е. Чем
вы занимаетесь на отдыхе, формировке? -- спросил полковник и сам ответил: --
Бездельничаете. Ред-
     ко  увидишь, чтоб  офицер  на отдыхе читал книгу.  Малешкин, почему  ты
ничего не читаешь?
     От удивления у Сани даже открылся рот.
     -- А где книги?
     --  Было бы  желание, а  найти всегда найдешь,-- сказал Овсянников.-- У
командира машины  второй  батареи Васильева  целая библиотечка.  Ему  каждую
неделю из тыла невеста  присылает  книжку. Вот, брат, каких  девушек-то надо
иметь, а не таких, которые только дерут с вас, дураков, денежные аттестаты.
     Саню  вначале  бросило  в жар,  потом в холод:  "Откуда  ему  все
известно?"
     Дело в том-- впрочем, опять виноват не  Саня, а Теленков, --  что Пашка
переписывался  с  одной  девушкой  из  Москвы.  Сане  тоже   очень  хотелось
переписываться.  Он  и упросил Пашку познакомить его  через  свою  подругу с
кем-нибудь.  Вскоре Саня получил  письмо с  фотографией  писаной  красавицы.
Малешкин  влюбился  в нее сразу,  да так,  что,  когда  красавица  попросила
денежный аттестат,  Саня,  не задумываясь, выслал.  На этом любовная связь и
оборвалась. Оборвалась  она  и у  Пашки Теленкова. Единственно, что  утешало
Саню, это то, что он аттестат выслал на полгода, а его приятель на весь год.
Друг другу они поклялись хранить это в глубокой тайне. "Кто ж  об этом
рассказал? Наверное, начфин",-- решил Саня.  К начфину он  обращался с
просьбой вернуть аттестат обратно.
     -- Матери-то, наверное, ни  копейки не послал?-- спросил Овсянников. --
А какой-то трясогузке всю зарплату.
     Саня  закусил  губу,  опустил  голову и до тех  пор  не  поднимал, пока
Овсянников не кончил  обличать  его в  невежестве,  неряшливости  и  еще  во
множестве пороков,  которые полковник Овсянников знал наперечет. Саня слушал
и  со всем соглашался. Что ж ему  оставалось  делать? Закончил Овсянников на
том, что якобы он еще не потерял надежды увидеть Саню примерным  командиром,
так как времени для исправления у него хоть  отбавляй. Полковник взял с него
слово, что гвардии младший лейтенант  Малешкин с сегодняшнего дня  прекратит
пить водку с экипажем. Саня, обрадованный, что "лекция" на  этом
кончается, пообещал не только с экипажем, но и вообще ее не пить.
     Пока  Саня  провожал  замполита,  его экипаж  опорожнил бутылку и  доел
огурцы с капустой. Командиру была оставлена кружка мутной самогонки. -- Ваша
доля,  лейтенант,--  сказал  Щербак, подавая  ему кружку  и  ломоть  хлеба с
салом.-- Хлебните-ка во славу русского оружия.
     Саня взял кружку, понюхал, поморщился.
     --  Чего ее  нюхать? Откройте  пошире зевальник,  одним махом хоп-- и в
дамках!-- посоветовал Щербак.
     -- Да он не умеет!-- засмеялась Антонина Васильевна.
     --  Это  я-то не  умею?--  возмутился  Саня,  но,  вспомнив  про зарок,
решительно прошел в кухню и вылил самогон ку в помойную лохань.
     -- Вот так. Понятно? -- сказал он.
     С  минуту  экипаж обалдело  смотрел на  командира.  Мол  чание  прервал
Домешек.
     --  Понятно,  товарищ  гвардии  младший  лейтенант.  Да  же  больше чем
наполовину.
     Саня посмотрел на Антонину Васильевну  и по ее кривой усмешке  и плотно
сжатым губам понял, что она тоже недовольна.
     -- А мы-то ему больше всех оставили, -- с горечью сказал Щербак.
     -- А как же, он у нас командир, офицер, -- пояснил Осип Бянкин.
     -- Кто вам дал право обсуждать мои действия? -- спро сил Малешкин.
     -- А мы  и не собираемся обсуждать. Вы, товарищ младший  лейтенант,  не
только нас, но и хозяйку обиде ли,-- сказал Бянкин.
     Саня понял, что дал маху, а это еще больше обозлило его.
     -- Молчать!-- закричал он.-- Щербак, немедленно про грей машину!
     Щербак  засопел и,  схватив шапку с фуфайкой, выскочил на улицу. За ним
вышли  и Домешек с Бянкиным. На крыльце они остановились, стали закуривать и
о чем-то разговаривать. "Наверное, обо мне",-- подумал Саня итак
сморщился, словно у него заныли зубы.
     Размолвки с экипажем случались часто. Саня пережи вал их болезненно. Но
по своему характеру долго сердиться не мог и первым шел на мировую.
     Антонина Васильевна, убрав со стола, принялась  за метать хату. Выкинув
за дверь соломенную  подстилку,  она ожесточенно шаркала веником. Около Сани
она разогнулась, заправила под платок волосы и мягко улыбнулась.
     -- Ребята на тебя осердились, товарищ лейтенант. А ведь в бой-то вместе
пойдете.--  Она покосилась  на темный  циферблат ходиков  и охнула:-- Царица
небесная!  Одиннадцатый  час, а  у  меня корова не  доена!--  Бросила веник,
схватила подойник  и  побежала доить  корову.  Открыв дверь, остановилась:--
Скоро поедете-то?
     -- Не знаю. Впрочем, наверное.
     -- Может, успеете еще молочка похлебать, -- хлопнула дверью.
     Малешкин походил по хате, остановился у окна. Стекла промерзли насквозь
и  заплыли льдом.  Саня лизнул  и  сплюнул.  Лед  показался ему соленым.  Он
совершенно не  знал, что  делать. Поднял  веник и  стал  дометать пол. Через
минуту   бросил.  Махать  веником  показалось   ему  ниже   его  офицерского
достоинства. Саня оделся и пошел к самоходке.
     Его  экипаж  усердно  трудился.  Щербак   набивал  солидолом  масленку,
наводчик надраивал казенник пушки, заряжающий  чистил  днище.  Когда  экипаж
переходил с командиром на вы, то особенно  следил  за чистотой и порядком  в
самоходке.  Это  был весьма прозрачный  намек Сане на  то,  что экипаж и без
командира  сам   отлично  знает,  что  ему   делать,   и  великолепно  может
существовать без младшего лейтенанта Малешкина.
     Саня  спустился в  машину и спросил,  чем они занимаются. Вместо ответа
Осип  Бянкин  в неприятной форме  сделал  командиру выговор,  суть  которого
заключалась  в  том, что  он  не  покладая  рук  чистит  машину, а другие ее
только... Тут заряжающий выдал  такое словечко,  что  Малешкяна затрясло  от
бешенства. Огромной силой воли он сдержал себя и спокойно заметил, что так с
командиром не разговаривают.
     -- А как же еще с вами разговаривать?-- возмутился ефрейтор. -- Сколько
раз  говорил  вам очищать  ноги! А вы  что?  Посмотрите,  сколько на сапогах
приволокли снегу.
     Сапя посмотрел на ошметки грязного, талого снега и отвернулся.
     Минут пять  работали молча. Саня  старательно  очищал  грязь с  панелей
радиостанции  и ждал,  кто же воткнет  ему  очередную шпильку.  Не  выдержал
Щербак;  сначала он  обругал  помпотеха,  который  мало отпускает  ветоши на
протирку, потом Малешкина. . --  Если вы, командир, будете понапрасну гонять
рацию и разряжать мне аккумуляторы, я доложу помпотеху,-- заявил он.
     Саня  мужественно  смолчал,  хотя  кто  знает,  чего  ему  это  стоило.
Окончательно добил Саню наводчик.  Он вы  тащил  из-под пушки  противогаз  и
спросил:
     -- Чей?
     С противогаза ручьем стекало масло.
     --  Товарища  гвардии  младшего лейтенанта  Малешкина,-- громко объявил
ефрейтор.
     Домешек  бросил Сане  под  ноги  противогаз и объявил  перекур.  Экипаж
оставил Саню в машине одного, а сам выбрался наверх покурить.
     "Как будто здесь не могли,-- горько усмехнулся Саня.-- Специально
подчеркнуть, что  я для  них ничто, круглый нуль.  И бьют-то как, подлецы! И
синяков не оставят. Ни к  чему не придерешься. Они  кругом  правы, я  кругом
виноват.   Ну  как   теперь  с  ними   мириться?  А   мириться  надо.  Иначе
затюкают".
     Саня вспомнил, что у него где-то запрятана на черный день пачка легкого
табака.  Саня разыскал ее,  вы лез из  машины и со  словами:  "Закурим
моего легонького, офицерского" -- положил табак на колени ефрейтора.
     Все  потянулись за легким  табаком,  молча  свернули цигарки. Саня тоже
свернул, похлопал по карманам и выжи дательно посмотрел на Домешека.
     .-- Ком глих,-- сказал наводчик.
     .-- Чего, чего? -- переспросил Бянкин.
     --  По-немецки "ком глих" -- сейчас, --  пояснил  наводчик,
вынимая из потайного кармана  зажигалку. Зажигал ка  у него была трофейная и
очень срамная. Домешек ею дорожил и гордился. Осип Бянкин, наверное, сто раз
любовался  зажигалкой и столько  же возмущался. И  сейчас  он вертел в руках
зажигалку и ухмылялся.
     -- Невесте такую похабель подарить вместо обручального кольца! Глупость
и похабель. Хошь заброшу? -- Ефрейтор занес руку.
     Домешек от испуга посерел:
     -- Ты что?! Ты что?! Слышишь, не дури!
     Бянкин  еще раз  с  омерзением  посмотрел  на  зажигалку  и  бросил  ее
наводчику.
     -- Все, больше ты ее не увидишь, -- сказал Домешек и запрятал зажигалку
под бушлат.
     -- Вместе  с комсомольским билетом хранишь?-- .спросил Бянкин.-- Что ты
мне головой мотаешь? Факт. вместе.
     -- А я комсомольский билет потерял, -- неожиданно заявил Щербак.
     -- Потерял?! Где?
     Саня машинально  сунул руку за пазуху и успокоился. Комсомольский билет
был на месте. •
     --  Это  когда  я еще был в учебном  полку. Хотели  выдать новый. Потом
раздумали, сказали, что я из возраста вышел.
     -- И тебе предложили вступить в партию? -- спросил наводчик.
     Щербак исподлобья посмотрел на Домешека, махнул рукой и отвернулся.
     После  этого  надолго  замолчали.  От  нечего делать  свернули  еще  по
цигарке.    На     этот    раз    прикуривали    от    "катюши".
"Катюша"   у  Бянкина   была  превосходная,   от   одной   искры
срабатывала.
     Саня  чувствовал, что  экипаж ждет, когда  командир  начнет каяться. Он
мучительно раздумывал, как бы это дело повернуть так, чтобы не очень-то было
унизительно и чтоб экипаж остался доволен.
     Он решил начать издалека.
     -- А ты, Домешек, неплохо немецкий язык знаешь.
     Наводчик самодовольно ухмыльнулся:
     -- С филфака Одесского университета на фронт ушел.
     -- С чего? С фигфака?-- серьезно переспросил Бянкин.
     -- С филологического факультета, бревно нетесаное.
     Бянкин,  видимо,  хотел ответить,  но, не  найдя веских  слов,  сплюнул
окурок и уставился  на Саню, как бы давая  ему понять: все,  что говорилось,
ерунда, я жду, голубчик, какой ты поведешь разговор.
     -- А я с самого  начала невзлюбил немецкий язык,-- заявил Малешкин.-- В
школе совсем не  учился,  только  немку изводил. Эх,  и  поплакала же она от
меня!--  Саня стал подробно рассказывать,  как  он безобразничал  на  уроках
немецкого языка, как его за это исключили на месяц из школы и как потом отец
его порол.--  С  тех  пор я так  возненавидел  фрицев,  что готов их, гадов,
душить вот этими собственными руками.-- Малешкин показал руки и сжал кулаки.
     Однако  ни самобичующий рассказ,  ни  патриотический  порыв не  тронули
экипаж.  Щербак  смотрел  в  одну  точку,  Домешек насвистывал "Темную
ночь".
     -- Все? -- спросил ефрейтор Бянкин.
     От  этого вопроса  Саня сморщился,  словно проглотил  горсть недозрелой
клюквы, и стал горячо доказывать, что сердиться совершенно  не  на что, да и
глупо, так как экипаж-- одна семья и делить им нечего, и  что скоро вместе в
бой пойдут, и что он как командир ничего для них  не жалел и не  пожалеет. В
доказательство своих  слов Саня разделил табак на четыре части. Экипаж молча
забрал табак и рассовал его по карманам.
     -- Ну что же  вы молчите,  черт возьми? Это ж в конце концов обидно! Ну
виноват я  с  этой  самогонкой,  виноват,-- с какой-то отчаянной  решимостью
выдавил Саня.
     Бянкин заулыбался. Вероятно, он был доволен. Домешек усмехнулся.
     -- А мы тебе, лейтенант, больше веек оставили. А ты ее в помойное ведро
свиньям. Обидно. Так обидно, аж слезу давит,-- пожаловался Щербак.
     -- Ну  хватит тебе! Давит! Расчувствовался!--  прикрикнул  на  водителя
ефрейтор.  -- Извинился  лейтенант, и  ладно. Ставим  на  этом  точку. Вон и
комбат, кажется, к нам катит.
     От дороги к дому бежал лейтенант  Беззубцев. Тропинка, видимо, для него
была  слишком узка.  Оступаясь, он  переваливался с  боку  на  бок и  нелепо
размахивал   руками.   Не   добежав   до   машины,   комбат   подал  сигнал:
"Заводи!"
     Щербак  полез в люк. Саня с Бянкиным и  наводчиком бросились в  хату за
вещмешками.   Антонина  Васильевна,  узнав,  что  гости  уезжают,  торопливо
разливала  по  стаканам  молоко. Молоко  пили на ходу, без  хлеба, как воду,
торопливо прощались и  выскакивали на  улицу.  Когда подошел комбат,  экипаж
младшего лейтенанта Малешкина  был в полной боевой готовности. Саня доложил,
что все в порядке, все здоровы и никаких происшествий не было.
     -- Опять шапка задом наперед,-- заметил комбат.
     --  А  будь  она проклята!--  выругался  Саня,  поправляя  шапку. -- По
коням!-- крикнул комбат и вскочил на самоходку.
     Самоходка, рыкая,  мягко  покатилась по снегу. С ходу проскочив канаву,
выехала на дорогу и, круто развернувшись, ринулась в село.
     -- А Щербак, оказывается, неплохой водитель,-- заметил Беззубцев.
     Саня хотел  сказать, что  это у  него сегодня так ловко  получилось,  а
вообще-то... но раздумал и сказал, что Щербак -- - хороший водитель,
     Сане очень хотелссь поговорить с комбатом.
     -- Говорят, наши взяли Житомир, Белую Церковь... Тикает фриц.
     Комбат усмехнулся:
     --  Не очень-то шибко. Вчера под  Казатином  Шестому корпусу досталось.
Особенно Пятьдесят первой бригаде. Один батальон погорел начисто.
     -- Да ну? -- И Саня повернул на голове шапку козырьком назад.
     --  Немцы подбросили  свежие части, эсэсовцев.  Дивизию  "Мертвая
голова".
     -- "Тотен Копф", -- перевел на немецкий язык Домешек,
     -- Во-во! --  подхватил комбат.  -- Говорят, головорезы, смертники. Или
сегодня, или завтра нас наверняка на них бросят.
     -- В штабе так говорят? -- спросил Саня.
     --  Ив штабе,  да  и  по  всему  видно,-- комбат  схватился  за полевую
сумку.-- Чуть почту не забыл. Держи,-- и подал Сане пачку писем.
     В основном письма были Щербаку и Бянкину. Домешек получал изредка, да и
то от фронтовых  друзей. Сане пришло сразу два треугольника. Одно от матери,
другое из Москвы. Но не от той, от которой давно уже перестал их ждать, а от
совершенно  другой  и  незнакомой  --   К.  Лобовой.  Саня  хотел  сразу  же
распечатать это  письмо. Но  в это время по колонне, от головы  ее к хвосту,
покатился крик: "Товарищи офицеры, к командиру полка!"
     Саня  сунул  письмо  за  пазуху,   спрыгнул  с  машины  и,  придерживая
колотившую  по  ногам сумку, побежал за комбатом.  Саня несся,  как пуля,  и
прибежал первым.
     --  Товарищ полковник, младший лейтенант Малешкин по вашему  приказанию
явился,--  доложил  Саня и вытянулся по стойке "смирно".  Вместо
"хорошо, младший лейтенант Малешкин", командир полка сказал:
     -- Поправь шапку.
     Саня  чуть не взвыл и дал слово забросить  эту проклятую шапку  и опять
носить шлемофон,  который  был и  тяжелый, и холодный, и страшно  неудобный,
зато всегда сидел как надо.
     Полковник Басов  сообщил командирам  стоящую  перед  ними  задачу:  она
заключалась  в том, чтобы  совершить  восьмидесятикилометровый марш  в район
местечка Кодня и с ходу вступить в бой.
     --   Двигаться   на   предельной   скорости.  Всякое  отставание  будет
расцениваться как трусость. У  кого машина  плохо подготовлена, пусть пеняет
на   себя,--  предупредил   командир  полка   и  отдал  команду:   "По
машинам!"
     Обратно  Саня бежал с Пашкой Теленковым. Бежал легко, не  чувствуя  под
собой  ног. Ему одновременно  было  и  страшно,  и радостно.  Боялся  он  не
предстоящего боя, а  за машину, за  механика-водителя. "Что,  если  он
подведет?!"-- с ужасом думал Саня. А  Теленков надсадно, как командир,
гудел:
     --  Восемьдесят километров, и сразу в бой.  Дела паршивые, если сразу в
атаку. Что-то у меня на душе тяжело.
     -- Хватит тебе притворяться, Пашка. Как будто ты боишься.
     -- Да я уж разучился  бояться. Только на  сердце тяжело. Словно на него
каблуком наступили,-- говорил Пашка. -- Будь здоров!
     -- Будь здоров! -- Саня на ходу пожал руку приятеля.
     Санин экипаж  словно чувствовал, что дело  нынче будет серьезное. Когда
Малешкин доложил им задачу, они переглянулись и, ничего не сказав, разошлись
по  своим  местам. У Домешека с ефрейтором  все было  в  порядке.  Они  свои
обязанности знали, как говорят солдаты, туго. А Щербак заметался. Он схватил
щуп и  бросился заме рять в  баках  масло.  Масла оказалось  сверх нормы,  а
Щербак нервничал.
     -- В чем дело? -- спросил Саня.
     -- Да что-то манометр шалит.
     -- Что с ним?
     Щербак  не успел ответить. Заревели  моторы,  и  он ринулся  в  машину.
Колонна тронулась и сразу же стала набирать скорость.
     Ночью село  Высокая  Печь ничем  не отличалось  от  других  сел. Только
сейчас  Саня увидел, как Высокую Печь расколошматили. Погоревших хат было не
много, лишь кое-где чернели пятна пожарищ. Большинство хат было расстреляно.
Саня безошибочно  определял, где хату поцеловал снаряд,  а где шарнула мина.
От снарядов в  стенах чернели сквозные  дыры. Мина накрывала хату сверху.  В
крышах  зияли  провалы и  торчали расщепленные  жерди. Попадались  хаты  без
углов, без стен, или  вообще на  месте дома лежала бесформенная куча глины и
соломы. На
     самой окраине села крошечная, как скворечник, хатенка  уткнулась окнами
в снег.
     За селом колонна круто повернула на юг и понеслась
     по  хорошо  накатанной дороге.  На  обочине  сидели  солдаты-пехотинцы,
спустив  ноги в кювет, и равнодушно смотрел на мчавшиеся самоходки. Гусеницы
бросали им в лицо снежную пыль, перемешанную с едким, вонючим дымом. Солдаты
не отворачивались. Видно было, что они смертельно устали.
     Стреляя  выхлопными  трубами  и  лязгая гусеницами, колонна  нырнула  в
молоденький  сосновый  лесок  и круто  объехала  перевернутую  куполом  вниз
танковую  башню. Из-под  башни  торчали кирзовые  сапоги  и  желтые,  словно
восковые,  руки  с растопыренными пальцами. Метрах в десяти стоял обожженный
корпус.  Из люка механика-водителя свешивалось безголовое  туловище старшего
сержанта. Руками он все-таки успел дотянуться до земли.
     Малешкину стало жутко. Он взглянул  на заряжающего с наводчиком. Они, в
свою очередь, посмотрели на командира, и все трое, как по команде, полезли в
карманы за  табаком.  У  Бянкина  по  скуле, как  челнок,  сновал желвак.  У
Домешека  одна  бровь  взлетела  на  лоб, другая --  сползла на  глаз.  Саня
закурил, глубоко затянулся и вспомнил о неисправном манометре. Спустившись в
машину,  он  пробрался  к  механику-водителю, тронул  его  за плечо.  Щербак
оглянулся и подставил ухо.
     -- Как манометр?-- закричал Саня.
     --  Порядок,-- ответил Щербак и,  потянув  на  себя рычаг, зажал  левый
фрикцион.  Правая  гусеница  забежала   вперед.  Щербак  отпустил  рычаг,  и
самоходка, словно укушенная, понеслась по дороге.
     Мелколесье сменили ровные, как на подбор, медностволые сосны с дырявыми
макушками.  Под  соснами  снегу  еще  было  мало,  кое-где зеленели  лужайки
брусничника.  Декабрьское солнце греет плохо,  светит мало. Оно уже задевало
за  макушки  деревьев.  На  дороге  лежали  синие тени. Гусеницы,  громыхая,
кромсали их, смешивая с  грязным дымом  и сухим  снегом. Было очень мирно, и
если бы не рычащие самоходки, ничто не напоминало о воине...
     Первой встретилась  раздавленная немецкая каска, за  ней грязно-зеленая
шинель  с  алюминиевыми пуговицами,  потом  нога  в  сапоге.  Потом... потом
самоходки  пошли  перемалывать,  кромсать  и  утюжить  остатки разгромленной
фашистской  колонны.  Обе  стороны   дороги  танкисты   завалили  повозками,
разбитыми машинами, снарядами и тру. нами.  Сразу столько убитых Сане еще не
приходилось видеть.  Они  валялись  и в одиночку,  и  кучами  в  странных до
невероятности  позах.  Как  будто смерть  нарочно  садистски безобразничала,
издеваясь  над  человеческим  телом. Убитая  лошадь  опрокинулась  на спину,
задрав вверх ноги. Стертые копыта  под солнцем блестели, как никелированные.
Привалившись  к колесу, уронив на  грудь голову, навеки  задумался  немецк