л, что комбат не  знает,  что  делать ему  со своими руками.
Капитан старался держать их строго по швам, но  пальцы невольно хватались то
за ремень, то за планшетку.
     Командир полка о чем-то тихо переговорил  с начальником штаба, и  майор
Кенарев  объявил: комбатам остаться, а командирам машин разойтись  по  своим
местам и немедленно снять с гранат взрыватели.
     Саня Малешкин уныло поплелся к самоходке. Теперь  он твердо был уверен,
что надо собирать вещевой мешок и  отваливать  в резерв.  Его  догнал  Пашка
Теленков и дернул за воротник шубы.
     -- Санька, а ты не знал, что взрыватель порченый? -- спросил Пашка.
     -- Откуда я знал?
     -- Ей-ей, не врешь?
     Саня обиделся:
     -- А чего мне врать?
     -- Смелый ты мужик. Я не полез бы за этой гранатой.
     Саня подозрительно скосил на приятеля глаза.
     -- Ни за  что бы не полез!-- решительно заявил Пашка и  хлопнул Саню по
спине.-- Храбрец ты, Малешкин!
     Сане это очень польстило, и он решил отплатить той же монетой.
     -- А сам-то какой? Один против шести "тигров" сражался.
     --  Ну, сравнил. "Тигры"-- другое дело.  А тут верная амба.
Ты сам не представляешь, какой ты отчаянный!
     Саня грустно улыбнулся.
     -- Отчаянный... А с машины все равно снимут.
     -- Чудак ты! Нашел, о чем горевать. -- Пашка взял Малешкина за воротник
шубы  и  сильно встряхнул.-- Не  дрейфь,  Саня!  Все, что ни делается, все к
лучшему.-- .
     И, оставив Малешкина в недоумении, побежал к своей самоходке.
     Саня   смотрел   ему   вслед   и  думал:  "Треплется  Пашка   или
взаправду?" И в конце  концов решил, что треплется.  Нахватал орденов,
вот и ломается. Знает, что его с машины  ни за что никто не снимет. А если б
сняли, небось как  сумасшедший бы забегал. "А меня снимут! Кому  нужен
такой неудачник? Боже мой, как мне не везет!"
     У Сани так  больно защемило сердце, что он потихоньку  застонал. Мысль,
что через десять-- пятнадцать минут придет капитан Сергачев и грубо объявит:
"Малешкин, собирай манатки  и  хиляй в резерв",-- теперь  ни  на
секунду не оставляла младшего  лейтенанта. Ему было так тяжело  и  тоскливо,
что хоть ложись на дорогу и помирай.
     Он подошел к самоходке и равнодушно посмотрел на нее. Самоходка, задрав
вверх  тупое, с  длинным  носом рыло, казалось, к  чему-то принюхивалась.  В
открытые  люки  сыпался  снег.  Саня  хотел  крикнуть:  "Эй,  закройте
люки!"-- но, подумав, что теперь он тут не хозяин, махнул рукой.
     Экипаж по-прежнему сидел под брезентом. Домешек что-то рассказывал.
     С каким  удовольствием Саня посидел  бы сейчас с ними! И Малешкина, как
волна, захлестнула обида и на комбата, и на командира полка, и на замполита,
и на Домешека с  заряжающим --  на всех, кому  в эту  минуту было лучше, чем
ему.
     --  За что? За что? Что  я им плохого сделал? -- прошептал  Саня,  и из
глаз у него посыпались горькие, злые слезы.
     Экипаж  закурил.  Из-под брезента  пополз сизый махорочный  дым. Бянкин
закашлялся с надрывом, как старик, и, откашлявшись, прохрипел:
     -- Интересно, мы когда-нибудь поедем?
     -- А куда торопиться?-- спросил Щербак.
     -- Гришка мудр, как змий,-- заметил Домешек.
     Щербак зевнул:
     -- Пока  стоим, повара могли бы уже и  кашу сварить. Да  разве чмошники
пошевелятся?
     --  А наш командир  ничего, не  из  трусливых, -- задумчиво  проговорил
ефрейтор Бянкин.
     Саня притаился и смахнул ладонью слезы.
     Щербак презрительно хмыкнул.
     -- А ты бы полез за гранатой?-- закричал на него Домешек.
     -- - Приказали б -- и полез.
     --  "Полез"!-- передразнил водителя ефрейтор.-- У самого от
страха шары на лоб вылезли.
     Щербак обиделся не на шутку.
     -- Вы меня видели в бою? Не боитесь-- Щербак
     не   подведет.   Машина,   как   ласточка,   будет   носиться    вокруг
"тигров".
     -- Дай бог доехать до них!-- серьезно сказал  ефрейтор.-- Ты думаешь на
этой проволоке далеко уехать?
     -- У первого подбитого танка сниму тягу и поставлю.
     -- Проще пойти в техчасть, взять эту тягу и поставить.
     --  Конечно.  Два часа  уже стоим. Не выйдет  из  тебя, Гришка, путного
водителя. Ни хрена не выйдет,-- заключил Домешек и вылез из-под брезента.
     -- Лейтенант, долго мы еще здесь стоять будем?
     Саня тяжко вздохнул:
     -- Не знаю.
     Ефрейтор  выразительно  посмотрел  на  Щербака.  Тот  взмахнул  руками,
спрыгнул с машины и, сгорбясь, побежал в техчасть. Саня невольно улыбнулся:
     -- Здорово вы его продраили.
     -- Ничего, лейтенант, мы его обстругаем  -- гладенький будет! -- весело
крикнул Домешек.
     Если бы эти слова Саня услышал час  назад, как  бы он радовался. Теперь
же ему от них стало  невыносимо больно. Поборов слезы, он приказал наводчику
немедленно вывернуть из гранат взрыватели и сложить их отдельно в коробку. А
чтоб приказание звучало весомее, добавил:
     -- Это приказ командира полка.
     Наводчик гаркнул: "Есть!"-- и  нырнул в  люк. Силы, которые
Саня собрал, чтоб отдать приказание, мгновенно  покинули  его. Он привалился
спиной к самоходке, тоскливо посмотрел на лес, на  ворону, которая снялась с
сосны  и,  лениво махая крыльями, полетела  над  полем, почти задевая брюхом
снег. Так она летела вплоть до рыжей скирды и только над ней взмыла, уселась
и замерла.
     -- Лейтенант, что с вами? -- спросил Бянкин.
     Саня вздрогнул и торопливо ответил:
     -- Так... ничего... А что?
     -- Да вы как будто не в себе.
     У Сани невольно сморщилось лицо и дрогнули губы.
     -- Ты доложил комбату о гранате?
     -- Я. А что?
     -- Так, ничего... Правильно сделал.
     Повернувшись спиной к заряжающему, Саня пошел
     вдоль машины,  остановился у люка  механика-водителя и долго смотрел на
запорошенный снегом  лист брони, а  потом, сам не  зная для чего,  аршинными
буквами написал на ней пальцем: "МАЛЕШКИН".
     Заряжающий взобрался на самоходку и стал  передвигать  снарядные ящики.
Саня не понимал, зачем он это делает; видимо, не понимал и сам заряжающий.
     От головы  колонны  на разные голоса покатился  крик: "Лейтенанта
Беззубцева  к  начальнику штаба!"  Ефрейтор  Бянкин  во всю мощь своих
легких с каким-то озорством заревел:
     -- Лейтенант Беззубцев, к начальнику штаба!
     --  Чего ты  орешь, идиот? Беззубцев уже давно в  штабе, а  ты орешь,--
сказал, вылезая из машины, Домешек.
     -- Да так! Скучно, холодно! -- Бянкин  замолотил по броне каблуками. --
Самоходочка моя  окаянная, поговорим  с  тобой, ненаглядная. Эй,  лейтенант,
добьем энзе?
     Саня махнул рукой.
     -- А вы?
     -- Не хочу.
     -- Потом захотите. Мы вам с Гришкой оставим.
     Наводчик  с ефрейтором  уселись  добивать энзе.  Саня как  неприкаянный
обошел самоходку. Сержант с ефрейтором ели тушенку и так громко чавкали, что
Малешкину  стало невмоготу.  Он  влез  на самоходку, сел  на ящик.  Ефрейтор
вскрыл ножом банку и, услужливо подавая лейтенанту, напомнил:
     -- Гришку не забудьте.
     Вкуса консервов  Саня не  чувствовал,  и  ел он их не  потому, что  был
голоден, а потому, что не знал, что делать, куда деваться.
     Бянкнн,  развалясь на  ящиках, закурил, посвистал  и  вдруг  неожиданно
объявил, что после войны вернется в свою деревню и женится на соседке вдове.
Когда Домешек  поинтересовался, почему именно на соседке, да  еще  на вдове,
ефрейтор сказал: потому  что у  нее  убили  мужа.  На такой  резонный  довод
Домешек не  смог  найти  возражений  и  тоже,  видимо,  решил  поделиться  с
заряжающим своими сокровенными мечтами.
     -- А я после войны буду шить сапоги, -- сказал он.
     На вопрос  Бянкина:  "Почему?"--  Домешек ответил,  что  он
больше  ничего не умеет делать,  а сапоги научился шить  в окружении,  когда
скрывался от немцев  у сапожника.  На  этом  мечты заряжающего  и  наводчика
оборвались. Они свернули по второй цигарке, молча закурили, лениво сползли с
машины, сошли с дороги, расстегнули ремни, уселись друг против друга и густо
задымили.
     Малешкина окликнул лейтенант Беззубцев:
     -- Сан Саныч, как вы себя чувствуете?
     Саня усмехнулся:
     -- Слава богу, хреново.
     -- Взрыватели сняли с гранат?
     -- Сняли.
     -- А где твое доблестное войско?
     -- А вон,-- Саня показал на кусты.
     Беззубцев оглянулся,  и по угрюмому лицу лейтенанта, как рябь по омуту,
пробежала улыбка.
     -- Посылай за обедом на кухню.
     -- Ладно.
     -- Не  "ладно",  а "есть!"  отвечайте,  младший
лейтенант Малешкин,-- резко  оборвал  Саню Беззубцев и  как бы  между прочим
добавил:-- Меня назначили командиром батареи вместо Сергачева.
     Саня вскочил и, приложив к шапке руку, повторил:
     -- Есть, товарищ комбат, виноват-- гвардии лейтенант.
     Чего хочешь ожидал Малешкин, только не этого. По лицу его в одну минуту
пробежали все оттенки душевных волнений: и испуг, и радость,  и удивление, и
недоумение. Он  смотрел вслед Беззубцеву, на его квадратную спину, и все еще
не верил  своему счастью. Когда Беззубцев  оглянулся и погрозил ему кулаком,
Саня чуть  не задохся  от  радости: перевернулся  на  одной ноге  и, присев,
закричал:
     -- Ребята! Сергачева сняли с комбатов. Вместо него лейтенант Беззубцев.
     Однако ребята не выразили ни радости, ни удивления. Это Саню обидело, и
он  сердито приказал  ефрейтору забирать  котелки  и отправляться  на кухню.
Пришел Щербак с тягой и сообщил, что  видел Сергачева с вещевым мешком около
штабной машины.
     -- Так ему и надо. Не рой другим яму,-- сказал Домешек.
     Пока устанавливали  тягу, пока обедали, прошел еще  час. Снег  перестал
сыпать.  Ветер сматывал  с  неба  за  горизонт грязно-серую  хмарь,  обнажая
трехслойные  горы  облаков.  Между  ними,  как  среди  льдин   в  половодье,
проглядывали зеленоватые щели с  раскаленными алыми краями.  В  одну из  них
выглянуло солнце. Искалеченный лес при-
     жался  к  земле, словно  ему очень было  стыдно за  свою  срамоту.  Под
солнцем лес выглядел до невероятности убогим и загаженным.
     Домешек, глядя на него, грустно покачал головой.
     -- Сколько за эту войну леса погубили!
     -- И людей! -- в тон ему добавил ефрейтор.
     Щербак  посмотрел на солнце,  понюхал  воздух и авторитетно заявил, что
будет мороз. Никто ему не  возражал.  И так уже заметно подмораживало. Зябли
ноги, зябли  руки--  все зябло.  Домешек галопом  обежал три раза самоходку,
потом  долго размахивал руками  и наконец,  вскочив на машину,  забрался под
брезент. Туда же нырнули и Щербак с Бянкиным.
     Малешкин влез  в  шубу, чуть не  два раза обернул  себя полами,  поднял
воротник и уселся на  башню. В первый раз за три месяца у  Сани на душе было
так  спокойно, как еще  никогда не было. У  него  есть  свой  дом-самоходка,
замечательный  экипаж.  И полк,  в который он  попал, великолепный  полк.  И
товарищи  хорошие; правда, посмеиваются над ним, но  в этом  он сам виноват:
как  поставил  себя,  так и пошло.  И  ребята что надо!  Один Пашка Теленков
какой!
     Питом  Саня  стал по  очереди перебирать начальство.  Начал с командира
полка, которого так уважал и боялся, что не мог смотреть ему в глаза.  Басов
когда-то давно сам  был простым танкистом, механиком-водителем. Поэтому он и
строгий  и  справедливый.   Когда  помпохоз  Андрющенко  жалуется  ему,  что
самоходчики опять слопали неприкосновенный  запас, то  Басов не  обращает на
это  внимания и приказывает выдать новый. От командира полка Саня перешел  к
начальнику штаба. Поскольку майор Кенарев ничего плохого не сделал  Сане, то
он  решил,  что  начальник  штаба  тоже очень  хороший человек.  О замполите
Овсянникове  Саня всегда думал с удовольствием. Настоящий  командир,  старой
закалки!  У него даже шинель  не такая, как у всех. Длинная, до каблуков,  и
всегда чистая, отглаженная, как новая.  Овсянников--  всеми  уважаемый после
Басова начальник. Хотя он меньше всего заботится  об этом уважении. Очень уж
простой этот Овсянников. Только  что  была атака, захватили село, на  минуту
остановились  передохнуть,  попить  водички,  и  вдруг  откуда  ни  возьмись
появляется  высокая тощая фигура замполита в кавалерийской шинели. Подходит,
снимает фуражку, приглаживает  седые  волосы.  Лицо сморщилось--  не  то  от
старости, не то от  улыбки: "Ну как, жарко было нынче, ребятки?"
Попьет водички, расскажет последние новости или просто  так  "потравит
баланду". А солдату весело и отрадно.
     Под  Фастовом  Санина  самоходка  была  по пушку закопана  на  передке.
Немецкие артиллеристы с  летчиками  так усердно обрабатывали  передний край,
что носа из-под машины не высунешь. Санин экипаж безвылазно дни и ночи сидел
под самоходкой  в яме. Снаряды с бомбами так  часто и густо  падали, что все
вокруг  тряслось  и дрожало,  а  Мишка Домешек  без конца  сыпал анекдоты. И
только когда начинало темнеть и  стрельба с бомбежкой затихали, появлялись с
термосами солдаты хозвзвода.  В один из таких вечеров к ним пришел полковник
Овсянников. Он принес почту: письма, газеты и журналы-- и остался ночевать в
экипаже. Замполит пробыл с ребятами всю ночь, весь следующий день.
     А как Овсянников помог  Пашке Теленкову!  Это было на формировке. Пашка
получил  письмо от матери,  которая, эвакуировавшись из  Ленинграда,  жила в
колхозе. Мать  писала,  что  живет очень  тяжело:  много работает,  а  семья
голодает. Просила в колхозе коровенку,-- отказали. Всем дали, а ей почему-то
отказали. Письмо очень расстроило  Пашку, и он с горькой обидой рассказал об
этом замполиту. Овсянников Пашку тогда очень крепко отругал... А через месяц
Пашкина мать сообщила в письме,  что из райвоенкомата в  колхоз пришла такая
строгая  бумага,  что председатель сам привел  ей  на  двор корову. Теленков
побежал  благодарить Овсянникова за помощь, а тот  сделал удивленные глаза и
сказал, что он к этому делу не имеет никакого отношения.
     "Может,  Овсянников и за меня замолвил словечко, чтоб оставили на
батарее,  -- подумал  Саня и  твердо уверился  в своей  догадке,--  конечно,
он!"
     -- Заводи!-- разноголосо понеслось по колонне.
     Саня вскочил, замахал рукавами шубы.
     -- Щербак, заводи!
     Колонна  затрещала, зарычала,  захлопала, окутываясь  густым, удушливым
дымом.  Начало смеркаться,  когда полк  оставил  позади  расстрелянный  лес.
Неподалеку от него рос молодой дубок. Он так крепко держался за землю и  так
был  жаден до жизни, что не уронил ни одного листика. Тонконогий,  стройный,
он  стоял  посреди дороги;  вызывающе вскинув лохматую  рыжую  голову. Земля
вокруг дубка была изъезжена, испахана, искромсана. Его
     пощадили и снаряды,  и  бомбы, и танки,  и  колеса  машин, и солдатские
сапоги.  Последняя Санина самоходка прогромыхала мимо деревца, и  дубок тоже
остался позади, и его поглотила серая мгла вечера.
     Самоходки, задрав вверх пушки, набирали скорость. По сторонам  тянулись
голые поля Житомирщины.  Проехали  мимо  пепелища. Видно,  здесь стоял дом с
надворными постройками. Теперь же осталась  одна печка  с  трубой. И торчала
она, как одинокий зуб во рту старика.
     Когда   совсем  стемнело,  выбрались  на  шоссе  Киев-Житомир  и  пошли
домолачивать оставшийся асфальт.  Саня вспомнил о  провисшей  гусенице, а  в
сердце  закралась тревога: "Как  бы  она  не свалилась!"  Но, не
проехав  и двух километров, свернули  с шоссе  и  опять  потащились полем по
грязной, разбитой дороге. Саня успокоился.
     Машину  кидало  из  стороны в  сторону, из-под  гусениц летела грязь  с
водой. Наводчик с заряжающим сидели на решетке трансмиссии. Когда туда стали
залетать ошметки грязи, перебрались в боевое отделение. Малешкин по-прежнему
торчал  на башне, свесив в люк ноги, кутаясь  в воротник шубы.  Дул сильный,
упругий ветер,  была такая густая темень,  хоть ножом режь. То вспыхивал, то
пропадал кровянистый огонек стоп-сигнала впереди идущей машины.
     Сане  надоело  торчать  на ветру, и  он  спустился в машину.  Бянкип  с
наводчиком  доедали  оставшуюся  от  обеда  кашу.  Саня  напялил  на  голову
шлемофон,  включил рацию  и стал ловить  веселую музыку.  Он исколесил  весь
диапазон--  веселой  музыки  не было.  Москва  передавала  какую-то  тягучую
симфонию,  фрицы наяривали  свои  собачьи марши. Какой-то радист  настойчиво
вызывал "Юпитера".
     --  Юпитер,   Юпитер,   я  Сатурн,  --  монотонно  повторял  он,--  даю
настройку... Раз, два, три, четыре, пять-- прием...
     Саня   поставил  стрелки   на  заданные  волны,   подцепил  под  горлом
ларингофоны, включил передатчик и стал вызывать Пашку Теленкова.
     -- Липа, Липа, я  Ольха. Как слышишь  меня,  Липа? Даю настройку.  Раз,
два, три...-- Саня сосчитал до десяти, потом в обратном порядке до единицы и
переключил  рацию  на  прием.  "Липа"  не  ответила.  Саня  стал
вызывать "Осину", то  есть командира  второй самоходки, младшего
лейтенанта  Чегничку.  "Осина"  тоже  молчала.   Малешкин  решил
вызвать  машину комбата. Но  сколько он ни кри чал:  "Сосна, Сосна,  я
Ольха!"--  ему никто  не  ответил.  Тогда Саня осмелился  связаться  с
машиной, командира полка.

     "Хопер" неожиданно ответил. Связь держал лейтенант Наценке.
Он приветствовал Саню и спросил, что ему  надо. Саня  сказал, что ему ничего
не надо, а связался он с ним просто так, от скуки. Наценке обозвал Малешкина
ослом. Саня не обиделся. Другого ответа он и не ожидал от Наценки.
     На  днище  самоходки,  прижавшись  друг к другу,  скрючились наводчик и
заряжающий.  Грохотал  мотор,  самоходка дребезжала  и звякала, а Домешек  с
ефрейтором  Бянкиным  спали.  Саня сел  в  уголок,  привалился  к  снарядам,
завернулся  в шубу и закрыл глаза. Трудно сказать,  сколько  он продремал --
минуту, а может, и час. Разбудил его истошный голос комбата.
     -- Малешкин, в бога твою мать и селезенку! -- кричал Беззубцев.
     Саня выскочил  из машины и. не понимая, за что его так  поносит комбат,
пролепетал:
     -- Я младший лейтенант Малешкян.
     -- Спишь? Почему в машину забрался? Где  твое место? Машину мне  хочешь
угробить? Один угробил, теперь ты?
     Отматерив  Саню, комбат  приказал  ему сидеть на  башне  и  внимательно
следить за дорогой.
     --  Сейчас свалилась  с  моста  самоходка  третьей  батареи,--  сообщил
Беззубцев.
     -- Как же так?
     -- А вот так. Такой  же там  сидит командир, как ты, раздолбай! Слезь и
проведи машину, -- приказал комбат.
     Саня  спрыгнул с машины  и пошел  вперед. Деревянный узкий мостик через
крохотную речушку вынырнул перед носом. Проходя,  он посмотрел вниз под мост
и увидел самоходку вверх гусеницами. Около моста стоял экипаж.
     -- Чья машина?-- спросил Саня.
     -- Лейтенанта Соболева,-- равнодушно ответил кто-то.
     "А ведь могло бы и  со мной так",-- подумал Саня,  и его от
макушки до пят передернул озноб.
     Чтоб лучше видеть дорогу, Саня сел на  крышку люка механика-водителя. Н
так просидел  часа  два,  рискуя  каждую минуту  свалиться под  гусеницу. От
холода он окостенел, но не слез, пока не  въехали в большое село. Здесь полк
остановился на ночлег.
     Батареи  разбросали  по  окраинам огромного  села  с  чудным  названием
Высокая  Печь.  Четвертой  батарее  досталась   самая  отдаленная  окраина--
северо-западная. Пока ехали, пока  выбирали стоянки для самоходок, прошло не
меньше часа.  Малешкину отвели  вишневый  сад и белую,  как игрушка, хатку с
яркими  окнами.  Загоняя  в  сад  машину,  Саня  не спускал  глаз  с  окон и
представлял  себе,  как  их  встретит  гостеприимная хозяйка  с  молоденькой
дочкой, нажарит картошки с салом и выставит бутылку самогонки. Потом Домешек
станет из кожи  лезть,  чтоб рассмешить  хозяйку с  дочкой. А дочка,  слушая
брехню наводчика, будет  украдкой лукаво  поглядывать на Саню.  Примерно так
же, как командир, представляли  себе  ночлег и наводчик  с заряжающим. Мечты
Щербака были грубее.  Он думал о  чугуне картошки и теплой печке, на которую
он сразу же закалится спать.
     Зама