обезболивающего,  я прилег на диван. И  только
боль  чуть-чуть стала  отставать от  нападок на  полость  моего рта, а  тело
погрузилось в легкий сон,  как раздался телефонный звонок. Совсем не кстати.
Поднимать с мягкого дивана свое захворавшее туловище мне не хотелось, и лишь
после  третьей  серии  пронзительных  трелей  я,  охая, встал,  дохромал  до
телефона  и  поднял трубку.  Сквозь волны шумов  и  потрескиваний российских
междугородних линий, незнакомый женский голос сообщил:
     - С вами хотят поговорить. Я передаю трубку.
     -  Кому? А  кто  звонит? Вы  к кому  звоните? - завывая от боли во рту,
недобро пробурчал я. - Вам кто нужен?
     - Это военный госпиталь Оренбурга. С вами желает поговорить больной.
     - Какой еще госпиталь? Я тут причем? - едва не швырнув трубку на рычаг,
я переспросил, - Я тут причем? Какой еще госпиталь?
     - Э! Это я с кем говорю? - вмешался хриплый и невнятный мужской голос.
     - А че? - напрасно тратя оплаченное за междугородку время, я от колющей
боли подпрыгивал у телефона. - Вы к кому звоните?
     - Не, это не Пес, - разочаровался мужчина на том конце провода, - голос
не его. Сестра, нате, трубку возьмите.
     -  Извините за  беспокойство,  до  свидания! -  со  мной  прощался  уже
знакомый женский голос.
     И тут до меня дошло! "Пес!" - так меня называет только  мой вечный друг
по имени  Мистер,  который сейчас  должен быть  в  Чечне,  и  из-за которого
приходиться уже несколько месяцев  смотреть выпуски  вечерних  новостей -  а
вдруг  его покажут. Только почему он звонит  из Оренбурга, из госпиталя? Вот
черт! Значит, его ранило, и он лежит в госпитале! А я, старый идиот...
     -  Нет,  не кладите, пожалуйста,  трубочку!  Дайте больному! - неистово
закричал я. - Дайте больному!
     - Хорошо, - неожиданно согласилась добродушная женщина, - говорите!
     Я   закричал  еще   громче,  на  пределе  возможностей  моего,   трижды
замороженного уколами, рта:
     - Это я, я! Это я - Пес! Как дела? Ты, почему в Оренбурге?
     - Не, это  не он. Голос не его. И не кричит он, спокойно разговаривает.
- Мистер  снова  решил  прервать  никак не клеившийся разговор.  -  Возьмите
трубку,   -  видимо  он  обратился  к  телефонистке,   затеявшей  весь  этот
переговорный процесс, - спасибо, я пошел.
     -  Это я! -  не унимался  я.  -  Просто  мне зуб выдернули, мне  трудно
говорить, и голос поэтому, наверное, изменился. Это же я!
     Я понял, что для достижения  взаимопонимания, я  должен подать условный
сигнал типа того, по  которому я сам догадался, что  мне  звонит Мистер, и я
стал перечислять прозвища наших общих друзей:
     - Мистер! Доктор! Пух! Славон! Мария! Рыбка!
     - Точно, это - ты! - обрадовался Мистер. - А я, было, думал, что не ты.
Как дела?
     - Ничего, голова только болит. Зуб проклятый, - я не нашел ничего более
интересного, как говорить об этом глупом зубе, - болит.
     - У меня тоже голова болит.
     - Что, тоже зуб? - стормозил я.
     - Ага, точно, зуб...
     "Пип,  пип,  пип, пип!"  -  короткие  прерывистые  гудки  прервали  наш
совершенно бессмысленный разговор.
     "Вот, дурак! Не виделись и не разговаривали целую вечность времени, а я
чушь какую-то нес про зуб. Вместо того, чтоб его  расспросить, что да как, я
про свой зуб... " - занервничал  я, все еще  стоя у телефона  и  пережевывая
содержимое разговора.
     Минут через пять, окончательно домыслив, что "если Мистер в  Оренбурге,
а не в Чечне, если Мистер в госпитале, а  не в Чечне", то  он - ранен,  и я,
кретин эдакий, понял: "Мистер ранен, а зуб - это отмазка."
     Быстро схватив носовой платок -  для вытирания последствий постепенного
разморожения десен, то есть для вытирания слюней -  я  выбежал  на  улицу  и
помчался к родителям Мистера. "У них телефона нет, а значит, они не в курсе,
что Мистер ранен и лежит в  госпитале" - первый раз за  день здраво рассудил
я, как  угорелый  летя  с  радостными -  жив -  и  не радостными  - ранен  -
новостями к дому Мистера.

эпизод пятый: "Печенье" (Мистер. Оренбург.)
     - Спасибо  вам. Ну, я пойду. -  Я  пожал приятно мягкую ладонь дежурной
медсестры,  разрешившей  мне  позвонить домой  прямо  с  ее,  обычно  никому
недоступного, телефона.
     Звонил  я не совсем чтобы домой - там телефон  не  установлен -  звонил
лучшему другу, но это - равнозначно.  Он, наверняка уже прибежал к родителям
и взахлеб  рассказывает  им  о разговоре.  Мама, наверное, тихонечко плачет,
отец  -  выгоняет из  комнаты  братишек  -  чтобы  лишнего не  знали,  а они
сопротивляются,  настаивая, что дети - тоже люди и они  тоже имеют право  на
информацию. А где  же кот? А кот, как обычно, лежит на  стульчике на кухне у
теплой  плиты  и дрыхнет,  во сне таинственно  пошевеливая  длинными  серыми
усами.
     Не надо было звонить. Родители сейчас на уши встанут от таких известий.
И  приедут еще сюда. Недалеко,  конечно,  всего 550 километров.  Но с работы
надо отпрашиваться, с машиной надо договариваться и вообще, так весь поселок
узнает,  что  со мной  и как.  Не  люблю  я  такую  огласку. Поселок  у  нас
маленький: на  одном конце чихнут, а на другом скажут, что взрыв был. Слухов
будет! Сделают из меня черте-кого, да будут лопотать целую неделю.
     За размышлениями я  не  заметил, как  дошел до палаты. А там - сюрприз!
Смачно  жуя  мои  (!)   печенье,  на  моей  же  кровати  сидел   Муса!  Этот
хитроиспеченный башкиренок и здесь донимает меня!
     - Здорово,  братишка! - заталкивая остатки  печенье, в итак  до  отказа
набитый рот, прочавкал Муса.
     - И ты здесь.  Тебе бы лишь бы не работать!  - я крепко сжал протянутую
мне руку. - Здорово, Муса!  Какими судьбами? Как нога? Как там наши пацаны в
бригаде?
     Нагло доев все сладости с моей  тумбочки, Муса рассказал мне о том, как
почувствовав  острую боль  в  голени,  решил навсегда завязать  с  войной, и
поэтому сразу драпанул в медчасть, нечаянно забыв обо мне.
     - Ты же  сильный и здоровый,  не  то,  что я. Я думал, тебе  ничего  не
будет,  - он  в  недоумении, мол,  как это тебя угораздило, развел руками  и
продолжил свой эмоциональный треп, - ты же знаешь. Я, это, блин, как всегда,
блин. Мне сейчас документы наладят и я отсюда  - и  в часть. Танцевать могу,
ходить могу, приседать могу, а лежать - спать тем  более могу, так что я тут
проездом. Вот тебя нашел,  зашел поздороваться.  А  то, как, родной командир
отделения болеет, а я, что, даже не навещу что-ли. Да не в жизнь!
     Слушая  Мусу,  я почесывал затылок: "Вот заливает, гад!", но молчал, не
икал, не перебивал, а в конце даже пожал ему руку.
     - Молодец, что живой!
     - Ну, я, это, пошел уже. Давай, командир, не болей! Бывай, - Муса встал
и пошел к двери, - выздоравливай!
     Улыбнувшись неожиданно появившемуся, и  так  же неожиданно удалившемуся
визитеру, я лег на кровать.
     Грязными  руками  вытаскиваю  из-под  серой  мятой  подушки  загаженную
жирными  пятнами тонкую двенадцати страничную  тетрадку. Ровно  по  середине
открываю:  шестая страница получается,  центр  отдельно взятого  мироздания,
пупок земли  тетрадочной, эпицентр словесной  несуразицы, буквенный рай.  Из
бокового  кармана "камка" двумя пальцами выуживаю ярко-желтую, со сгрызенным
колпачком, ручку. Паста обычная - толстая, темно-синяя. Вздыхая, перебираю в
памяти наиболее запоминающиеся  события  последнего дня. Ничего  особенного.
Все живы, здоровы, в роте потерь нет, у соседей  тоже  все лады. Никого пока
не  привозили.  А  вот  позавчера  у  нас  заварушка  была.  Привезли одного
двухсотого и тринадцать  раненых.  Некоторые тяжелые были. В госпиталь их на
вертушке отправили, кого в Ханкалу, а  кого  во  "Владик" - на  операцию. Не
знаю, может кто-то из них и помер по дороге. Не знаю, врать  не буду. Как-то
равнодушно  я  об  этом  рассуждаю,  к  смерти  привык  что-ли,  отупел  или
отморозился,  но  начиная с  пятого  августа  потери стали  преследовать нас
ежедневно - тут  не до рассуждений стало, когда до смерти - один шаг. Но нам
везло, а соседям  - нет. У них потери в несколько раз больше наших. Окружили
их нохчи где-то  в центре города  и долбят неделю  подряд.  Озверели совсем.
Война  - войной, но над трупами - зачем  издеваться, нас хотя  бы похоронить
по-человечески  можно  или  нет.  Не  хочу  домой  с  вывернутыми  наизнанку
внутренностями,  хочу  живым.  Ладно,  сегодня  писать  ничего  не буду,  не
писатель  я,  голова  по-другому  работает,  по рабоче-крестьянски. Я закрыл
тетрадь  и надежно  спрятал ее  назад, под  подушку.  Идти надо, моя очередь
заступать на  дежурство. Моя очередь  дежурить  на тонкой, невидимой  полосе
между жизнью и смертью.
     Я открыл глаза. Черт! Мокрым от  холодного пота, нескромно захватившего
мое сонное тело,  я лежал на  железной скрипучей  кровати и глубоко и громко
дышал.  Я огляделся.  Оказалось,  я  не  в  солдатской  палатке  на  окраине
Грозного,  а в  госпитальной палате в  центре  Оренбурга. Треклятый  сон  на
несколько  мгновений вернул меня на последнюю русскую войну ХХ века. Вернул,
что бы напомнить о смерти, выпустившей меня из своих цепких лап по известным
только одному Всевышнему причинам.
     Дневник я вел  всего дней  десять. Нет, записывать для потомков  важную
правду войны  я догадался  не  сам,  у капитана одного подглядел.  Но  писал
только о том,  что видел своими  глазами. Ровно пять страниц мелкого ровного
почерка набралось в моем дневнике. Только где он сейчас? Когда меня ранило -
не до дневников было. Из личных вещей у меня остался только военный билет, в
котором появилась единственная новая запись:  " Ранение 19.08.1996г. Получил
минно-взрывную   травму,   контузию   головного    мозга   легкой   тяжести,
огнестрельное слепое осколочное ранение  правой височной области."  Вот так,
ничего лишнего.

эпизод шестой: "Я против Вас!" (Пес. Татарстан.)
     Двумя  руками  сильно  толкнув  дверь,  я  влетел  в прихожую. Родители
Мистера   только  что  пришли  с  работы,  поэтому  и  были   в  прихожке  -
переодевались: снимали пыльные спецовки. На звук открывшейся двери выглянули
братишки. Увидев  меня - с красным лицом, возбужденного и задыхающегося, они
притихли.
     - Живой! - только и смог выговорить я.
     Гурьбой молча прошли на кухню, поставили чайник. Я обвел  самых близких
Мистеру людей взглядом:
     - В госпитале он. В Оренбурге.
     - Ах! - выдохнули они одновременно вчетвером. - Когда?
     - Звонил  мне  пять  минут  назад.  Сказал, что  живой...  Всем  привет
передал. И связь оборвалась... Больше не звонил.
     - Что сказал-то? - мать вытирала первые слезы. - Ранен?
     -  Ничего  страшного.  Царапнуло,  - соврал я,  чтоб  ее  успокоить,  -
чуть-чуть.
     - Мать, - поглаживая густые черные усы, отец Мистера  ласково глянул на
свою жену, - завтра поедем.
     - Чайник вскипел. Чаю?
     ... Через  час, придя  домой, я сразу  открыл свой песенник.  Еще через
час, кривым размашистым почерком вывел: "Я против Вас!" Это была моя  первая
песня о  чеченской войне. Первая, посвященная друзьям,  прошедшим через этот
ад. Первая, которую Мистер, стесняясь и скрывая слезы, через  день слушал из
старого госпитального магнитофона.
     Сколько таких песен я напишу потом, я  еще не знал. И  представить себе
не  мог,  как коснется эта война меня, никогда не  видевшего смерти  близко,
никогда не  стрелявшего  во  врага  в  упор, никогда  не  ходившего в  атаку
врукопашную,  никогда не  нюхавшего пороху,  и до  того  момента  никогда не
задумавшегося  о  причинах   и  последствиях  этой   войны.   Еще   не  было
беспробудного  пьянства  одного  друга-ветерана,  не  было  ежедневных  драк
другого, еще не возвратился из армии  третий, еще не подружился с четвертым,
еще не ездил в госпиталь к пятому. Еще не видел этой войны...
     (февраль 2003)




 * 4. РЯДОВОЙ Кэмэл *

     "Сражайтесь  на  пути Аллаха, но не допускайте  крайностей,  не  будьте
вероломны, не подвергайте людей пыткам, не  убивайте ни женщин, ни стариков,
ни детей" Пророк Мухаммад

Каждый солдат, из тех, кто там был, не забудет войны никогда...
     Юг, солнце, пляж, море, простор, кайф.
     Новороссийск, ВДВ, казармы, армия.
     После  шести   месяцев  спецподготовки  в   военно-полевом  лагере  7ой
Гвардейской воздушно-десантной дивизии  я, показавший отличные результаты на
учениях, был зачислен в сводный батальон для проведения антитеррористических
операций на территории Чеченской Республики. Короче, поехал на войну.
     Из  "Новороса"  до  Моздока  добрались  на  грузовиках  УРАЛ,  затем на
вертолетах  МИ-26,  или  "коровах",  как их  у  нас  называли,  долетели  до
аэропорта   "Северный".   Разместились  в   Ханкале,  на  пункте  дислокации
большинства  воинских  частей,  принимающих участие  в боевых  действиях.  В
Ханкале  народу -  пресс, это и  солдаты,  и  все  командование  тактической
группировкой,  и   журналисты,   и   эмиссары  из  различных   международных
организаций.
     Первый  бой, по-армейски  -  "выход на боевые", состоялся на пятый день
моего пребывания в зоне вооруженного конфликта, то есть *** 1996 года. После
прорыва  банды  полевого  командира  Салмана   Радуева  из  Первомайского  и
Новогрозненского, мы,  возглавляемые,  тогда еще полковником,  В.  Шамановым
(сейчас  -  губернатор,  генерал, герой  России)  догнали  и  "дожали" часть
радуевских боевиков, отставших от основной колонны. Удалось уничтожить более
двадцати "духов", наши же потери были неизмеримо меньшими - всего  несколько
раненых бойцов.  И среди них  - я. Ногу чуть не оттяпали, гады, зла на  этих
уродов не хватает. А Шаманов, несмотря на  звание, в  те дни вместе со всеми
подчиненными мерз в окопах, недоедал, недосыпал,  но ходил в атаку, где тоже
был ранен.  Больно, холодно,  страшно ему  было, как  и  нам. Зато,  Шаманов
заслужил огромное уважение всего личного  состава батальона.  За него стояли
горой  и погибали смело. Каждый  рядовой, видя  решительность "батьки",  сам
заряжался  положительной энергией  командира и  храбро  шел в  бой.  Шаманов
проявил  себя  настоящим  лидером, мужиком, хозяином.  Я,  за  таким  редким
талантом как он, и сейчас готов идти в бой.
     За  этот  выход  я  был награжден  медалью  Суворова, но узнал  об этом
намного  позже,  уже  на  гражданке.  Сейчас  медаль  лежит  у  матери.  Она
показывает  ее подружкам,  родственникам,  гордится мной. А  я горжусь своим
взводным - классный мужик, настоящий профессионал. Не раз и не два он спасал
нам жизнь. А ведь старше меня всего на  чуть-чуть (мне тогда было 22). Жаль,
не знаю где он сейчас, может, черкнул бы пару строк.
     После  уже  не  первых,  но  на  сей  раз  непродолжительных каникул  в
госпитале,  я добровольно  вернулся в Грозный. Весь март и  апрель входил  в
состав  группы  охраны  Дома  правительства  Чечни,   где  видел  многих  из
высокопоставленных  чиновников,  тогда  находившихся  на  Северном  Кавказе.
Легально и нелегально. С  официальными  и неофициальными  визитами.  Все они
туда приезжали.  Практически  весь  столичный  политический  бомонд проходил
через дверь, которую охранял я. Как будто здесь Москва какая-нибудь.
     Затем,  в  мае,  в составе  своей  роты,  я  стоял  на  блокпостах  под
населенным  пунктом  Шали,  где обнаружил и обезвредил  несколько  боевиков.
Удивлялся  - плененные  "духи" знали о  расположении  наших частей и  планах
нашего командования  намного  больше чем  мы  сами.  Но за это они заплатили
сполна. Нет, мы их не били и не мучили, ничего подобного. Просто  поговорили
по-мужски. Один на один.
     С  разными "духами" имел дело. Кто-то воевал за Родину, кто-то за Веру,
а кто-то  просто  так  - ведь делать  больше ничего не умел, только воевать.
Представьте, человеку двадцать лет, из которых он пять лет живет в состоянии
войны. То есть,  всю сознательную жизнь он, волей или не волей, сталкивается
с войной. Работать негде, уехать - никак и некуда, а кушать хочется  всегда.
А  если  у него еще и жена, и дети,  родители старые,  их ведь  тоже кормить
надо. Да и религия вроде не против, если мусульманин немного повоюет, джихад
и все такое прочее.  Все стреляют и они постреляют. Что, хуже всех что-ли? И
если  таких несчастных неудачников еще можно постараться  понять, (можно, да
не нужно), то как понимать бывших уголовников, нашедших в этой войне радость
безнаказанного убийства? Все-таки убивать людей - самый тяжкий грех  в любой
религии. Ой, не буду лезть в дебри, анализировать, сопоставлять, думать - не
мое это. Сами голову  ломайте, ежели хотите.  Но скажу:  большинство "духов"
все же воевали за деньги. Сволочи, этим уродам нет никаких оправданий, кроме
одного - пули в лоб. Кстати, само происхождение слова "дух" мне первое время
оставалось неизвестным. Спрашивал у офицеров, они  тоже ничего существенного
объяснить не могли: "Дух - он и есть "дух".  Уже под дембель встретил одного
умника, который довел до меня истинный смысл этого слова:  "Душман  хренов!"
На том и порешили.
     "Лучший джихад есть тот, когда человек
     говорит правду в лицо правящему тирану" Пророк Мухаммад
     Много чего видел, много чего пережил. Вспоминать не охота, а что охота,
то  и вспоминать нельзя. Не положено. Сейчас, спустя пять лет, если какие-то
мелочи  и стерлись из памяти, то  и черт с  ними, такого  добра не жалко. Но
ведь главного -  не  забыть никогда.  А это,  главное, -  у каждого свое.  Я
никогда  на  жизнь не жаловался,  и жаловаться не  собираюсь. Воевал  не  за
деньги, не  за льготы и привилегии, не за медали. За Родину. "Если  не я, то
кто?"  - это  про меня. Да,  я  такой,  старого  помола.  В  Родину  верю, в
справедливость,  в лучшую  жизнь.  И когда  Родина  сказала "надо!",  я,  не
колеблясь, ответил: "Есть!" А милостыня  мне не  нужна, не люблю, когда меня
жалеют.  У нас  в стране и без  меня хватает физически и психически увечных.
Вернее, у нас в стране нормальных людей почти и нет. Страна - калека. Каждый
-  если  не  инвалид,  то  ветеран  ВОВ, если  не воин-интернационалист,  то
ликвидатор-чернобылец,  если не  репрессированный,  то  незаконно осужденный
политической  системой. Каждый индивидуум  в свое время был  чего-либо лишен
или в чем-то ограничен и теперь готов предъявить свои претензии государству.
А тут еще мы, "чеченцы", со своими проблемами появились, нежданно-негаданно,
нагрянули. Проблемы.  Мне  действительно  становится  обидно, когда  я  вижу
ветеранов  Великой  Отечественной  с  протянутой  рукой.  Люди,   всю  жизнь
горбатившиеся на государство, на  старости лет  не могут жить не  то, что бы
полноценной,  а  хотя бы,  божеской  жизнью.  Уже  позади  голод, сталинские
репрессии,  война,  фашистские  лагеря,  послевоенная   разруха,  хрущевская
оттепель,  брежневский  застой, перестройка, развал  Союза и  большая  часть
отведенных  господом  богом  лет.  Жизнь,  фактически,  уже  прожита.  Люди,
поднимавшие целину  и сибирскую нефть, годами стояли в очередях за коврами и
телевизорами, получали продукты по  талонам,  но  боролись за будущее  своих
детей. За мое  будущее. И что  теперь? Группа  ворюг, прозванная олигархами,
жирует, а вся наша, некогда могучая, страна, донашивает последние калоши. Их
дети загорают на заграничных пляжах, а мы месим чеченскую грязь, зарабатывая
своей кровью миллионы для чужих карманов. Рваный  камуфляж,  стертые сапоги,
да  видавший  виды  автомат, вот  она, наша  жизнь.  Жизнь.  Жизнь ужасна  и
прекрасна одновременно. Секунду  назад  сморщенный лоб и квадратные глаза  в
преддверии  смерти,  но  вот  пуля  просвистела  мимо  и,   уже   радуешься,
улыбаешься, любуешься красотой заката. Злишься, почему я лежу в этой грязи и
где же Всевышний,  почему он не  спасет  и не вытащит меня из такого дерьма,
какого хрена я вообще тут делаю и, тут же, благодаришь этого  же Бога за то,
что остался жив.  Считаешь, что Бог любит тебя и ты самый счастливый человек
на  всем белом свете.  Жизнь уди