ческой  авиации  обстоит  из  рук  вон   плохо,   у
балетмейстеров имелись все основания для недовольства.
     Лукашин проснулся среди ночи. В комнате горел свет,  сосед  в  одежде
спал на кровати и был бледен, точно всю ночь плясал и  устал,  не  хватило
сил раздеться; Лукашин погасил свет.
     На следующий день он с утра  наблюдал  учебные  полеты,  вечером  сам
должен был лететь с одним из экипажей.
     Незадолго до полночи на разведку погоды улетел командир полка,  через
тридцать  минут  он  сообщил  на  СКП  (стартово-командный   пункт),   что
облачности нет, полная видимость, безветрие.
     Вскоре полковник приземлился, Лукашин стал одеваться:  белье,  теплая
куртка из синей водоотталкивающей ткани и такие  же  брюки,  называемые  в
просторечии колготками,  меховые  сапоги,  шлемофон...  Поверх  одежды  он
натянул капку, оранжевый спасательный жилет.
     Около двух часов ночи они с командиром полка  подъехали  к  самолету.
Экипаж построился  и  после  доклада  все  заняли  свои  места:  в  тускло
освещенном  носовом  фонаре  появился  штурман-навигатор,   в   одном   из
прозрачных выпуклых шарообразных  блистеров,  выступающих  с  двух  сторон
фюзеляжа, маячил КОУ, командир огневых устройств, именуемые обычно  просто
стрелком, в хвостовом фонаре копошился радист, а в верхнем  блистере  была
видна голова второго штурмана, его чаще называли оператором; лишь майор  -
первый пилот и командир экипажа поджидал Лукашина под самолетом у лесенки,
опущенной из люка.
     Погода благоприятствовала полету: с востока на запад через  все  небо
широким светлым и туманным полем тянулся Млечный Путь,  даже  маленькая  и
бледная звезда Алькор в ковше висящей низко на  севере  Большой  Медведицы
была отчетливо видна.
     Затененные фонари светлыми многоточиями  уходили  в  темноту  по  обе
стороны взлетной полосы. Командир полка пожал Лукашину руку, сел за руль и
покатил в сторону стартово-командного пункта. Лукашин по лесенке  забрался
в люк и занял кресло второго пилота, который на этот раз не летел.
     На плоскостях вспыхнули навигационные огни -  справа  зеленый,  слева
красный, на киле  белый,  самолет  по  дорожкам  вырулил  на  полосу,  они
получили разрешение на взлет, и двигатели взревели, набирая обороты.
     - Держать газ! -  приказал  майор,  команда  относилась  к  Лукашину,
который занимал кресло второго пилота.
     - Держу газ, - ответил Лукашин, удерживая левой  рукой  сектор  газа,
называемый обычно РУД (регулятор  управления  двигателями).  Он  дождался,
пока двигатели набрали обороты, и сказал. - Режим взлета.
     Самолет тронулся с места, Лукашин  следил  за  скоростью,  после  ста
тридцати километров в час он начал отсчитывать вслух: сто пятьдесят... сто
восемьдесят!..
     Все, кто находился сейчас на командном пункте, видели,  как  огромная
машина, сотрясая землю, с гулом мчится вперед.
     - Внимание: двести пятьдесят! - Лукашин сделал  паузу  и  сообщил.  -
Двести девяносто! - он глянул вниз и сказал. - Отрыв.
     Самолет быстро набирал высоту.
     - Убрать шасси! - приказал майор, и это тоже относилось  к  Лукашину,
обычно шасси убирал второй пилот.
     Левой рукой Лукашин нажал и повернул кнопку на пульте в проходе между
сиденьями: на приборной доске зажглось табло: "шасси убраны".
     После взлета они выполнили маневр и легли на боевой курс. Лукашин  на
инспекциях не вмешивался в действия экипажа,  но  сейчас  заметил  как  бы
невзначай:
     - Командир, строевые огни...
     Майор с досадой в голосе приказал погасить синие строевые огни: полет
был одиночным. Лукашин понял состояние майора: начать  полет  с  замечания
считалось плохой приметой.
     - Ничего, командир, это не замечание, - успокоил его  Лукашин.  Он  и
сам не любил зануд, ставящих каждое лыко в строку.
     Первые минуты шел обычный  радиообмен,  в  шлемофонах  стояла  толчея
голосов, эфир казался перенаселенным;  позже  они  набрали  высоту,  после
четырех тысяч метров надели кислородные маски, а когда ушли  от  аэродрома
на триста километров, майор доложил на землю:
     - Я - полсотни седьмой, на борту порядок. Отход. Прошу конец связи.
     Им разрешили, майор поднял руку и нажал кнопку вверху над проходом на
пульте радиостанции: с первого канала они перешли на второй, общий.
     Сразу стало тихо, в гражданском эфире в этот поздний час царил покой,
глухая ночь окутывала небо. Только откуда-то  издали  тихо,  но  отчетливо
донесся разговор летчиков Аэрофлота:
     - Миша, ты куда?
     - В Магадан. А ты?
     - В Крым.
     - Завидую.
     - Полетели вместе...
     - Я не прочь, пассажиры не пустят.
     - В Крыму сейчас благодать, - с усмешкой заметил Лукашин. - Бархатный
сезон. Может, махнем?
     - В Крыму хорошо, но нам туда не надо,  -  сдержанно  ответил  майор,
который не знал,  как  держать  себя  с  этим  подполковником:  инспекторы
попадались разные.
     Они  летели  над  океаном.  Внизу  вели  ночной  лов  сейнеры,   шли,
посвечивая топовыми огнями,  танкеры  и  сухогрузы,  но  чем  дальше,  тем
безлюднее становился океан - ночная пустыня без единого огонька.
     Еще помнились залитые светом города, бессонные порты, гавани, поселки
на островах, но там, внизу, позади - так далеко, что их как бы и не  было,
лишь воспоминания нетвердо держались в памяти.
     Вшестером они летели в ночном небе. Отчетливо горели над ними звезды,
до которых, казалось, рукой подать. В полумраке слабо  светились  приборы,
свет навигационных огней с двух сторон проникал в кабину - справа зеленый,
слева красный, лица в их освещении выглядели прихотливо и странно.
     Они летели сквозь холод и мрак, за бортом  внятно  помнилась  ледяная
мглистая пустота. Одинокий самолет в  ночном  небе  был,  словно  островок
жизни, оторвавшийся от земли.
     После трех часов полета им предстояла заправка в воздухе,  с  другого
аэродрома, расположенного далеко в стороне, летел заправщик, в назначенном
месте они должны были встретиться.
     Радиообмен они начали с расстояния в восемьсот километров и время  от
времени вызывали друг друга на связь. За  пять  минут  до  встречи  первый
штурман доложил майору:
     - Командир, подходим к району заправки.
     Они зажгли  синие  строевые  огни,  экипаж  почувствовал  безотчетную
тревогу, хотя им не раз уже приходилось заправляться в воздухе. Через  две
минуты доложил второй штурман, следивший за бортовым радаром:
     - Командир, они слева. Курс шестьдесят, удаление сорок.
     Танкер летел под углом в шестьдесят градусов к их курсу на расстоянии
сорока километров, они быстро  сближались.  Не  прошло  и  минуты,  второй
штурман доложил снова:
     - Слева двадцать, - он переждал вдох  и  выдох  и  сообщил.  -  Слева
десять.
     И  почти  сразу  же  раздался  голос  прапорщика,  командира  огневых
установок:
     - Командир, я их вижу!
     В сплошной черноте перемигивались два прерывистых  красных  огня:  на
глаз не понять было - далеко ли они,  близко  ли  и  стоят  на  месте  или
движутся.
     Вскоре можно было различать навигационные огни, майор вышел на связь:
     - Пятьсот тридцатый, я полсотни седьмой, вас вижу.  Разрешите  подход
справа?
     - Полсотни седьмой, я пятьсот тридцатый, подход разрешаю, - отозвался
командир заправщика.
     Оба  самолета  опустились  до  установленной  высоты  в  шесть  тысяч
шестьсот  метров  и  стали   сближаться;   сейчас   их   вела   аппаратура
межсамолетной  навигации.  На  самолетах,  кроме  проблесковых  маяков   и
навигационных огней, горели синие строевые огни, яркие белые фары освещали
пространство между плоскостями;  штурман  танкера  включил  дополнительную
ручную фару.
     - Выпускной шланг! - скомандовал майор пилоту заправщика.
     Из правой плоскости танкера выполз шланг, поток воздуха сбивал его  в
сторону, однако страхующий трос удерживал.
     - Шланг выпустил, к работе готов, - сообщил командир заправщика.
     - Иду на сцепку, - ответил майор.
     Он подвел самолет так, что левое крыло наложилось на шланг,  стрелок,
наблюдавший из прозрачного блистера, тотчас доложил:
     - Командир, крыло на шланге вправо, -  прапорщик  увидел,  как  шланг
попал в захват, и добавил. - Шланг в захвате.
     Майор дал команду на  танкер,  стрелок  заправщика  стал  подтягивать
трос.
     - Метка пошла, - доложил прапорщик, следя за  движением  размеченного
по метрам шланга; он  стал  вслух  отсчитывать  длину.  -  Пять...  три...
полтора... один... Контакт!
     Сработал автомат, патрубок шланга вошел в горловину бака.
     Оба самолета шли на автопилотах: танкер был на десять метров  впереди
и на три метра ниже, по команде майора начали перекачивать горючее.
     Они, как альпинисты в связке, шли глухой ночью в  небе  над  океаном:
две гигантские машины на огромной скорости летели борт о борт, соединенные
шлангом.
     Для пилотов заправка в воздухе давно уже стала  привычной,  хотя  для
постороннего в этом заключалось нечто странное и непостижимое: две  машины
вылетали с отстоящих далеко друг от друга  аэродромов,  встречались  через
несколько часов в назначенном месте, обозначенном лишь  цифрой  на  карте,
соединялись на лету шлангом и летели рядом так, будто  ими  управлял  один
человек.
     Они шли в сцепке двадцать минут, пока длилась заправка.
     - Готово, - сказал  Лукашин,  потому  что  за  топливной  автоматикой
обычно следил второй пилот.
     Подача топлива прекратилась, они отдали шланг.
     - Спасибо за харч, - поблагодарил майор командира заправщика.
     - На здоровье, - ответил тот, и самолеты разошлись.
     - Спина взмокла, - майор вытер лицо и шею.
     - Вернемся, попаримся, - пообещал Лукашин.
     - В каком смысле? - заинтересовался майор. - Баню мне устроите?
     - Ничего, командир, все нормально, - успокоил его Лукашин.
     Спокойно, даже сонливо они летели дальше, время от  времени  выходили
на связь, чтобы доложить земле, что на борту порядок;  шел  четвертый  час
полета.
     То было странное существование:  ровное  устойчивое  движение,  тугой
мерный  баюкающий  гул,   слабое   фосфоресцирующее   свечение   приборов,
затененная подсветка штурманских  столиков,  полумрак  кабины,  отделенной
стеклом и металлом от холодной пустоты ночи - куда они летели, зачем?
     Ему случалось летать в полнолуние,  когда  небо  было  залито  лунным
светом, свет лежал на облаках, на фюзеляже и плоскостях,  и  машина  несла
сияние Луны сквозь ночь.
     Он летал в кромешной черноте новолуния, когда ночь  плотно  окутывала
машину и землю, и лишь крупные яркие звезды отчетливо висели во мраке  над
головой.
     Лукашин вспомнил о лежащем в кармане кителя рапорте, который  остался
на базе, и почувствовал сожаление: рано или поздно рапорт придется  отдать
в штаб.
     Когда-то Лукашин летал на перехватчиках - давно, сразу после училища.
В те годы он успел пожить в разных местах между заливом Петра  Великого  и
Пенжинской губой.
     Он летал над Анадырью, над бухтой Провидения, над островами и  далеко
над открытым океаном, где встречал  американцев,  барражирующих  вдали  от
своих баз; их операторы прослушивали все пространство и  нередко  выходили
на чужой частоте в эфир.
     "Ваня, как дела?" - обращались они с сильным акцентом.  Как  правило,
им отвечали - "еще не родила", а некоторые без затей посылали их  подальше
- так далеко, куда даже на сверхзвуковом истребителе нельзя было долететь.
     Ему нравилось летать в стратосфере, где небо даже днем было темным, в
стерильной чистоте сияло солнце, под которым плоскости сверкали  так,  что
казалось, будто они горят.
     Скорости он не чувствовал. Ему казалось, он висит высоко над огромным
глобусом,  который  медленно  вращается,  плавно  уходили  назад  знакомые
очертания береговой линии, проплывали далеко внизу, и только  быстрота,  с
какой менялись места, говорила о скорости.
     Появлялись, исчезали мысы, заливы, острова, между которыми там, внизу
были дни пути, - он проходил их в считанные минуты.
     Истребитель пронзал пустоту на границе  с  космосом,  темное  забрало
шлема защищало глаза от слепящего солнца;  Лукашин  летел  один  вдали  от
земли и словно сам по себе, в полном одиночестве, лишь голос в  шлемофонах
связывал его с землей.
     Вся планета, окутанная голубым дымом, проплывала  под  ним  -  изгибы
материка  и  океан,  гладкая  бескрайняя  равнина  с   округлым   туманным
горизонтом, неоглядно раздвинутым высотой.
     Позже  врачи  запретили  ему  летать   на   перехватчиках,   пришлось
переучиваться на бомбардировщик, и теперь он инспектор, почти пассажир. Но
почему же иногда, изредка ему снится  один  и  тот  же  сон:  он  летит  в
стратосфере, и далеко внизу плывет кромка материка, за которой  начинается
неоглядная светлая равнина - океан?
     Лукашин взглянул на майора: тот сосредоточенно сидел в  кресле,  хотя
машина шла на автопилоте и можно было расслабиться.
     На вид майору можно было дать  лет  двадцать  восемь,  члены  экипажа
выглядели и того моложе, кроме, разве что, прапорщика-стрелка.  На  земле,
особенно в штатском, они и вовсе казались юнцами, и Лукашин завидовал - им
еще летать и летать.
     Он услышал, как штурман-навигатор доложил майору:
     - Командир, через десять минут будем на месте.
     Это было то место, ради которого они летели в такую даль.  Оно  ничем
не отличалось от прочих мест в небе над  океаном,  но  для  них  оно  было
одно-единственное: они проделали весь путь, чтобы сюда попасть.
     Теперь нельзя было мешкать. Мягко открылись  створы  люка,  массивная
балка плавно вывела ракету из чрева машины; на пульте зажглась  надпись  -
"ракета висит".
     Они по порядку проверили исправность всех систем  ракеты  -  давление
масла, температуру, обороты и прочее - экипаж наперебой докладывал майору,
в шлемофонах стоял галдеж, голоса перебивали друг друга, так что казалось,
идет общий спор  и  каждый  старается  перекричать  остальных.  Неожиданно
установилась тишина.
     - Двигатель ракеты на форсаж, - сказал майор как бы  без  адреса,  но
Лукашин знал, что команда относится к нему:  он  сидел  в  кресле  второго
пилота.
     - Двигатель ракеты на форсаж, - как эхо, повторил он и  нажал  кнопку
на пульте перед собой.
     - Стрелку по нулям, - приказал майор,  имея  в  виду  ИКО,  индикатор
кругового обзора.
     Штурман еще раз проверил курс, и теперь нужно было установить самолет
строго горизонтально.
     - Командир, режим, - попросил старший лейтенант, штурман-навигатор.
     - Есть режим, - отозвался майор, выровнял самолет  и  после  короткой
паузы сказал. - Режим - горизонт.
     Автопилот строго следил за курсом, высотой и  уровнем,  на  приборной
доске вспыхнуло табло: "ракета готова".
     - Командир, разрешите отцеп, - попросил штурман.
     Майор помолчал, будто собирался с духом, и ответил:
     - Отцеп разрешаю.
     Они  почувствовали  толчок:  освобожденный  от  груза  самолет   стал
взбухать. Сидящий в прозрачном хвостовом  фонаре  радист  увидел  падающую
вниз  ракету,  в  темноте  ярко  пульсировало  пламя   двигателя.   Ракета
провалилась  на  километр-два,  потом  зависла  на  мгновение  и,  набирая
скорость, ушла.
     Дело было сделано,  они  легли  на  обратный  курс;  оставалось  лишь
долететь и приземлиться.  Они  достали  пищевые  пакеты,  которые  стрелок
получил перед вылетом, и принялись за еду.
     Ночь была на исходе. Звезды меркли, небо  на  востоке  стало  сереть,
бледный холодный свет проступил там из темноты, и самолет уходил на запад,
где еще длилась ночь. Они словно торопились - прочь от  наступающего  дня,
но рассвет настигал их:  радисту,  второму  штурману  и  стрелку,  имевшим
задний обзор, открылся на востоке ледяной блеск, который рос и  разливался
над горизонтом.
     Лукашин вспомнил о рапорте, который дожидался его на  базе.  Конечно,
Наде здесь невмоготу, да и не к лицу такой женщине жить на краю земли, ему
и самому за все годы осточертела глушь.
     Ему до одури  надоели  сырые  бараки,  общежития,  коммуналки,  общие
кухни, дворовые туалеты, смертельная гарнизонная скука,  пустые  магазины,
вечная неустроенность, чемоданы...
     Сослуживцы  то  один,  то  другой  переводились  на  запад,  получали
квартиры, а иные ухитрялись попасть в большие города  и  даже  в  столицы.
Надя права, он отдаст рапорт, вернется и сразу отдаст,  начальство  знает,
поможет. Вот только  летать  на  новом  месте  не  придется,  комиссия  не
пропустит, и никого не уговоришь - отлетался.
     Впрочем, город стоит того,  большой  хороший  город,  театры,  парки,
отдельная квартира, устроенная жизнь. И если уж на то пошло, необязательно
летать, так даже спокойнее - не служба, мечта.
     Постепенно  на  востоке  открылся  океан,  неоглядный,   темно-серый,
спящий, но полумрак над ним был тронут красными подпалинами и - обугленный
- тлел.
     Лукашин напряженно озирался. Похоже, он  в  последний  раз  встречает
рассвет над океаном, столько их было,  и  вот  последний;  он  озирался  в
надежде запомнить, удержать, одна мысль занимала его и  сверлила  навылет:
больше никогда.
     Позади  небо  выглядело  студеным  -   бледно-зеленое,   похожее   на
пронизанную солнцем морскую воду, наверху оно становилось  зелено-голубым,
с высотой голубело, а ближе к зениту набиралось сини, которая  чем  дальше
на запад, тем больше сгущалась  и  впереди  по  курсу  становилась  ночной
темью. Туда они летели.
     Лукашин подумал, что  уедет  и  никогда  больше  этого  не  увидит  -
последний полет, прощание...
     Над материком еще прочно держалась ночь, за  спиной  занимался  день.
Рассвет на огромном расстоянии с  севера  на  юг  вкрадчиво  подбирался  к
кромке материка.
     "Что ж,  -  думал  он,  -  никакой  трагедии,  рано  или  поздно  все
спускаются на землю".
     Он сидел в кресле второго пилота,  погруженный  в  раздумья,  самолет
устойчиво шел на автопилоте, экипаж коротал время.
     Впоследствии Лукашину казалось, что он  дремал,  когда  в  шлемофонах
неожиданно послышался озабоченный голос прапорщика-стрелка:
     - Командир, что-то у нас с правым движком!
     Все быстро повернули головы: правый  двигатель  дымился,  черный  дым
таял в бледном размытом свете раннего утра.
     Майор и Лукашин тотчас вскинули головы и одновременно глянули  вверх:
на среднем щитке  над  проходом,  рядом  с  панелью  топливной  автоматики
находились контрольные лампы пожарной сигнализации. И  сразу,  на  глазах,
словно от их взглядов, на силуэтной схеме зажглась лампа.
     Горел правый двигатель. Майор действовал быстрее, чем  Лукашин  успел
подумать:
     - РУД на стоп! - скомандовал командир экипажа, и Лукашин левой  рукой
быстро отвел сектор газа до упора  назад,  отключив  правый  двигатель.  -
Обесточить сеть!
     Едва они вырубили  ток,  сработал  пожарный  автомат,  выбросивший  в
горящий двигатель пену из трех баллонов.
     Лукашин и первый пилот напряженно смотрели на сигнальную лампу, никто
из экипажа не проронил ни слова. Контрольная лампа продолжала гореть.
     Они еще не верили до конца в то, что произошло: обычный учебный полет
внезапно  превратился  в  смертельную  опасность.  К  этому  трудно   было
привыкнуть, в голове не укладывалось.
     Быстро, без раздумий они сделали то, что полагалось, но сами  еще  не
верили, что это всерьез: слишком неожиданно все случилось.
     Да, в глубине души каждый из них не  верил,  что  это  всерьез,  хотя
надеяться, что как-нибудь обойдется, было нельзя: они  летели  на  горящей
цистерне с горючим. И все же они надеялись - все вместе и каждый порознь.
     Внешне майор выглядел спокойным. Он посматривал то на секундомер,  то
на сигнальную лампу: вторую очередь  противопожарной  системы  нужно  было
включать вручную через двадцать пять секунд после первой, и майор  следил,
чтобы не прозевать. Наконец, правой рукой он быстро нажал кнопку на панели
в