есконечные переделки дали в итоге непредсказуемый результат: туалет,  как
тоннель, прорезал квартиру из конца в конец.
     Особо сильное впечатление он  производил  на  гостей,  попавших  сюда
впервые, - они столбенели от неожиданности. Потом сквозь дверь  доносилось
хихиканье или легкомысленное  ржание.  Новичку  оставалось  лишь  развести
обескураженно руками и отправиться в дальний путь.
     Кто только здесь ни жил! Доктор  встретил  среди  жильцов  дворянина,
подрабатывающего    на    бегах,    газетчика,    банковского     кассира,
сестер-хористок, мойщицу трупов в морге, судебного исполнителя...
     В квартире обитали богомольные старухи, заводские  рабочие,  служащие
контор, музыкант из ресторана, пожилой прапорщик, игравший на  трубе.  Жил
здесь непризнанный поэт, сочинявший тексты к спичечным этикеткам.
     Германову мнилось иногда, что кто-то намеренно поселил их здесь,  под
одной крышей, чтобы представить сразу  всю  страну.  Судя  по  результату,
затея удалась.
     Пестроту картины дополняли гроздья лампочек на  кухне,  в  ванной,  в
прихожей и туалете - у  каждого  соседа  своя  лампочка.  Пришлые  шутники
зажигали  все  лампочки  сразу,   в   квартире   возгоралась   праздничная
иллюминация.
     Правда, стоило одной лампочке перегореть, ее хозяин выходил с горящей
свечой, чтобы не пользоваться чужим светом,  -  шел,  как  впотьмах.  Надо
думать, это выглядело  замечательно:  одинокая  коптящая  свеча  в  сиянии
десятка ламп... Соседи находили это справедливым.
     По складу характера и роду занятий доктор жалел  жильцов.  Он  вообще
жалел всех, чья жизнь пришлась на этот век - другой жизни они не знали,  а
то, что знали, жизнью назвать было нельзя.
     Он жалел всех, родившихся и живущих в этой  нелепой,  забытой  Богом,
прекрасной и обделенной  счастьем  стране,  изнасилованной  злодеями,  чья
кровавая власть была как чума, посланная за вселенский грех.
     Да, он жалел их, но  сам  был  одним  из  них,  из  несчастных,  хотя
собственная судьба сложилась удачно - ни тюрьмы, ни сумы  он  не  знал,  а
хлеб насущный добывал честно, в поте лица, как определено в заповеди.
     В один из вечеров, когда доктор дежурил в поликлинике, по  неотложной
помощи его вызвали к старухе, не встающей с постели вот  уже  много  дней.
Германов осмотрел больную,  выписал  рецепт  и  собирался  уходить,  когда
услышал слабый, заунывный, похожий на стон звук - не понять только, где  и
чей.
     Выйдя в коридор, доктор прислушался. Из  соседних  дверей  доносились
громкие голоса, кашель, храп, сонное  бормотание,  звон  посуды,  любовные
стенания...
     Стон повторился. Германов определил  комнату,  как  вдруг  за  дверью
грянула музыку - знаменитая ария, которую он любил.
     От неожиданности доктор замер.  Голос  певца  сочился  сквозь  дверь,
заглушая стоны. В паузах,  когда  певец  переводил  дух,  стоны  слышались
явственней, отторгнутые прочими звуками.
     Германов постучал, ему не ответили, на правах врача он потянул дверь,
которая поехала неслышно и явила за порогом слабо освещенную комнату,  где
из проломленного шкафа  торчали  голые  женские  ноги;  одинокий  курец  в
задумчивости слушал пластинку.
     Полумрак, клубы дыма, освещенные ночником, голос  певца,  заполнивший
комнату, обращенный в слух курец - странная картина.  Доктор  через  порог
обозревал комнату. Это и впрямь была странная картина, даже  для  позднего
часа, когда сон и явь разделимы с трудом.
     Наклонив голову, курец сосредоточенно слушал арию, как будто вникал в
каждое слово. Стон в шкафу  повторился,  точно  женщина  вместе  с  певцом
исполняли дуэт.
     Не выдержав неопределенности, Германов шагнул  через  порог  и  помог
женщине выбраться из шкафа - черный пролом после нее зиял пустотой.
     Доктор знал пациентов, которым не раз оказывал помощь, и  понял,  что
произошло. Исцарапанная до крови женщина  продолжала  стонать  и  плакать,
Германов налил ей воды.
     - Спасибо, доктор, вы очень добры, - с  трудом  проговорила  женщина,
которую звали Марусей, зубы ее стучали о  край  стакана.  Она  глянула  на
проломленный шкаф и горько зарыдала.
     Муж покосился на нее неодобрительно и хмуро сообщил в пространство:
     - Она мне пирог подложила.
     Это все знали, привыкли, хотя и удивлялись каждый  раз.  Круглый  год
Кирилл и Маруся жили душа в душу, являя собой пример любящей пары.  Раз  в
году вне определенной даты и праздника, когда печь  пироги  естественно  и
привычно, Маруся пекла пирог без видимого повода в обычный будний день.
     Причины происходящего никто не понимал. В какой-то день Маруся с утра
испытывала жгучую потребность испечь пирог. Противиться  влечению  она  не
имела сил: желание взбухало в ней и росло.
     Она наперед знала исход, но поделать с собой ничего не  могла,  охота
испечь пирог жгла невыносимо - не осилить, не совладать.
     Когда  становилось  невмоготу,  Маруся  надевала  чистый   фартук   и
замешивала тесто. Она солила сколько надо, клала яйца и  сахар,  добавляла
масло и специи, в поисках которых обшаривала киевские рынки.
     Надо отдать ей должное: не было случая, чтобы Маруся  не  положила  в
пирог то, что полагается по рецепту, и если не имела  сама,  обходила  всю
квартиру, весь дом или всю улицу.
     Она усердно колдовала над пирогом, украшала с выдумкой  и  фантазией,
словно ей предстояло выставить его напоказ.
     Да, в этот день она пекла пирог с особым усердием, и, конечно,  пирог
удавался на славу, иначе быть не могло.
     Удостоверившись, что пирог удался, Маруся аккуратно помещала  его  на
стул, на который каждый день,  возвратясь  с  работы,  садился  за  ужином
Кирилл.
     Покончив с пирогом, Маруся мыла голову, укладывала с  помощью  бигуди
волосы, надевала нарядное платье, красила глаза и губы и, подсев к  столу,
терпеливо ждала мужа. Стул, на котором лежал пирог,  прикрывала  спадающая
со стола скатерть.
     Кирилл приходил с завода усталый  и  голодный,  тщательно  мыл  руки,
благоухающая Маруся ждала мужа, сгорая от нетерпения, глаза ее лихорадочно
блестели, могло показаться, она изнывает от  любовной  страсти  и  вот-вот
изойдет.
     Разумеется, муж садился в пирог, другого было не дано. В этот день он
обречен был угодить  в  пирог,  приготовленный  женой  для  него  с  такой
любовью.
     Угодив в свежий, еще теплый  пирог,  Кирилл  не  вскакивал  тотчас  с
руганью и проклятиями, нет, он сидел,  чуть  наклонив  голову,  как  будто
прислушивался к чему-то и размышлял. Видно, боялся себя расплескать.
     Между тем Маруся раздувала ноздри от возбуждения, и  похоже,  ее  бил
озноб.
     - Я целый день старалась, целый день!.. - начинала она с  упреком,  в
голосе ее сквозили трагические нотки. - Целый день я старалась, чтобы мужу
любимому угодить. И вот благодарность! - Маруся  как  актриса,  вскидывала
руки вверх.
     Любимый сидел в пироге, она упрекала его за то, что он надругался над
самым святым, голос жены дрожал от обиды. Распаляясь, она обвиняла  его  в
подлом умысле и гнусных намерениях: он  сознательно  сел  в  пирог,  чтобы
оскорбить  ее  чувства,  он  всегда  относился  к  ней  плохо  и   никогда
по-настоящему не любил.
     Сидя в пироге, Кирилл терпеливо сносил обвинения. Маруся в досаде  на
его безответность разгоралась  сердцем,  голос  ее  начинал  звенеть,  она
негодовала искренне и чисто, обвиняя его во всех смертных грехах,  главным
из которых было отсутствие любви.
     Наконец, он не выдерживал.
     - Прекрати! -  остерегал  он  ее  мрачно,  но  Маруся  уже  не  могла
остановиться.
     - Не затыкай мне рот! - отрезала она  в  ответ  и  продолжала  гневно
обличать мужа.
     В конце концов, он осекал ее  меткой  оплеухой.  Маруся  умолкала  на
полуслове, на лице ее появлялась странная усмешка,  явное  торжество:  еще
бы, она добилась своего, несмотря ни на что.
     Маруся порывисто смахивала пирог  на  пол,  тело  ее  содрогалось  от
возбуждения, глаза горели; очертя голову она кидалась в драку.
     Понять и объяснить это было никому  не  под  силу:  раз  в  году  они
немилосердно дрались, в другое время жили душа в душу.
     После драки, избитая до  полусмерти,  Маруся  испытывала  болезненное
удовлетворение и улыбалась обессиленно, но с облегчением, словно перенесла
тяжелую болезнь и пошла на поправку. Лицо ее светилось  тихой  радостью  и
умиротворением. И до следующей драки они относились друг к другу с кроткой
нежностью и вниманием.
     Германов  мог  лишь  догадываться.  Похоже,  раз   в   году   женщина
задумывалась над чувствами мужа, решив, что он к ней  охладел.  И  похоже,
она в тревоге стремилась привлечь его  внимание,  чтобы  удостовериться  в
мысли, что муж неравнодушен к ней.
     В этом заключалась некая загадка. Раз в году женщина с особым тщанием
пекла пирог, но никого не угощала - напротив,  делала  все,  чтобы  муж  -
любимый и единственный - сел в пирог. Не было  случая,  чтобы  ей  это  не
удалось.
     Избив жену, Кирилл включал проигрыватель и  в  тишине  сосредоточенно
слушал арию, наклонив лицо и супя брови от напряженного внимания. И сейчас
доктор с любопытством взирал на него.
     - С детства слушаю, - неожиданно сообщил Кирилл. - Эту арию мой  отец
любил.
     - Неужели?! - весело вскинул брови Германов. - Неужели?!
     - Только ее и слушал. Нравилась  она  ему  очень.  И  сейчас  крутит.
Каждый божий день! Глаза закроет и слушает.
     - Интересно, - покачал головой доктор. - Часто видитесь?
     - Мы с ним расплевались давно, - помрачнел хозяин. - Он сам по  себе,
а я сам. Знать его не хочу.
     Кирилл помолчал, как будто вникая в свои собственные слова. Пластинка
закончилась,  сухой  мерный  треск  нарушал  тишину.  Хозяин   в   прежней
рассеянной задумчивости поднял и опустил иглу: послышалась увертюра, после
которой голос певца снова наполнил комнату.
     Стараясь не шуметь, Германов вышел. За порогом он  обернулся:  хозяин
сосредоточенно слушал арию. И Маруся слушала,  замерев,  с  покорностью  и
кротким смирением на лице.
     Доктор по коридору направился к выходу. Квартира, как страна, жила по
своим законам, за каждой дверью таился целый  мир,  и  Германов  шел  мимо
чужого существования, которое, говорят, потемки.



                                    3

     Под вечер закатное солнце множится в киевских окнах тысячами костров.
Живописные парки, дома  на  склонах,  бульвары  и  уютные  зеленые  спуски
погружены в густой душноватый воздух,  нагретые  за  день  камни  излучают
тепло.
     Улыбаясь, Германов поспешал беглым шагом, точно его ждали  где-то,  и
как бы пританцовывал на ходу, весьма нарядный  для  буднего  дня  в  белом
отутюженном костюме; нельзя было догадаться, что этот костюм он  сам  себе
сшил.
     Надо сказать, он неплохо выглядел на исходе дня. Седой,  поджарый,  в
теле сухость, ни намека на жир, хотя морщины  выдают  возраст.  Однако  он
моложав, никакой  старческой  скованности,  в  движениях  полная  свобода,
слабая ироническая усмешка на губах.
     В стеклах повсюду полыхает необъятный медный пожар, раскинувшийся  на
холмах город горит и плавится в ярком сиянии и блеске.  Киевские  улицы  к
исходу дня затапливают несметные толпы, город на закате напоминает веселый
муравейник, проснувшийся после зимней спячки.
     Внимательным взглядом доктор на ходу подмечал все вокруг  -  рядом  и
поодаль, подмечал и не задерживался нигде, проходил мимо, точно  все,  что
он видел, никак его не  касалось.  Он  как  бы  скользил  по  краю  общего
оживления, не погружаясь, - присутствовал и уходил, не  посторонний  и  не
свой.
     Из контор,  из  присутственных  мест  высыпают  тучи  привлекательных
молодых женщин и девушек, в воздухе висит  дробный  стук  каблуков,  город
охватывает странная лихорадка, веселое возбуждение,  похожее  на  озноб  -
сколько лиц, сколько глаз!
     Но - мимо, мимо, он спешит, чуть обозначив  на  лице  улыбку,  словно
знает что-то, о чем другие не догадываются.
     Позже, когда солнце клонится к закату, бульвар  познабливало  слегка:
среди  общего  веселого  оживления  накатывается  тихая  печаль,   которую
приносит летний вечер. Она особенно заметна в провинции, но  и  в  большом
городе в преддверии сумерек чувствуешь ее внятно, от нее чуть щемит и ноет
грудь.
     Старый  ботанический  сад  за  уличной  решеткой  был  как  остров  в
городских кварталах: тихий зеленый остров среди гула и суеты.
     В саду тенистые аллеи вели в заросший овраг, на  краю  сада,  отражая
солнце, сверкала оранжерея, похожая на стеклянный храм. За стеклом высокие
пальмы манили в далекие края. По  ночам  яркие  лампы,  под  стать  южному
солнцу, заливали светом тропический мир, и  оранжерея  горела  в  темноте,
словно драгоценный камень.
     Мимо решетки  ботанического  сада,  мимо  станции  метро  и  больницы
Германов бульваром вышел к университету.  Внушительное  красное  здание  с
колоннами стояло на вершине обширного холма, по которому в разные  стороны
сбегали крутые зеленые улицы.
     Доктор пересек Владимирскую  и  оказался  в  парке.  За  спиной  увял
городской шум, словно доктор прикрыл за собой дверь.
     В центре парка против главного входа в университет стоял  на  высоком
постаменте памятник  поэту  Шевченко,  доктор  миновал  его  и  направился
дальше.
     Германов любил этот час, когда под вечер на Киев накатывается веселое
половодье: блеск  глаз,  цветение  улыбок,  плеск  голосов,  гомон  толпы,
игривый смех, разгул флирта, южная праздничность, и,  чем  ближе  сумерки,
тем сильнее зуд в крови, нетерпение и азарт.
     Праздная публика заполняла  аллеи,  повсюду  сидели  и  прогуливались
парочки, люди постарше переводили дух после дневной  жары.  В  парке  было
потише и прохладнее, чем на улицах, городской шум, как прибой,  разбивался
о каменную ограду.
     Дальний угол парка, где  росли  высокие  раскидистые  деревья,  давно
облюбовали шахматисты. Они съезжались со всего города, но больше приходили
местные, с окрестных улиц. Завсегдатаи были хорошо  знакомы  между  собой,
кое-кто появлялся от случая  к  случаю,  однако  попадались  и  мимолетные
партнеры - сыграл, исчез.
     В парке существовали свои правила и  свой  табель  о  рангах:  слабый
игрок получал фору - коня, ладью  или  пешку,  сильные  игроки  играли  на
равных или сами предлагали противнику фору, чтобы сохранить интерес.
     И здесь жила легенда - то ли быль, то ли вымысел о том, как случайный
прохожий поозирался на ходу, замедлил  вдруг  шаг,  обыграл  за  час  всех
местных чемпионов и ушел торопливо, прижимая  к  себе  потертый  портфель;
больше этого игрока никто не видел, лишь редкие  очевидцы  вспоминали  тот
случай, как давний сон.
     В парке со временем сложился шахматный клуб  без  стен  и  крыши  над
головой: каждый приносил доску и играл на  скамье  под  деревьями,  с  кем
хотел. Доктор поигрывал иногда, но чаще наблюдал чужие партии со стороны.
     Партнеры находились всегда, даже зимним вечером, когда мороз  обжигал
лицо,  в  ледяной  мгле  под  тусклым  фонарем  топтались,  пританцовывая,
склонившиеся над доской игроки.
     Здесь ничего не значило, кто ты, главное состояло  в  том,  какой  ты
игрок. Все прочее - профессия, возраст,  образование,  награды  и  звания,
даже национальность значения не имело:  по  игре  сопляк-мальчишка  значил
здесь больше, чем величавый седовласый генерал.
     И  потому  в  любую  погоду  под  деревьями  клубилась  вокруг  досок
разношерстная пестрая публика - многоликое сборище, где у  всех  был  лишь
один интерес: игра!
     Сейчас игроки тесно сидели на садовых скамейках,  окруженные  толпами
зрителей,   над   головами    витал    сбивчивый    разноголосый    гомон.
Мальчишки-очкарики,  тощие   пенсионеры,   тучные   отставные   сановники,
разбитные студенты, странного вида городские чудаки,  застенчивые  книжные
черви, рабочие в промасленной  одежде,  бледнолицые  интеллигенты...  Даже
бродяги  с  испитыми  лицами   толкались   среди   скамеек,   привлеченные
многолюдием.
     Германов  одну  за  другой  обходил  скамьи  с  игроками,  окруженные
зеваками. Он с интересом разглядывал положение на досках,  выбирал  лучшие
партии, кружил среди скамеек, сновал от доски к доске, как пчела в поисках
взятка.
     - Сыграем? - перехватил его на  ходу  лысоватый  старик  с  шахматной
доской в руке.
     Доктор встречал его иногда в парке,  но  играть  им  не  приходилось.
Старик был похож  на  кого-то,  но  Германов  задумался  мимолетно,  когда
встретил его впервые, и покопался в памяти, но не вспомнил, да мало ли кто
на кого похож, все мы на кого-то похожи.
     - Сыграем? - тряхнул доской старик, и она отозвалась  дробным  стуком
фигур.
     Доктор неуверенно согласился. Какое-то сомнение точило его  смутно  -
не объяснить и не понять. Позже он придирчиво вспоминал  этот  миг,  но  и
тогда не заметил ничего - ни знака, ни приметы.
     Нет, все было обыденно и привычно, даже чуткий к знамениям город  жил
неизменно, озабоченный собственным  существованием;  отдаленный  гул  улиц
доносился издали как всегда.
     Партнеры поозирались, пошарили взглядами вокруг в поисках  свободного
места. Все скамьи были заняты игроками, возле  каждой  толпились  зрители,
кое-кто играл стоя, прислонясь к  деревьям  и  держа  походные  шахматы  в
руках.
     Старик мотнул головой в сторону, пригласив за собой, они  перешли  на
другую аллею, где с трудом отыскали укромное место на скамье за кустами.
     Они разыграли цвет, доктору  достались  черные.  Партнеры  расставили
фигуры, и старик начал без промедления Е2-Е4, первые ходы сделали  быстро,
почти не задумываясь, словно в пинг-понге.
     С  разных  сторон  доносились  чужие  голоса,  неразборчивый   гомон,
всплески смеха, шум улиц, но игра постепенно втянула партнеров, оба  стали
задумываться и не замечали уже ни шума, ни голосов.
     Внезапно старик запел  вполголоса.  Доктор  от  неожиданности  поднял
голову, глянул партнеру в лицо:  погруженный  в  раздумья  старик  напевал
рассеянно, и похоже, он даже не замечал, что поет. Германов узнал знакомый
мотив.
     Пока старик обдумывал ход, Германов  успел  поозираться,  разглядывая
соседей, взгляд блуждал по лицам, по кучкам зевак, толкущихся в стороне.
     Сделав ход, старик умолк и поднял глаза, доктор  принялся  размышлять
над своим ходом. Он умел сосредоточиться на одной мысли, отрезав  себя  от
всего, что его окружает, и сейчас, погруженный  в  раздумья,  он  забыл  о
действительности и не заметил, как запел сам.
     Растягивая слова,  Германов  отрешенно  напевал,  не  замечая  ничего
вокруг. Он расчетливо прикидывал,  как  лучше  пойти  и  не  замечал,  что
партнер, едва доктор запел, уставился на  него  и  смотрел  не  отрываясь,
морща лоб, точно мучительно силился вспомнить что-то.
     Город плавно погружался в летний  вечер  -  улицы,  площади,  дома  и
парки; Киев окунулся в сумерки, будто в тихую  мутную  воду.  На  открытом
пространстве еще длился день,  в  глубине  парка  воздух  заметно  густел,
словно деревья источали светлую прозрачную мглу.
     Германов сделал ход, оторвал  взгляд  от  доски  и  молча  глядел  по
сторонам, поглядывая украдкой на партнера. Уставясь в доску,  тот  напевал
арию, иногда просто мычал без слов, замолкая и переводя дух.
     - Я смотрю, вы тоже любите оперу, - с усмешкой заметил Германов.
     - С чего вы взяли? - вперясь в доску, старик сосредоточенно обдумывал
ход. - Сроду не любил.
     - Как же... Арию поете...
     - А-а... - кинул понятливо старик.  -  Только  одну  и  знаю.  В  уши
въелась.
     - Я ее тоже наслушался. Ночи напролет слушал, - сказал доктор.
     Старик оторвал глаза от доски, внимательно глянул партнеру в  лицо  и
похоже, ждал продолжения.
     - Под эту арию допросы вели, - объяснил доктор.
     -  Откуда  вы  знаете?   -   сдержанно   и   с   непонятным   холодом
поинтересо