого уже, без навара, с макаронами только  и
с  лобио  на дне. Но не скинул с плеч и его. Да он просто обо всем  позабыл.
Кисти  рук  вслепую  инстинктивно сжимались, пылала,  не  соображала  ничего
голова,  бешено  работали  ноги.  И  в этом,  наверное,  и  заключалось  его
спасение.  Летел стрелой, пригнувшись, через бурьян, камни и ямы, ничего  не
разбирая, не в состоянии ничего различить. И пуль (хотя и меньше, но все  же
еще  свистели над ним вокруг) не чуял, даже и пуль. К тем, к своим, к  нашим
рванулся, что были поближе и все время призывно кричали ему.
     И  как очутился в окопе, как с ходу грохнулся вниз головой со всем, что
держал  мертвой  хваткой в руках, как его подхватили, нет,  не  запомнил.  И
потом не мог припомнить никак.
     Уже  через  десять  минут ходами сообщения -- каменистыми,  неглубокими,
узкими (шли пригибаясь, гуськом) какие-то солдаты доставили Ваню к политруку
ближайшей  тут  роты.  Он, оказывается, все сам в бинокль  наблюдал  и  даже
вместе  со  всеми  по развеселившимся фашистам стрелял. С  минуту  удивленно
разглядывал самодеятельного фронтового "артиста", качал головой.
     --  Это  же надо,-- никак, видать, не мог успокоиться он,-- такой  концерт
закатил. И как же тебя угораздило?
     Потребовал красноармейскую книжку. Внимательно проверил ее. Заглянул  и
в карман.
     Ване  вдруг отчетливо, под удары будто упавшего сердца, увиделся совсем
еще  молоденький, белобрысенький, изгложенный собственной виной  и  страхом,
уже  потерявший  как  будто  рассудок солдатик. И  зачем,  зачем  тогда  он,
дурак?..  Ну  зачем  подобрал и спрятал в красноармейской книжке  фашистскую
пропуск-листовку? Их, эти листовки, вместе с бомбами и пулеметными очередями
накидали  во время марша на полковую колонну налетевшие неожиданно "юнкерсы"
и "мессершмитты". Зачем утаил ядовитый лживый листок белобрысенький, кто его
знает?  Неужели чтобы к немцам бежать, к нашим лютым врагам? Да  как  он  об
этом  даже хотя бы подумать посмел? Как? Он -- русский, советский!..  Но  это
было. И до "смершевцев", до "особистов" дошло. И началось... Дали ход делу --
завертелась  машина.  Приказ как раз вышел: за хранение фашистской  листовки
без  суда и без следствия тут же, на месте, расстрел. И вывели солдата перед
целым полком. Чтобы видели все, чтобы другим неповадно. Добровольцев на этот
раз  не  нашлось.  Пришлось приказом выставить отделение.  Командир  вскинул
кулак,  чтобы  крикнуть: "Огонь!" Но приговоренный не  выдержал.  Оцепенение
вдруг  спало  с  него,  сорвался  с места и побежал,  с  дикими  воплями,  с
мольбами,  руками размахивая, петляя как заяц -- в открытую голую  степь.  Ко
мандир выхватил у ближайшего из стрелков карабин. Бах, бах по бегущему.  Всю
nanils спалил, а тот все бежит. Тогда разъяренный командир вскочил на поднож
ку  "полуторки" и вдогонку за ним, наперерез. И разве сравниться  не  только
обмякшим,  дрожавшим  от ужаса, но и самым крепким  быстрым  ногам  с  мощью
бездушного  стального  мотора? В два счета догнал  беглеца.  Заехал  вперед.
Развернулся  навстречу. И прямо с ходу, с подножки машины из пистолета  --  в
лицо  ему,  в  лоб.  Отступник враз и упал. И Ваня весь затрясся  тогда,  за
дрожал.  Да  и  теперь  как  вспомнит, так  всего  и  трясет,  пот  холодный
проступает на лбу, стекленеют, воспаляются иссушающим жаром глаза.
     И  он, Ваня, тогда подобрал такой же листок. Прочел его с любопытством.
И  не  только  по-русски,  но и то, что было в нем по-немецки.  И  это  смог
прочитать.  Учили  неплохо их в школе немецкому. Даже Гете,  Гейне,  Шиллера
переводил.  До  сих  пор  помнит...  Лореляй,  например,  или  сосну...   "О
таненбаум,  о  таненбаум,  ви грюн зинд дайнен блетер!.."  Порадовался  даже
тогда,  что  не  забыл,  что знает немецкий. Но, прочитав  пропуск-листовку,
сразу же выбросил. А хотелось... Очень хотел
     сохранить.  Кроме  издевок над нашим самым-самым и  призыва  --  штык  в
землю!--  были в ней и озорные цветные картинки. Едва устоял перед искушением
сунуть  в  карман:  на  память,  дома своим потом,  после  победы  показать.
Легкомысленный,   легковерный,   глупый  мальчишка,   а   хватило   все-таки
осторожности, благоразумия выбросить. Зато и вздохнул сейчас с  облегчением:
не  было, к счастью, листовки у него. А если б нашли? Что могли бы подумать:
к немцам бежал! Зачем с собою пропуск-листовка?
     Так  как же это все-таки ты?-- возвращая красноармейскую книжку, не  мог
уняться политрук.
     Но  Ваня и сам не знал. Пытаясь понять сам, другим объяснить, как между
своими и немцами оказался, только заикался, мычал.
     -- Ты чей?-- спросил наконец политрук.
     Когда  он все-таки понял, что солдат только нынче ночью впервые  пришел
на  передовую, что он наводчик орудия, весело подмигнул всем своим, стоявшим
в траншее возле землянки.
     --  Истребитель танков, значит? -- незло, шутливо съехидничал  он.--  Дай,
конечно,  бог  нашему теляти да волка съесть. Но сдается мне, пока  ты  танк
истребишь...  Если  и дальше так будешь,-- кивнул он с улыбкой  туда,  откуда
Ваню  сейчас привели,-- то скорее тебя истребят. Первый