вался старик.
     - Сам слышал, - ответил доктор.
     Партнер смотрел, прищурясь, озабоченно  морщил  лоб  и  напрягался  в
сильном и явном желании вспомнить что-то.
     - Служил там или сидел? - спросил  он  с  легкой  усмешкой  и  как-то
свысока, словно знал что-то, но до поры до времени скрывал.
     - Служить я там никак не мог. Сидел, конечно, - ответил Германов.
     - И за что? - снисходительно, но высокомерно поинтересовался старик.
     - Как за что? Странный вопрос... Разве нужна причина? Взяли и все,  -
пожал плечами доктор.
     - Без причины? - едко глянул партнер и показал всем видом, что такого
случиться никак не могло.
     - Без причины, - подтвердил Германов. - Зачем им причина?
     - Ну-у, это все говорят! - отмахнулся партнер и заявил решительно.  -
Должна быть причина! - лицо его исказилось от непонятной досады.
     - Не было причины! Не было! - повысил голос доктор, чувствуя, как его
разбирает злость.
     - Да-да-да! - презрительно передразнил его старик. - С чужого  голоса
поешь. Ошибки случались, но таких отпускали. Разбирались и отпускали.
     - Отпускали?! - желчно усмехнулся доктор. - И многих отпустили?
     - Многих. Ты ведь живой!
     - Ах, извините! Виноват! Простите, что не оправдал  ваших  надежд!  -
поерничал Германов, раздосадованный всерьез и  чувствуя,  что  теряет  над
собой власть.
     - Живой, живой!.. - талдычил  старик  и  морщился  брезгливо  -  мол,
живой, а туда же.
     Они забыли об игре, фигуры сиротливо стояли на доске, и  уже  понятно
было, что доиграть не удастся.
     - Это, конечно, с моей стороны  некрасиво  -  то,  что  я  живой,  но
ей-Богу... - начал Германов, однако старик его перебил:
     -  Нет,  почему?!  Почему  живой?!  -  настаивал  он,   кривляясь   и
гримасничая, так, что зубной протез у него во рту ерзал, обнажая десны.
     - Повезло, - насмешливо развел руками  доктор.  -  Следователь  такой
попался.
     - Какой такой?!  -  старик  навострился,  нацелился  глазами,  впился
взглядом в собеседника. - Добрый?
     - Таких там не держали, - улыбнулся доктор. - Нет, глупый.
     - Не было там глупых!  -  протестующе  замахал  указательным  пальцем
старик и добавил металла в голос. -  Не  прикидывайся!  Хватит  врать!  Не
выйдет! Не было там глупых!
     - Вы-то откуда знаете?
     - Знаю, знаю, наслышан. Не было там дураков!
     - А мне вот попался. В психушку  меня  отправил,  -  объяснил  доктор
улыбчиво и даже чуть свысока. - Впрочем, я на это рассчитывал.
     - Как рассчитывал? - партнер как будто споткнулся на ходу  и  смотрел
озадаченно в поисках невидимой преграды.
     - Я там им такой театр устроил. Следователь меня в больницу отправил,
решил, что я сумасшедший. А врачи подержали и отпустили. Я тогда из  Киева
уехал, в институт поступил.
     - Значит, ты меня обманул, - неожиданно с горечью признался  партнер,
и глаза его наполнились слезами. - Обманул меня! Надул!
     - Как?! - не поверил Германов и прошептал едва слышно. - Это вы?!
     - Надул ты меня, надул!.. - горько заплакал старик, скорбь  его  была
неподдельной. - Обманул!.. Я думал, ты впрямь... а ты...
     Говорить ему было тяжело, слова давались с трудом,  он  всхлипывал  и
сморкался, размазывал слезы по лицу, глотал, но справиться с собой не мог:
кромешное горе застило свет.
     - Боже, какое счастье! - прошептал доктор.  -  Я  нашел  тебя!  То-то
смотрю, лицо знакомое.
     - Обманул ты меня!.. Обманул!.. - безутешно горевал партнер и стонал,
раскачивался, словно от невыносимой боли. Однако он не притворялся, его на
самом деле жгла и душила невыразимая печаль.
     В сердцах он смахнул с доски фигуры, они брызнули в разные стороны, а
старик, зажмурившись, мотал головой и выл от досады, что его когда-то  так
провели.
     - Ты не представляешь, как я рад. Все  годы  я  мечтал,  что  встречу
тебя, - сердечно говорил доктор  партнеру,  как  бы  в  надежде,  что  тот
разделит его радость, лицо его ожило и  светилось  от  счастья,  на  губах
играла торжествующая улыбка. -  Все  годы  я  мечтал,  что  встречу  тебя,
встречу и расскажу. Я уже надежду потерял, думал - умру не  встречу.  Нет,
есть все-таки на свете справедливость, есть! Ах, как мне повезло, правда?
     Партнер задрожал, затрясся, сцепив зубы, вскинул двумя  руками  доску
над головой. Он бы ударил доктора, но  Германов  успел  вскочить,  ухватил
доску, они тянули ее каждый к себе - со  стороны,  должно  быть,  забавная
была картина: шахматная партия перешла в рукопашную. С  разных  сторон  на
них смотрели люди.
     - Эй, старики, что не поделили?! - крикнул им кто-то из шахматистов.
     - Звание чемпиона мира! - смеясь, ответил один из зрителей.
     Германов вырвал доску из рук партнера и бросил ее  на  траву.  Старик
обмяк, сел обессиленно и плакал безутешно, всхлипывая и сморкаясь,  скулил
тонко, и понятно было, что горе его неподдельно. Позже он  затих,  смотрел
задумчиво в одну точку, лицо его постепенно обсохло, хотя красные погасшие
заплаканные глаза выдавали горе.
     Иногда губы его вздрагивали, он молча кивал и качал головой  -  себе,
своим мыслям, беседовал беззвучно сам с собой, не понять только с каким  -
нынешним или тем, давним...
     Неожиданно он глубоко вздохнул, как наплакавшийся всласть ребенок,  и
спросил подчеркнуто равнодушно:
     - Как же ты удумал такое? Я же мог тебе не поверить.
     - Не мог, - возразил Германов.
     - Ты что говоришь?! - поразился партнер. - А если б я раскусил тебя?!
     - Но ведь не раскусил, поверил, - усмехнулся Германов снисходительно.
- Я это заранее придумал.
     - Придумал!.. Тебя сразу расстрелять могли!
     - Могли, - покладисто согласился Германов. - Но ведь не  расстреляли.
Не будем торговаться: обошлось и ладно.
     - За  такое...  -  старик  осуждающе  качал  головой.  -  За  меньшее
расстреливали. А за такое... Сразу к стенке могли.
     - Могли, могли, - покивал доктор. - Но видишь, пронесло.  В  больнице
подержали и все. У меня на это расчет был.
     - Расчет... - недоверчиво повторил следователь.
     - Да, расчет...
     Старик  подавленно  молчал,  вздыхал  огорченно,   сетуя,   что   так
опростоволосился.
     - Однако ты рисковал, - хмуро заметил он глядя в  сторону  с  мрачным
видом.
     - Кто не рискует, тот не пьет шампанское, - улыбнулся Германов. - Тут
одно из двух: либо - либо.
     - Жаль... Ох, как жаль, что я тебя  тогда  не  раскусил,  -  искренне
огорчился следователь.
     - Я не жалею, - засмеялся Германов.
     - Жаль!.. Жаль!.. - сокрушался партнер и  морщился,  будто  ногу  жал
тесный ботинок.
     - Не расстраивайся, - по врачебной привычке успокоил его Германов.  -
Теперь-то что убиваться?
     -  Да-а,  ускользнул  ты  от  меня,  -  с  сожалением  мотал  головой
следователь. - А не дай я тогда маху... не сидеть бы тебе здесь...
     - Это точно, - подтвердил доктор без колебаний - Тут ты прав.
     - У нас никто не сомневался, что ты сумасшедший,  -  скорбно  поведал
следователь, но на этот  раз  доктор  отказал  ему  и  его  сослуживцам  в
сочувствии.
     - Все равно  это  вас  не  оправдывает,  -  сказал  Германов  твердым
казенным голосом, как начальник,  объявляющий  порицание  подчиненному,  и
добавил строго. - Матерого врага упустили.
     Старик глянул, недоумевая, и не мог взять  в  толк  -  то  ли  впрямь
упрек, то ли издевка.  Он  внимательно  оглядел  партнера:  белый  костюм,
светлые летние туфли...
     - Процветаешь, небось? - спросил он  с  заметной  обидой.  -  Все  вы
так... Нас обвиняете, а сами... В начальники, видно, выбился?
     - Я врач, - ответил Германов, скучая.
     - Ну да, конечно, - понимающе кивнул старик.  -  Белый  халатик,  да?
Жена, дети, внуки... Все, как полагается. Квартира хорошая, печки-лавочки,
да?
     Германов, улыбаясь, развел руками - мол, что есть, то есть.
     - А меня родной сын не признает, - продолжал  следователь.  -  Так  и
говорит: не хочу тебя знать! Это как, а-а?
     Доктор неопределенно пожал плечами, что означало - не берусь судить.
     - Один живу, - упрекал старик. - Один, как перст.  Слово  перемолвить
не с кем. Помру, никто не узнает. Это как, правильно?! Нормально?!
     Он умолк, негодуя на жизнь и, понятно, на всех, кто устроил ее такой.
Он был прав, конечно, жилось людям несладко, жизнь  бежала  стремглав  без
внимания к отдельному человеку, и как тут не сетовать, как не роптать?
     Но ведь они сами все устроили, думал Германов, сами,  своими  руками,
все старания приложили, чтобы так жилось, всю свою власть употребили,  все
умения и способности.
     - Так ты врач? -  поинтересовался  следователь.  -  Меня  благодарить
должен. Не отпусти я  тебя  тогда...  А  теперь  вот...  Даже  спасибо  не
сказал...
     - Спасибо, - прочувствованно поклонился Германов. - Большое спасибо!
     В тот жаркий день пятьдесят второго года он  знал,  что  спастись  не
удастся - не удастся, как ни старайся, все доводы  бессильны,  никто  даже
слушать не станет, все объяснения напрасны, ты обречен, обречен, разве что
осенит, пока везут, гениальная мысль, озарит, словно вспышка, пока  машина
кружит по киевским улицам, пронзит невероятная догадка, сумасшедшая идея -
единственный шанс, какой случается у проигравшегося в пух и прах игрока.
     Сейчас они сидели  обессиленно,  будто  после  тяжелой  изнурительной
работы - ни дать, ни взять, старые закадычные друзья.  Впрочем,  вероятно,
так оно и было: палач и жертва - чем не друзья?
     - Да, обвел ты меня вокруг  пальца,  обвел,  -  вяло,  но  с  горечью
признал следователь.
     - Не горюй! Радуйся, что хоть правду узнал. Мог  ведь  и  не  узнать,
представляешь? Так бы и думал, что я сумасшедший. А встретил меня и  узнал
правду.
     - Да пошел ты!.. На кой черт мне твоя  правда?!  Если  б  тогда...  А
теперь... - старик безнадежно махнул рукой и умолк, потеряв всякий интерес
к разговору.
     Но видно, мучил его еще один вопрос -  последний,  единственный,  без
которого он не мог спокойно доживать.
     - Как же тебе пришло в голову такое?  -  спросил  он  тихо,  будто  и
поныне боялся чужих ушей, будто опасался, что кто-то услышит и донесет.
     Доктор молчал. Он сидел с отсутствующим видом и не двигался, точно не
осталось у него сил - одна пустота.
     - Как ты мог? - повторил следователь вопрос и посмотрел жалобно,  как
нищий в ожидании подаяния.
     Германов не слышал его и, похоже, отсутствовал. Он был сейчас там,  в
том летнем дне, отстоящем на сорок лет;  сейчас  доктор  в  мгновение  ока
вернулся туда и пережил тот день заново наяву.
     Пока его везли, надо было придумать что-то,  что  не  укладывалось  в
голове - нелепость, несуразицу, отчаянный выверт под стать безумию,  нечто
такое, что  нормальному  человеку,  а  тем  более  служаке-следователю  не
приснится даже в кошмарном сне.
     - Скажи, прошу тебя, - канючил старик. Он пожух весь, морщины на лице
обозначились резче, постарел на глазах, и  казалось,  без  ответа  ему  не
жить. - Скажи... Я ведь спать не смогу. Как у тебя рука поднялась?
     Германов улыбнулся. Ему стало вдруг  весело  -  весело  и  легко,  он
засмеялся, поднялся резко и, не ответив, беглым шагом направился к выходу.
     Ясный, сошедший  на  город  вечер  был  расцвечен  огнями,  улыбками,
блеском  глаз,  разноголосицей,  ускользающим  женским  смехом,   шепотом,
отголосками музыки...
     Отчетливо, точно кто-то навел на резкость, доктор вспомнил тот  день,
когда после ареста его под конвоем провели по  коридорам  большого  серого
здания и ввели в кабинет, где  за  столом  сидел  уставший  от  бессонницы
следователь.
     Едва переступив порог, Германов схватил внезапно со  стола  графин  с
водой и, не раздумывая, пустил в портрет вождя, висевший на стене.
     Послышался грохот, звон, графин в  куски  разнес  стекло  и  раму,  в
клочья разодрал усатый  лик  вождя  и  сам  разлетелся  вдребезги,  окатив
следователя водой и усыпав кабинет осколками.
     Доктор отчетливо вспомнил тот миг:  кто-то  осветил  ярко  скрытое  в
темноте пространство - он шагнул туда наяву.
     Германов спешил прочь по аллее среди деревьев и цветников. Неожиданно
внимание его привлекла музыка. Она возникла незаметно из разнобоя голосов,
из шарканья подошв, смеха, из толчеи и сумятицы звуков, из уличного шума -
возникла, прорезалась, окрепла и стала отчетливой. Доктор  узнал  знакомую
арию.
     Германов вышел из парка и продолжал идти по улице вдоль ограды.  Ария
доносилась  из  транзисторных  приемников,   из   распахнутых   окон,   из
автомобилей, которые стояли вдоль  тротуаров  и  проносились  мимо.  Голос
певца звучал на вечерней улице и взмывал вверх над крышами и дворами,  над
деревьями в освещенное городским заревом небо.




                              Владимир ГОНИК

                            СВЕТ НА ИСХОДЕ ДНЯ




     Единственной улицей протянулась деревня вдоль озера, избы смотрятся в
воду, против каждой на мелководье мостки:  стойкие,  шаткие  -  какой  где
хозяин.
     Озеро плоско лежит среди лугов, за лугами глухой, без просветов, бор;
проселок, выбежав из деревни, канет в лесу и, сдавленный деревьями, уходит
куда-то.
     Ранним утром, когда лужи  затянуты  молодым  льдом,  а  полуживая  от
холода трава взята инеем, по улице идет стадо.  Тонкий  лед  ломается  под
копытами, над ним проступает вода.  Коровье  дыхание  вырывается  паром  и
взлетает облачками - по всей улице над течением  спин  плывут  в  холодном
воздухе облака пара, как привязанные к рогам надувные шары.
     Изо дня в день движется стадо по улице, огибает озеро  и  рассыпается
по лугу. Изо дня в день, долгие годы.
     В  запотевших  освещенных  окнах  двигаются  неразличимые  тени,  над
трубами поднимаются дымы, в них бегут, обгоняя друг друга, искры.
     В одном из домов, как и в других, горела печь. Хозяйка  появилась  на
пороге.
     - Сима, скотину выгони, - сказала она.
     Сима сидит на неметеном полу в  длинном  зимнем  пальто,  отслужившем
давно срок, - полы прикрывают ноги -  и  смотрит  в  огонь.  Лицо  ее  без
выражения, глаза редко мигают, большие красные руки лежат на коленях.  Она
не шевельнулась и продолжает смотреть в огонь.
     Хозяйка подошла к Симе и громко, раздраженно повторила:
     - Не слышишь? Скотину выгони!
     Сима молча встала - открылись босые ноги - пошла к двери.  Потом  она
выпустила из хлева корову и двух  овец  и  выгнала  на  улицу.  Стадо  уже
прошло, удары кнута слышались в конце улицы. Сима взмахнула руками, издала
хриплый отрывистый звук и погнала корову и овец вдогонку.
     Босыми ногами она ступала по мерзлой, белой траве, по окаменевшей  за
ночь грязи - торопилась за стадом, которое огибало озеро.
     Она ходила  босая  до  снега.  Зимой  носила  на  босу  ногу  большие
стоптанные валенки, в них и спала, и сбрасывала, едва в первых  проталинах
открывалась земля. Другой обуви она не знала.
     Местные привыкли, не удивлялись. Приезжие  озадаченно  смотрели,  как
она переставляет темно-багровые ноги, и скорбно спрашивали:
     - Что ж, некому ей обувь купить?
     - Да покупали, - отвечали деревенские. - И сестра покупала не раз,  и
люди давали... Не носит. Так ей вольней. А холода она не чувствует.
     Сима пустила корову и овец в стадо и вернулась.  Перед  воротами  она
стала в лужу, обмыла ноги и пошла в дом. Сестра возилась у печи, взглянула
мельком и ничего не сказала. Сима остановилась, посматривая на сестру и на
ситцевую занавеску, отгораживающую часть комнаты.
     - Не смотри, нечего тебе там делать, - сказала Варвара.
     Сима покорно села на высокий порог и закрыла ноги ветхим пальто.  Она
сидела у низкой входной двери, обитой мешковиной, и смотрела  перед  собой
так же непроницаемо, как раньше в огонь.
     - Чем без дела сидеть, курей покорми, - сказала Варвара  и  протянула
решето с остатками хлеба.
     Сима вышла  во  двор  и  опрокинула  решето.  Со  всех  сторон  двора
сбежались куры. Она смотрела на их возню.
     Сестра была сегодня не в духе. Сима чувствовала это; она  знала  лишь
отдельные слова - "иди", "дай", "возьми"... - и не понимала,  о  чем  люди
говорят между собой, но сразу, как зверь, постигала, кто из них  добрый  и
кто злой.
     Дверь за спиной у нее отворилась, с ведрами вышла сестра.
     - Пошли, - сказала она и направилась на берег.
     Сима пошла за ней.
     На берегу против соседней избы плотники рубили баню. Расставив  ноги,
они брусили бревна; у свежего, в пояс высотой, сруба  земля  была  усыпана
белой щепой.
     - Серафима, иди к нам, подсоби! - крикнул  один  из  плотников,  двое
других разогнулись и с интересом смотрели.
     Сима направилась к ним.  Она  всегда  доверчиво  делала  то,  что  ей
говорили, не понимая  подвоха.  Она  уже  прошла  полпути,  когда  Варвара
обернулась и кинулась за ней.
     - Куда же ты, дура?! - Она схватила Симу за руку и потащила за собой.
- Кобели! - ругалась она под смех плотников. - Жеребцы стоялые!  Холостить
вас некому! Иди, иди, недоумка... Откуда ты взялась на мою голову?!
     - Зря ты, Варвара, - сказал средний по возрасту плотник. - Симу  твою
можно вместо телеги приспособить, спина у нее во! - два бревна ляжет.
     Пологим берегом сестры сошли к воде: озеро за ночь отступило, обнажив
сырой песок. Варвара подала Симе  ведро,  а  сама  осталась  стоять.  Сима
побрела по мелководью, пока вода не поднялась до пальто.
     - Черпай! - крикнула Варвара.
     Сима  наполнила  ведро  и  побрела  назад.  Она   вышла   на   берег,
остановилась и ждала, глядя на сестру.
     - Что смотришь? Ставь, бери другое, - сказала Варвара.
     С пустым ведром Сима снова побрела в воду.
     - Что ж ты, Варя, в такой  холод  ее  гонишь?  -  с  упреком  спросил
старик, плотник. - Зима на носу.
     - Ничего ей не сделается, здоровей нас, - хмуро ответила Варвара.
     - Здоровей-то здоровей... Только не сладко, поди, в такую воду лезть.
Ты вон в сапогах и то не лезешь. Она смирная, ты ее  и  гонишь.  Сестра  ж
все-таки...
     - Она не чувствует, - пробормотала Варвара, отворачивая лицо.
     Сима вышла из воды и без труда понесла оба ведра в дом.  Варвара  шла
сзади.
     - Вот сила в бабе, - сказал молодой плотник, глядя им вслед.
     - Да ну, держит, как лошадь в хозяйстве, - недовольно ответил старик,
ловко стеганул топором по бревну и отщепил длинную ровную полосу.
     Одну Симу по воду не пускали. Она любила смотреть, как ведро медленно
наполняется и постепенно исчезает, - она смотрела и не двигалась: ее лицо,
всегда одинаковое и неподвижное, странно оживало, в нем появлялся какой-то
непонятный интерес, тяжеловесное, медлительное любопытство.
     Ведро тонуло - Сима продолжала неподвижно смотреть, не  стараясь  его
удержать. Ей часто за это попадало,  но  она  не  менялась.  Тогда  сестра
перестала отпускать ее одну.
     Сима поставила ведра и села на пол перед печью, поджав ноги  и  укрыв
их полами пальто. Она всегда сидела здесь, когда была дома. Никто не знал,
какие мысли ворочаются у нее в голове, думает ли она или просто греется, -
да и кому было до нее дело на земле, где и так каждому хватает забот.
     Хлопнула  дверь,  сестра  вышла  в  чулан.  Сима  тотчас   поднялась,
пересекла избу и тихо отвела ситцевую занавеску.  На  кровати  разбросанно
спал парень. Он лежал на боку, длинные ноги вразлет бежали куда-то, в  его
позе и в лице застыла спешка - улучил минутку, прикорнул и сейчас  вскочит
и кинется дальше. Он и спящий торопился, был не здесь, где-то далеко.
     Это был Митя, сын хозяйки, Симин племянник.
     Сима опустилась на пол перед кроватью и застыла; ее неподвижные глаза
были преданно, по-собачьи, уставлены в лицо спящему; взгляд лежал  плотно,
как неумелая тяжелая рука.
     Митя был знаменит в округе, его знали  как  отчаянного  сердцееда.  А
прежде был безропотный, застенчивый  мальчик,  примерный  ученик,  тихоня.
Неслыш