ий
артиллерист. Совершенно нетронутой  съехала на обочину  кухня.  Над  котлом,
весело  поблескивая,  торчал  на длинной  палке алюминиевый  черпак. Зато от
машины,  к  которой   она  была  прицеплена,  остался  почерневший  остов  с
коричневыми ободами. Поперек дороги лежало что-то темное, бесформенное. Саня
не успел  рассмотреть, как  самоходка накрыла его.  А когда оглянулся, то  с
трудом распознал человеческое тело. По нему,  видимо, прошло не меньше сотни
танков  и  раскатало  как   блин.  Промелькнула  штабная  машина  с  настежь
распахнутыми дверцами. Все вокруг, и дорога, было усыпано бумагой, папками в
синих корках  с черной фашистской свастикой. Убитый офицер в  светло-голубой
шинели лежал, уткнув голову в снег. На затылок его словно кто-то вылил банку
густого вишневого варенья. Уголок  тонкого  листа  бумаги  прилип к нему,  и
когда мимо  пронеслась машина,  листок встрепенулся, словно  хотел  улететь,
беспомощно, как мотылек, потрепыхался, опять лег и успокоился.
     -- Ну и повеселились же здесь братья славяне!-- воскликнул наводчик.
     -- Поработали что надо!-- сказал ефрейтор. Сане тоже стало весело. Там,
при виде безголового танкиста, его затрясло. А тут  ничего, как будто так  и
должно быть. А как же иначе? Это же не люди, а фашисты!
     Колонну  немецких  машин,  загруженных  снарядами,  братья  славяне  не
тронули. От машин до леса протянулись  кривые следы. -- А шоферня, наверное,
разбежалась,-- сказал Домешек.
     -- Далеко не убегут, -- заверил ефрейтор Бянкин.
     И опять потянулся белый, пахнущий свежей  капустой снег, сосны с жидкой
хвоей, изредка  мелькала тоненькая,  словно  забинтованная, ножка березки  и
серенький ствол осины.
     Наводчик  с  заряжающим  закурили.  Саня  вынул  письма,  повертел  их.
раздумывая, с какого начать. Очень хотелось  с письма незнакомки К. Лобовой,
а все-таки развернул мамино.
     Мать сообщала, что живет теперь одна: Надя, родная Санина сестра, вышла
замуж за безрукого  Митьку Болдакова. Живет  пока неплохо: запаслась  на всю
зиму картошкой,  хлебца  тоже  немножко есть,  а  корова помаленечку доится.
Потом перечислила подробно все деревенские новости.
     "А  твой  товарищ  Колька Васин  пришел  с  фронта слепой. Я  его
спросила:  "Видишь хоть что-нибудь, Коленька?" А он мне говорит:
"Чуть-чуть,   тетя  Дуня,  со  спичечную  головку".  Пенсию  ему
положили четыреста рублей. Колька задумал учиться на музыканта. Говорит, что
слепым это дело очень легко дается. Выпросил у меня твою  гармошку. Ты уж на
меня, сынок, не обижайся, ты все равно играть на ней  не научился, а  Кольку
жалко. Избави  бог тебя, Санюшка, от такого несчастья. А председателем у нас
опять бывший  староста  Василий Архипыч. Его потаскали, потаскали  и опять в
председатели определили. При немцах-то  он за своих стоял горой, поэтому его
и  не  сослали.  А  в  Малинниках,  говорят,  старосту  в расход  пустили. А
часовенка-то  у ручья в Соловьихинском  лесу сгорела. Пиши, Санюшка, почаще,
уж очень я беспокоюсь за тебя. Почти каждый день хожу к бабке  Синице гадать
на  картах. Все мы к ней ходим. Мне все  время выпадает хорошая карта. А вот
Наталья Силина гадала на своего Егора, так ей  выпала вся черная  карта. Она
два  дня выла дурным голосом.  Потом Егор письмо прислал,  пишет, что теперь
служит  в похоронной  команде.  Пиши,  сынок, не ленись.  Много мне  не надо
расписывать. Напиши, что жив, -- мне и хватит. Береги себя, не суйся куда не
надо, не лезь  под пули с  бомбами. Ты ж у  меня какой-то оглашенный, всегда
тебе больше всех надо было. А береженого и бог бережет.
     Целует тебя твоя мать Евдокия Малешкина".
     Письмо  Саню  и  немного  тронуло,  и  немножко рассердило. и  немножко
насмешило.
     С волнением Саня развернул письмо москвички Лобовой К.

     "Здравствуй, боевой  Далекий, незнакомый друг  Шура.  Номер вашей
полевой  почты  дала  мне  Лидка  Муравьева.  которой  вы  выслали  денежный
аттестат. Она  мне сказала,  что  вы ей не  нравитесь и  она все порывает  с
ваии.ЯсЛидкой навсегда разругалась. Какая  она дрянь?  Я знаю, Шура,  что вы
Лидку  очень  любите.  Она  мне ваши письма  показывала II  насмехалась.  Не
переживайте, Лидка мизинца вашего не стоит. Если хотите, я с радостью буду с
вами  переписываться, а  может быть, после войны  и встретимся. Я  буду вас,
Шура, ждать. Аттестатов мне никаких не  надо,  я  не Лидка Муравьева и  сама
неплохо зарабатываю на электроламповом заводе. Живу с мамой, папа погиб  еще
в сорок первом году. Если "да", то я вышлю свое фото.
     С дружеским приветом Катя".
     Сапя прочитал еще раз  и поморщился.  Письмо показалось ему уж  слишком
простым и тусклым. Он хотел разорвать его  на клочки и развеять по ветру, но
раздумал.
     -- Ладно, присылай. Посмотрим, что ты за штука,-- - сказал Саня.
     -- Ты это о чем, лейтенант?-- спросил Домешек.
     --  Да  так...--  Он замялся.--  Одна  чудачка письмо  прислала.  Хочет
познакомиться.
     Домешек ухмыльнулся и почесал затылок.
     --  А ты,  говорят,  уже  с  одной  познакомился?-- спросил ефрейтор и,
прищурясь, посмотрел на командира.
     Саня не ответил.
     Полк  выскочил  на  широкое квадратное поле  с рыжими скирдами соломы и
остановился. Поле  с трех  сторон замыкал лес, впереди возвышалась невысокая
плоская  гора с очень ровным отлогим  скатом. На ней виднелись  крыши хат  и
церковь  с  двумя  тонкими  высокими  колокольнями. У подошвы горы, да  и по
склону, чернели танки, издали похожие на мух.
     -- Наши?-- спросил Саня.
     -- Кажется, -- неуверенно ответил наводчик.
     -- А чего они стоят? Где бинокль?
     Наводчик слазил в машину за биноклем.
     --  Точно,  наши, тридцатьчетверки,-- бормотал он, подгоняя  по  глазам
окуляры, и вдруг резко сунул бинокль командиру. -- Смотри!
     Саня  поднес  к  глазам  бинокль  и  долго  не  мог  оторваться.  Кроме
закопченных  корпусов, он увидел на снегу три грязных пятна,  башню, похожую
на каску, торчащий из снега казенник пушки и  еще... Он долго всматривался в
темный предмет и наконец догадался, что это каток.
     -- Трех в клочья разнесло,-- сказал он.
     -- Двенадцать штук-- как корова языком слизала. Это
     их "фердинанды" расстреляли,-- заверил ефрейтор Бянкин.
     -- Чего остановились?-- спросил, вылезая из машины, Щербак.
     -- Танки горелые.
     -- Чьи?
     -- Наши.
     Щербак взял бинокль и стал смотреть.
     -- Подпустил поближе, а потом в упор...
     Возражать Щербаку не стали. Какое теперь имело значение, как умудрились
немцы  сразу  столько расколошматить танков. Каждый  невольно думал о  себе.
Домешек  думал, сколько  погибло наводчиков,  Щербак--  механиков-водителей.
Примерно о том же думали и командир с ефрейтором. Молчание прервал Малешкин:
     -- Утром мне комбат сказал, что где-то здесь погорел батальон Пятьдесят
первой бригады. Может, он?
     Домешек,   великолепно  знавший  численность   танковых  подразделений,
решительно отверг это предположение. Ему возразил заряжающий:
     --  А  почему бы и  не он?  Был  недоукомплектован  или  машины  раньше
погорели. Другой только считается батальоном, а в нем всего три машины.
     Доводы были  слишком логичны, чтобы возражать.  И  спор у заряжающего с
наводчиком так и не вспыхнул.
     -- А чего  остановились-то?  --  неизвестно  к кому обращаясь,  спросил
водитель.
     -- А куда ехать?
     -- Не зная броду...
     -- Соваться, как эти сунулись?
     -- Странно: едем, едем-- и ни одного выстрела.
     -- Это хуже всего. Когда стреляют, на душе спокойнее.
     -- Ни хрена мы сегодня не доедем до этой Кодни.
     -- Солнце уже на ели, а мы ничего не ели.
     Колонна  задымила.  Щербак  с   грохотом  свалился  на   днище  машины.
Самоходки,  проскочив  поле, полезли на гору. Саня не спускал глаз  с темных
железных коробок. Две из них потихоньку еще коптили: пахло резиной и жареным
хлебом.  Заряжающий, схватив  за рукав командира, повернул его  влево.  Саня
увидел тридцатьчетверку с обгоревшим танкистом. Малешкипу показалось, что на
башне сидит веселый негр и, запрокинув назад голову, заразительно хохочет, а
чтобы не упасть от смеха, держится за крышку люка.
     --  А  это? --  Ефрейтор  повернул  Саню направо. У  дороги,  зарывшись
головами в снег, лежали рядышком офицер с солдатом.
     -- Их, наверное, пулемет срезал,-- сказал наводчик.
     Самоходки вскарабкались  на гору.  Саня  оглянулся назад. Поле затянуло
снежной пылью и дымом... Сквозь дым и пыль тускло и холодно смотрело плоское
оранжевое солнце.
     В селе опять остановились. Самоходчики  соскочили с  машин, потоптались
около них и стали разбегаться по хатам.
     Санин экипаж во главе  с командиром бросился к большому, обшитому тесом
дому с резными наличниками и высоким  забором.  Калитка забора была закрыта.
Щербак  перекинул  через нее  свою  длинную руку  и  отодвинул  защелку.  По
тропинке  шли степенно,  у крыльца остановились,  переглянулись, почистили о
скребок подошвы, робко поднялись  по  намытым  ступенькам, осторожно открыли
дверь.  Просторные  сени были  на редкость  чистые, и  пахло в  них  медом и
свечками. Домешек наклонился над Саней и прошептал в ухо:
     -- Наверное, здесь поп живет.
     В комнаты вели  две  двери. Подергали одну --  не открывалась. Дверь  в
конце коридора  распахнулась легко  и бесшумно.  Прежде чем  войти,  стащили
шапки, а уж потом несмело переступили порог.
     Саня, как командир, вошел первым и приветствовал:
     -- Здоровеньки булы!  Со скамейки  у окна, как тень,  поднялась высокая
женщина.  Черная  одежда  висела  на  ней,  как  на  палке.  Она  поднялась,
поклонилась, опять  села,  не спуская  с Сани  сухих,  колючих глаз.  От  ее
цепкого взгляда Малешкину стало не по себе.
     -- Когда немцы ушли из села?-- спросил Саня.
     Мумия опять  встала, опять поклонилась и  опять села. Саня оторопел. Но
тут из горницы вышла девица в яркой оранжевой юбке и легкой голубой кофточке
с белыми пуговицами. Она прислонилась к косяку двери и посмотрела на Саню не
то насмешливо, не то  удивленно. "Ну и шикарна!"-- с восхищением
подумал  Саня. Девица, видимо, заметила, что офицер  покраснел и  потупился.
Она самодовольно улыбнулась и как бы между прочим сказала:
     -- Наша бабушка глухая. А немцы ушли вчера вечером.
     -- Вчера здесь был бой?-- спросил Домешек.
     -- Был...-- И, помолчав, добавила.-- Мы сидели в погребе.
     Девица  опять уставилась на Саню, на  его  кирзовые огромные сапоги, на
погоны, смятые в гармошку, с одинокой тусклой звездочкой, и подавила улыбку.
Саня люто возненавидел  девчину. Ее  зеленые глаза  показались  ему злыми, а
высокий лоб до противности умным.
     Его экипаж тоже хмуро смотрел на девицу.
     -- А попить-то у вас можно?-- спросил Щербак.
     -- А почему нельзя?-- Девица прошла к посуднице, взяла кружку, зацепила
в ведре воду и подала  Щербаку. Когда он брал кружку, у него  тряслись руки.
Разве  он  в  слово  "попить"  вкладывал  прямое  значение!  Ему
совершенно не хотелось пить, так же как не хотелось и Домешеку с ефрейтором.
     -- А вы, товарищ офицер, будете?-- спросила девица.
     Саня  взял кружку  и тоже выпил ее до  дна. Ему действительно  хотелось
пить. От обиды и возмущения у него все горело внутри.
     Санин экипаж постоял еще минутку  и, видя, что на  этом  гостеприимство
закончилось,  не прощаясь вышел. В сенях нарочно топали сапогами,  а  Щербак
так хлопнул  дверью,  что  оцинкованный  таз  сорвался с гвоздя и с грохотом
покатился по полу.
     Садовую калитку Щербак открыл ногой, да так, что она едва удержалась на
петлях.
     -- Это уж ни к чему,-- заметил Бянкин.
     --  Что  "ни к  чему"?-- набросился на  него Щербак.-- Этих
немецких шкур надо вверх ногами вешать.
     -- Почему же они немецкие шкуры?-- удивился
     ефрейтор.
     -- Да по всему. Солдата-освободителя не накормить? Были бы бедные. А то
какой дом,  обстановка, шкаф, диван, медом  пахнет,  картошкой с  мясом.  У,
гады! -- И Щербак погрозил дому кулаком.
     Домешек снисходительно похлопал Щербака по плечу.
     --  Это  тебе  наперед  наука,  Гришенька.  Не ходи  по  богатым домам.
Добродетель, подобно ворону, гнездится среди развалин. Пойдем-ка в ту убогую
хатенку.  -- Наводчик  оглянулся  на  Саню и подмигнул: --  А девочка-то дай
.бог, лейтенант...
     -- А  чего в ней хорошего? Аптекарша какая-то,  -- буркнул Саня. Если б
наводчик  спросил его, почему аптекарша, он вряд ли  ответил  бы. Это  слово
случайно подвернулось  на  язык и так же  случайно соскочило.  Но Домешек не
спросил:  он, втянув  голову  в плечи, ринулся  через дорогу к  беленькой, с
перекошенными окнами хатенке. В хату экипаж  ввалился гуртом и сразу же, как
ошпаренный, выскочил из нее. В хате на столе лежал покойник под холстиной, у
головы и ног горели  свечки. Около покойника  старик в  железных очках читал
псалтырь.
     --  Ужас  как  боюсь  покойников,  меня  даже озноб  пробрал,--  сказал
Домешек.
     -- Я тоже их боюсь, -- признался Саня.
     -- Черт старый, нашел время умирать,-- озлобленно проворчал Щербак.
     -- А почему ты думаешь, что это старик?-- спросил его Бянкин.
     -- А кто ж еще в такое время умирает своей смертью?
     Экипаж вытянул шеи и стал высматривать, где бы еще попытать счастья. Но
в это время закричали: "По коням!"
     Ефрейтор вытащил мешок  с  хлебом. Разрезал  буханку,  потом  откуда-то
извлек грязный,  завалявшийся кусочек сальца,  поскреб ножом  и  разрезал на
четыре дольки.
     -- Голод-- лучшая приправа к хлебу,-- сказал Домешек и целиком отправил
свою пайку в рот.
     - Надо бы  и Гришке пожрать.  Ты его  подменишь?  --  спросил  ефрейтор
наводчика. Домешек кивнул головой.
     Малешкин  без аппетита жевал хлеб  и  думал о богатом  доме, о красивой
неприветливой хозяйке и сам себя спрашивал. "Почему они такие жадные и
черствые?  Или  действительно  с фрицами  якшались? Или она  и в самом  деле
попова дочка?"
     --  А  ты  это  здорово,  Мишка,  сказал, что  добродетель  гнездится в
развалинах. Ты это сам выдумал?-- спросил Саня.
     -- Читал где-то. А где-- убей меня, не помню.
     Малешкин с любопытством посмотрел на своего наводчика.
     -- Ты здорово начитанный. Почему тебя не пошлют в офицерское училище?
     -- Посылали, даже приняли, а потом выгнали.
     -- За что?
     -- Потому  что  я сугубо гражданский человек,-- не без гордости  заявил
Домешек.
     Бянкин усмехнулся:
     -- Он мечтает стать фигфаком.
     -- Сколько  я тебе долбил, идиоту, что  буду  сапоги шить,--  и Домешек
запустил в ефрейтора коркой.
     В  конце   этого  длинного  несчастливого  села  они  увидели  подбитую
"пантеру".  Снаряд  попал в борт и проломил броню. Неподалеку от
танка застрял  в канаве бронетранспортер. В  нем валялись  зеленая  с рыжими
пятнами куртка  и  каравай белого  хлеба. За  поворотом дорогу  перегородило
самоходное  орудие  "фердинанд".   Саня  увидел  его  впервые  и
разочаровался.   Пушка  у  "фердинанда"  была  обычная,  как   у
"тигра",-- восемьдесят  восемь миллиметров,  с набалдашником  на
конце,   и   сам  он   походил  на  огромный  гроб   на  колесах.  Броня   у
"фердинанда"  вся  была во  вмятинах,  словно ее усердно долбили
кузнечным  молотом. Но экипаж, видимо, бросил  машину после того, как снаряд
разорвал гусеницу.
     --  Смотри,  как его  исклевали.  Это он,  гад, расколошматил  наших,--
заявил Щербак.
     -- Такую броню нашей пушкой не пробьешь,-- заметил Бянкин.
     -- С пятидесяти метров пробьешь,-- возразил Саня.
     -- Так он тебя на пятьдесят метров и подпустит!
     Колонна  стала  подниматься  на  холм, поросший кустарником. Кустарник,
видимо, рубили на дрова и вырубили как попало. В одном месте он  был высокий
и частый, а в другом-- редкий, низкорослый. Тут  зияла плешь, а там тянулась
кривая лесенка. Вообще круглый холм походил на голову, остриженную для смеха
озорным парикмахером. Но не это привлекло  внимание  самоходчиков.  По холму
взапуски  носились  зайцы, совершенно не обращая внимания на  рев  моторов и
лязг  гусениц. Кто-то по  ним застрочил  из автомата. Серый длинноухий русак
перед Саниной самоходкой пересек дорогу.
     -- Ну, это не к добру,-- сказал Щербак.
     Саня  тоже в душе ругал косого черта. А  заряжающий равнодушно заметил,
что стрелять их некому.
     На горизонте, словно  из  земли, вылезала лиловая туча. Солнце, прячась
под нее, разбрасывало по небу длинные красные полосы. Снег от них стал алым.
И вдруг из тучи выплыл "юнкере", за  ним-- второй, третий.  Саня
насчитал  двенадцать. Они плыли  медленно,  гуськом и  походили  на огромных
брюхатых  стрекоз.  Головной "юнкере"  внезапно, как по  желобу,
скользнул  вниз, скрылся  за  лесом, а  потом взмыл вверх, догнал  последний
бомбардировщик,  пристроился  ему   в   хвост  и  опять   ринулся   в  пике.
"Юнкерсы" описывали  круг  за  кругом. Казалось,  между небом  и
землей крутится гигантское, чертово колесо. Взрывы доносились глухие, словно
из-под  земли. "Юнкерсы"  отбомбились, а на смену им  из тон  же
лиловой  тучи выползли  "хейнкели", похожие на куцых  ворон. Они
шли  еще  медленней, а потом начали, как из мешка, сыпать бомбы. Им никто не
мешал.
     -- Да,-- вздохнул
     Саня.
     -- Да,-- повторил ефрейтор.
     -- Сволочи,-- чуть не плача, сказал Щербак.
     Самоходный полк, не снижая скорости, шел туда, к темному, как изогнутая
бровь, лесу, над которым безнаказанно развлекались фашистские стервятники.
     Догнали  артиллеристов.  Грузовики, буксуя,  тащили  за собой  зенитные
пушки.  В  кузовах  сидели  артиллеристы, хмурые и  равнодушные.  Скуластый,
сержант  с красным,  обветренным лицом пиликал  на губной гармошке. Звук  ее
сквозь шум моторов доносился до Сани, как писк комара. Когда самоходка почуй
впритирку  проходила  мимо  "студебеккера",  сержант надулся  и,
выпучив    глаза,    дунул.    Гармошка    дурным     голосом     закричала:
"Караул!", а сержант расхохотался.
     Потом обогнали батальон пехотинцев. Батальон, видимо,  месил снег  весь
день. Солдаты брели цепью один за другим, упорно глядя себе под ноги. Позади
всех ковылял  маленький солдатик.  Сначала Сане показалось,  что шинель идет
сама по себе, перекладывая  с плеча на  плечо автомат.  Когда  машина  с ним
поравнялась, из воротника шинели на  Саню  глянула совсем детская остренькая
мордочка, на которой горели два черных с красными жилками глаза. И столько в
них  было  злости и зависти,  что Малешкин отвернулся. Впереди  батальона  в
новеньком полушубке, опоясанный новыми ремнями, энергично размахивая руками,
шел капитан. Шапка у него сидела на затылке, а темные волосы свисали на лоб.
     Уже  темнело,  когда  полк  достиг леса.  Ухали пушки.  Глухо  рокотали
гвардейские минометы. Сбоку истошно  заревел немецкий шестиствольный миномет
"ванюша". От взрыва Малешкин оглох. Щербак ринулся в люк, за ним
ефрейтор.  Миномет опять  заревел. Саня бросился в машину и закрыл за  собой
люк.  Взрыв  был  настолько  сильный,  что  самоходку  подбросило.  Малешкин
подбородком  ткнулся  в панораму и с кровью выплюнул на  ладонь зуб. -- Один
готов, -- сообщил он.
     -- Кто? -- спросил Щербак.
     -- Зуб.-- Саня посмотрел на зуб.-- Хрен с ним. Не жалко. Гнилой.
     -- А я располосовал фуфайку,-- пожаловался Щербак.
     Домешек оглянулся и оскалил зубы:
     -- Ну и дурак.
     -- Закрой люк!-- закричал Щербак.
     Наводчик,  согнувшись над  рычагами,  не  обращая вни  мания  на ругань
Щербака,  вел самоходку с приоткрытым люком. Впрочем, стрельба прекратилась.
Саня высунул  из  машины голову. Где-то гулко, как по пустому ведру, лу  пил
крупнокалиберный пулемет. Но и он скоро смолк.  Ста ло  совсем тихо и совсем
темно. Самоходка двигалась на ощупь, вплотную за машиной Теленкова.
     -- Эй, Саня, ты жив?!-- закричал Пашка.
     -- Жив,-- ответил Саня.-- А ты?
     --  Тоже.  У  меня  одну  бо