ошалел, очумел, потерял голову, у него, что
называется, отказали тормоза.
   Возможно, в глубине души капитан давно мечтал послать все к черту,
рвануть куда-то без оглядки, нырнуть поглубже и забыть в угаре службу,
дисциплину, унылые расписанные по минутам дни.
   Капитан был не из тех, кто прожигает жизнь. И пока он жил в привычном
казенном режиме, он еще держался. Но едва повеяло свободой, его понесло,
как коня, которому под хвост попала шлея.
   Они пропадали в Москве вечер и ночь и вернулись наутро без гроша в
кармане.
   Они прикатили к завтраку, когда пациенты по утреннему морозу тянулись
в столовую. Женщина проворно выскочила из такси, захлопнула дверцу и,
стуча каблуками, резво пробежала по асфальту - словно из пулемета
прострочила: звонкая очередь изрешетила сухую морозную тишину.
   Машина продолжала стоять, точно шофер пребывал в раздумье, потом
сонливо, нехотя как-то открылась другая дверь, и, как куль, как туго
набитый мешок, на снег выпал капитан первого ранга. Такси решительно
тронулось с места и, набрав скорость, укатило второпях без всякой надежды
на возвращение.
   Капитан полежал, как бы собираясь с мыслями, поднялся с трудом и
медленно, задумчиво побрел, шатаясь, вслед за упорхнувшей подругой.
   Он был похож на идущего в гору альпиниста, который испытывает
кислородное голодание: тяжело дышал, часто останавливался и отдыхал,
наклонив голову, будто осмысливал пройденный путь, потом вновь продолжал
восхождение. В руке он держал прозрачный пакет с банными принадлежностями
- мыло, мочалка, полотенце, которые он второй день повсюду таскал с собой;
странно еще, что он их нигде не потерял.
   Подумать только: два дня он таскал их повсюду и не сподобился, не
исхитрился потерять! Впрочем, ничего странного: мыло, мочалка и полотенце
были казенным имуществом, а для служивого казенное - это святое.
   Едва парочка прикатила, мне тотчас доложила о них дежурная медсестра.
После завтрака я дал капитану выспаться, потом пригласил к себе и принялся
распекать за нарушение режима, пообещав отправить в родной гарнизон, если
подобное повторится.
   В его лице не было ни сожаления, ни раскаяния, он молча выслушал все
и кивнул в знак того, что понял.
   - Как вы могли? - вопрошал я с досадой. - Боевой офицер, командир!..
   - Погружение, - неожиданно произнес он неизвестно кому - мне ли, себе
ли или просто изрек в пространство.
   В кабинете неожиданно запахло морем - йодом, рыбой, водорослями,
соленой водой... Я вдруг увидел, как огромная железная рыба беззвучно
погружается в море, скользит плавно, как тень, опускаясь из света во тьму.
   Лодка шла на глубину. В бесшумном сонливом падении заключался некий
гипноз, что-то завораживающее: лодка уходила вниз и как бы отдавалась
морю, его неодолимой власти - черная бездна притягивала и влекла.
   Вероятно, существовал в этом особый смысл. Что-то манящее таилось в
глубине, где можно было скрыться, исчезнуть, отрешиться от поверхности,
забыть себя, свое привычное существование. Как ни суди, многих из нас
тянет пучина, кое-кто все отдаст, чтобы забыться там хоть на миг.
   Я отпустил капитана, строго наказав принять положенные процедуры.
   - Слушаюсь! - объявил он четко и ушел, унося с собой запах моря.
   Подруга ждала его у крыльца, надо отдать ей должное. Из окна кабинета
было видно, как тесно прижавшись, рука об руку, они мирно брели по зимней
просеке. И не сказать было о недавнем загуле, даже подумать было грешно.
   Черная морская шинель капитана контрастно и ярко выделялась среди
освещенных солнцем январских снегов. Пара медленно удалялась, таяла в
морозной белизне, пока не исчезла, затерявшись в заснеженном пространстве,
как челнок в открытом море.
   Их привезли поздним вечером, почти ночью. Попутная машина доставила
их к монастырским воротам после отбоя. Честно говоря, им еще изрядно
повезло: машина неисповедимо выкатилась из темноты, шофер сжалился над
ними, когда замерзшие, поддерживая друг друга, они через силу тащились по
морозу.
   Дорога была - сплошной лед. Скользя и падая, они плелись с трудом,
как слепцы без поводыря. Ни души не было на шоссе и вокруг, даже лиса,
которая укутывала женские плечи, исчезла, видно, сбежала, не выдержав
беспробудного пьянства - удрала, дала деру и теперь шлялась неизвестно где
или с отчаяния зарылась в сугроб.
   Судя по всему, странники набрались не меньше, чем вчера. И он, и она
заплетающимися языками что-то сбивчиво бормотали, привратник ничего не
понял, как будто они изъяснялись на неведомом наречии; сторож ворчливо
отпер ворота и пустил окоченевших путников в монастырь.
   Капитан в тот вечер угощал весь Звенигород. Он накрыл стол в
городском ресторане, похожем на тифозный барак, и допоздна кормил и поил
всех желающих, а после снял с маршрута рейсовый автобус и приказал
развести гостей по домам.
   Разумеется, он спустил все деньги, ему даже не хватило расплатиться и
подруга самоотверженно сняла с себя лису; они оставили мех в залог, чтобы
завтра отдать долг, но не удержались и пропили лису. Да, пропили, как это
ни прискорбно.
   Ночью я дежурил в приемном отделении. Среди ночи мне позвонила из
спального корпуса дежурная медсестра и растерянно сообщила, что капитан
исчез. Его не было в палате, она обыскала корпус и вышла на крыльцо: на
выпавшем недавно снегу внятно отпечатались свежие мужские следы. Они вели
к воротам, толстый брус, который запирал створки, стоял у стены, одна
створка была приоткрыта, следы вели в лес.
   Куда он шел? Зачем? Какая сила подняла его среди ночи и погнала
прочь? Что за огонь жег его внутри и не давал угомониться?
   Возможно, проснувшись, капитан вспомнил о шампанском и решил сдержать
слово. Дело чести, как говорится. Или причина заключена в другом и нам ее
не узнать, если не осенит кого-нибудь внезапная догадка.
   Я поднял персонал - санитарок, сестер, ночных сторожей, кликнул
добровольцев из наших пациентов, разбуженных голосами; рассыпавшись цепью,
мы прочесали ночной лес. Капитан лежал под куржавым [мохнатый от инея
(диалект.)] кустом, нависающим над ним, как белый шалаш. Крещенская
ночь не время для пикника, мороз к утру ударил такой, что воздух, мнилось,
остекленел - тронь, зазвенит.
   Капитан лежал на боку, поджав колени, я подумал, что он уже не дышит:
густой иней, как белая щетина, покрывал бескровное лицо. Двумя пальцами я
поднял его застывшие бледные веки, в лунном свете холодно блеснули тусклые
рыбьи зрачки.
   Когда я тронул его, капитан неожиданно подал знакомую команду:
   - Срочное погружение!
   В это трудно было поверить: неужто ему не хватило погружений? Жизнь
едва теплилась в нем, капитан опустился на такую глубину, откуда обычно не
возвращаются - еще немного, его уже было бы не спасти.
   Остаток ночи мы отогревали его, он долго не приходил в себя. Я сделал
необходимые назначения, поставил капельницу. В забытьи капитан что-то
бормотал, я сидел рядом, ловил ускользающий пульс, прислушивался, и пока я
держал его руку, мне открылось, где он и что с ним - так отчетливо, словно
я сам оказался там наяву.
   Из центрального поста капитан поднялся на мостик, где его дожидались
все, кому положено по боевому расписанию: боцман, он же рулевой,
сигнальщик, вахтенный офицер и глаз партии - первый помощник, именуемый в
просторечии замполитом.
   В стороне от рубки на палубе стояли в оранжевых спасательных жилетах
матросы срочной службы, палубная команда. С высоты мостика открывались
причалы, раскинувшаяся по сторонам гавань, портальные краны, склады,
подъездные пути; за портом карабкался на сопки город - унылые одинаковые
дома, раскиданные по склонам и пустырям.
   Поодаль от базы подводных лодок стоял на якоре крейсер, вокруг
которого застыли корабли боевого охранения - целая эскадра, приданная
флагману. В воздухе было тесно от орудийных стволов и башен, в поднебесье
тянулись высокие палубные надстройки, небо рассекал лес антенн, флагштоков
и мачт; хищные профили кораблей закрывали половину гавани.
   Атомные лодки были попарно причалены к длинным бетонным пирсам и
располагались отдельно от прочего флота. Издали они казались огромными
сонными рыбами, всплывшими на поверхность, палубы над водой выглядели
круглыми металлическими спинами, боевые рубки смотрелись, как спинные
плавники, и, только приблизившись, можно было понять их невероятные
размеры: каждая лодка была величиной с городской квартал.
   Поднявшись на мостик, капитан взял микрофон и сказал негромко, как бы
в полной уверенности, что никто не ослушается:
   - Внимание экипажа. По местам стоять. Со швартовов сниматься.
   - По местам стоять! Со швартовов сниматься! - вторя ему, прокричал
вахтенный офицер, и палубная команда, стуча башмаками по металлу, кинулась
исполнять приказание.
   Они отдали швартовы, два буксира, заведя концы и натужно пыхтя,
потащили лодку к выходу их бухты; работающую от реактора турбину, как
водится, не запускали, лодка шла на дизеле, и он постукивал тихо,
подрабатывая буксирам, пока караван проходил узкости.
   Выйдя из гавани, лодка отпустила буксиры, те облегченно свистнули,
ловко развернулись и ходко, весело поспешили восвояси.
   Едва отдали буксирные концы, командир пятой боевой части или БЧ-5,
как для краткости называли на лодках старших механиков, испросил у
капитана разрешение отключить дизель; по боевому расписанию БЧ-5 находился
сейчас в седьмом отсеке и на связь с мостиком выходил по внутрилодочной
КГС (корабельной громкоговорящей связи).
   Капитан разрешил, дизель умолк, но тут же включился основной вал или
главная линия, как говорили подводники, и теперь лодка шла на турбине,
работающей от реактора.
   Они вышли в открытое море. Залив остался у них за кормой, ветер
посвежел и окреп, теперь это был ветер открытого моря, который дул как бы
сразу со всех сторон; на ветру, похоже, разом забылось все, что окружало
их на берегу: суета, бесконечные хлопоты, нелепая сумятица, унылые дни,
вечная маета...
   - По местам стоять. К погружению, - скомандовал капитан; команду, как
эхо, повторил вахтенный офицер.
   - Есть к погружению! - отозвался из седьмого отсека БЧ-5.
   Выждав минуту, капитан дал новую команду:
   - Все вниз!
   Палубная команда и те, кто стоял на ходовом мостике, поспешили
спуститься; едва последний исчез в люке, вахтенный офицер внимательно
осмотрел палубу и ограждения рубки, удостоверясь, что никто не остался -
такое случалось.
   - Доложить о наличии личного состава, - сказал в микрофон капитан,
БЧ-5 повторил команду, добавив от себя:
   - Внимание в отсеках!
   Наверху, на ходовом мостике, теперь стоял лишь один капитан,
управление шло снизу, из центрального поста, где каждый имел свое место
или закуток: старпом, вахтенный инженер-механик, боцман, сидящий на рулях
глубины, старшина-рулевой, который управлял вертикальными рулями и держал
курс; тут же, за переборками, в отдельных маленьких рубках, располагались
радист и вахтенный штурман, лишь у замполита не было своего места, он, как
священник, был обязан по внутреннему побуждению прийти туда, где кто-то
имел в нем нужду.
   В динамиках КГС поднялся галдеж, все отсеки по очереди докладывали
старшему механику результаты проверки. В первом носовом отсеке вахту несли
у ракет и торпедных аппаратов, второй отсек был жилым, в третьем отсеке
помещался центральный пост, в следующем, четвертом, находился реактор,
вахту здесь по причине повышенной радиации не несли, лишь наведывались
время от времени, чтобы проверить исправность, пятый отсек был отдан
электротехнической службе, шестой занимала турбина, корму составляли
седьмой и восьмой отсеки, где располагались вспомогательные механизмы,
медицинский блок и проходили основной и вспомогательный валы. Люди
находились на местах, БЧ-5 доложил об этом командиру.
   Капитан молчал. Все, кто плавал с ним, привыкли, что он всегда ждет
чего-то, прежде чем отдать команду на погружение. Причины они не знали,
могли лишь догадываться.
   Погружение было сродни прыжку с парашютом, даже опытные парашютисты
всякий раз испытывают тревогу, хотя, казалось бы: за столько лет можно и
привыкнуть.
   Но не привыкают, не привыкают - никогда не знаешь, раскроется на этот
раз парашют или нет, как не знаешь, всплывешь или навсегда останешься под
водой.
   Разумеется, самое простое - отказаться. Жить, в конце концов, можно
без прыжков с парашютом и погружений на глубину, проще простого
отказаться, чтобы не испытывать всякий раз тревогу и холод в груди; каждый
в экипаже не знал, суждено им подняться или они обречены долго и медленно
задыхаться, закупоренные в большой консервной банке, а возможно, море
просто раздавит их, порвет тонкую скорлупу - сомнет, сплющит, и даже
отыскать их на немыслимой глубине будет никому не под силу.
   Однако присутствовало в их тревоге нечто странное, болезненное -
некий интерес, азарт, необъяснимое влечение, что тянет неодолимо и без
чего им никак нельзя: люди, пережившие риск, знают, как трудно потом без
него обойтись.
   - Срочное погружение! - объявил капитан, и, хотя все ждали этой
команды, она показалась внезапной.
   По отвесному трапу командир спустился в шахту центрального поста; как
только верхний рубочный люк был задраен, капитан приказал заполнить
среднюю цистерну.
   - Есть среднюю! - повторил за ним вахтенный механик, переключив
осевой тумблер на пульте перед собой: вода балласта пошла в среднюю
цистерну.
   Спустившись в центральный пост, капитан глянул в сторону сидящего
поблизости мичмана:
   - Боцман, погружение на перископную глубину.
   - Есть на перископную глубину! - отозвался мичман, держа руки на
эбонитовых рукоятках горизонтальных рулей.
   В надводном положении, пока лодку вели буксиры, горизонтальные рули
были упрятаны в корпус; их выдвинули, как только буксиры отошли, и теперь
боцман плавно перемещал маленькие рычажки системы "Турмалин", которая
сейчас работала в ручном режиме; при желании система могла держать
заданную глубину и сама осуществляла всплытие и погружение по заложенной в
компьютер программе.
   Они двигались со скоростью шесть узлов, боцман поглядывал на шкалу
прибора и монотонно отсчитывал вслух показания:
   - Глубина один метр. Глубина два метра...
   Спустя три минуты боцман доложил, что лодка опустилась на заданную
глубину в десять метров, вахтенный офицер сказал "Есть!" и повторил доклад
капитану.
   - Принято, - кивнул капитан, ни к кому не обращаясь.
   Теперь их с поверхностью соединяли три выдвижных устройства:
перископ, антенна радиосвязи и антенна РЛС (радиолокационной станции).
Правда, за морем еще следил гидроакустик, который с наушниками на голове
сидел в маленькой отдельной рубочке за переборкой рядом с центральным
постом, вслушивался в звуки моря, смотрел на экран гидроакустической
станции и то и дело извещал о движущихся поблизости и вдали судах:
дистанция, пеленг, скорость. Данные поступали в БИП (боевой информационный
пост), командир которого с помощью системы БИУС быстро определял, когда и
на каком расстоянии лодка разойдется с судном. Это были корабли, танкеры,
буксиры, катера и баржи, которые в несметном количестве бороздили море в
гавани и вокруг; каждое судно было для лодки целью, а потому ни одно из
них не оставалось без внимания: на каждую цель БИП вел расчет, чтобы
определить, есть опасность или нет.
   Теперь следовало спуститься на положенную глубину в 50 метров, выше
которой они не имели права передвигаться, за исключением тех случаев,
когда лодка применяла оружие: тогда им разрешалось всплыть ближе к
поверхности.
   Перед спуском капитан приказал удифферентовать лодку, то есть
уравновесить, чтобы на ходу она не клевала носом и не заваливалась на
корму. Стармех и вахтенный инженер-механик, не отрываясь, смотрели на
приборы и мониторы системы "Вольфрам", которая контролировала все машины и
механизмы, работу реактора, все, что происходило на лодке и за бортом.
Сидящий у пульта вахтенный механик переключил тумблеры с маркировкой ЦГБ
(цистерна главного балласта) и ЦВБ (цистерна вспомогательного балласта),
сбрасывая и набирая балласт, пока не уравновесил лодку в штатном
положении, при котором нос выше кормы на один градус.
   Они доложили капитану, что лодка удифферентована, он приказал убрать
выдвижные устройства - перископ и антенны. Вахтенный штурман нажал рядом с
окуляром красную кнопку с горящей в ней лампочкой, труба перископа пошла
по шахте вниз, и, едва она остановилась, красная кнопка погасла и зажглась
зеленая; сидящий в радиорубке по соседству с центральным постом радист
таким же образом опустил антенны.
   Система "Вольфрам" отслеживала действия экипажа, чтобы вмешаться,
если кто-то из них ошибется; в случае нужды она могла заменить любого из
них - всех и каждого, весь экипаж. Система "Вольфрам" могла вообще
обойтись без людей, но капитан предпочитал, чтобы работали люди, иначе они
могли потерять навык и забыть то, чему их научили.
   Убрав выдвижные устройства, лодка увеличила скорость до девяти узлов
и погрузилась на пятьдесят метров.
   Для атомной лодки это была начальная глубина. Они могли опускаться на
сотни метров, на километр и глубже, но прежде, чем отправиться в дальний
поход, следовало проверить лодку на течь, убедиться в исправности всех
систем и механизмов, узнать самочувствие экипажа - без этого нельзя было
погружаться глубже и пускаться в дальнее плавание.
   После осмотра и проверки из отсеков посыпались второпях доклады, пока
не установилась, наконец, полная тишина, точно, накричавшись, они все
разом потеряли голос.
   - Лодка осмотрена, замечаний нет, - доложил в тишине БЧ-5.
   Капитан поручил гидроакустикам поднять номограммы с таблицами и
графиками, в которых были указаны характеристики моря впереди по курсу:
надо было определить глубину нового погружения - глубину, на которой
предстояло идти в назначенную точку.
   Район, куда они шли, держался в большом секрете. Поход был строгой
тайной, капитан выбирал глубину, которая обеспечивала наибольшую
скрытность. Это зависело от многих причин - температуры и солености воды,
волнения и глубины моря, господствующих течений, профиля дна и прочего,
прочего, обозначенного цифрами в номограммах.
   - Боцман, глубина пятьсот метров, - приказал капитан.
   - Есть глубина пятьсот метров, - ответил мичман, тронул рычажки
системы "Турмалин" и повел лодку вниз, отсчитывая вслух каждые десять
метров погружения.
   Спустя время пятьсот метров отделяло их от поверхности - половина
километра! Лодка могла опуститься намного глубже, но и эта глубина
производила впечатление и внушала страх: представишь - станет не по себе.
   Да, стоило внятно вообразить толщу воды над головой, гигантскую ее
тяжесть, холод и темень за бортом - жуть брала!
   В кромешной темноте ледяная вода с неимоверной силой сжимала корпус,
давила со всех сторон, лодка была сродни ореху, который стараются
расколоть.
   Корпус состоял из двух частей - внутреннего корпуса, называемого
прочным или основным, и наружного или легкого. В пространство между ними
убирались рули и особые исследовательские станции, которые лодка при
необходимости выводила за борт и брала на буксир; между корпусами
располагались балластные цистерны.
   Основной корпус имел толщину в десять сантиметров, вместе оба корпуса
составляли почти метр, но, как представишь расстояние до поверхности,
стальной корпус мнится зыбкой скорлупой, которую, окажись в ней щель, море
разорвет, как тонкую бумагу.
   Понятно было, что каждый доверил капитану жизнь. Как говорится, отдал
судьбу в его руки. Капитан был в ответе за всех - за каждого и за весь
экипаж, все надеялись на него - команда и те, кто их ждал. Потому и была
его власть сродни монаршьей: слово - закон, полное послушание.
   День и ночь он был в ответе за всех, за лодку и экипаж, день и ночь
на глубине и наверху, когда лодка шла в крейсерском положении, бремя
власти лежало на его плечах, отягощенных погонами полковника: два
просвета, три звезды.
   Случись чт