пострадавшего.
   - Многое она, однако, знает, - усмехнулся полковник.
   - Прелюбопытная старушка. Стул ставит у двери, чтобы сидя разглядывать
в замочную скважину, что делается на площадке. Летом она, наверное, с утра
до ночи у подъезда на лавочке сидит, судача с такими же бабулями, обсуждая
жильцов. А зимой куда денешься?
   Вот и просиживает целыми днями у двери.
   - Это она тебе сказала, что старик упал, поднимаясь по лестнице?
   - Она шум слышала, да еще как старик охал.
   - Значит, никого не видела, кто бы мог его ударить.
   - То-то и оно. Наверное, видела.
   - Кого же?
   - Молчит. То ли боится сказать, то ли еще что.
   По ее словам, как только старик подошел к своей двери, у нее зазвонил
телефон. Снять трубку она не успела: звонки прекратились. А когда опять
заглянула в глазок, у двери стоял какой-то человек. Как выглядел, не
разобрала. Хитрит, по-моему. Там яркая лампочка сутками светит. Ватт на
сто. Из ее квартиры вся площадка - как на ладони.
   Смолянинов обошел стол, открыл сейф и, достав из него тоненькую
папку,сел.
   - Ну вот что, друг любезный. Отложи-ка пока другие дела и займись этим
происшествием. Несчастным случаем, по-моему, тут и не пахнет. Я потому
тебя и зызвал. Не обижайся. Старик этот - Ревзин, и зовут его, как ты мне
забыл сообщить, Григорий Иосифович.
   Так?
   Ким утвердительно кивнул. Он почувствовал, что сейчас Смолянинов
отвергнет его версию о том, что в Петропавловском переулке произошел
несчастный случай. И не ошибся.
   - Этот гражданин Ревзин был вчера вечером у меня. Сидел на том же
стуле, где сидишь ты. И чувствовал он себя, как мне показалось, совсем
неплохо. Тебя это не настораживает? Я собирался поручить тебе проверку его
заявления. На-ка, почитай, что он сообщает, а заодно и запись нашей беседы.


   II

   Старик второй день почти не поднимался из кресла - ноги не слушались.
Днем он не мог заснуть из-за уличного шума, а по ночам его донимали одни и
те же кошмары. Едва удавалось задремать, как перед глазами появлялись
великаны в мохнатых шапках, которые вытаскивали его из квартиры и волокли
куда-то вверх по широким каменным лестницам.
   А потом он видел себя в просторных, переходящих один в другой залах
сказочного дворца. Стены были уставлены инкрустированными пластинками
золота, перламутра и слоновой кости шкафами, в которых виднелись корешки
старинных книг, и, хотя старик не успеаал их как следует разглядеть, он
был уверен, что здесь собрано лучшее из всего написанного человечеством, и
причем только оригиналы, раритеты, которыми никто и никогда не пользовался.
   Старик отчаянно сопротивлялся, пытаясь прочесть названия книг. Но
ничего не получалось; великаны все тащили и тащили его. Потом все вокруг
вспыхивало.
   От яростного, беспощадного огня беззвучно разваливались шкафы, книги
потоком вытекали из них, раскрывались и тут же воспламенялись. Листы
чернели на глазах, скручивались и исчезали в пламени...
   В то утро Ревзин очнулся от ставших уже привычными кошмаров, едва
холодное мартовское солнце заглянуло в его захламленную комнату. Оно,
словно делая одолжение, осветило обломанный угол огромного старинного
резного буфета, где на разнокалиберных полках и полочках хранились
многочисленные кисточки, баночки с давно высохшим клеем и лаком, лоскутки
кожи, обрезки разноцветной фольги и прочие материалы. Затем лучи солнца
ткнулись в угол, заваленный всякой рухлядью. Ровно через четверть часа
солнце скрылось за высоким зданием, недавно поднявшимся напротив окна.
   В комнате снова потемнело до того, что исчезло ощущение потолка.
Старик, что-то бормоча, смотрел в окно, не обращая внимания на
вертевшегося у ног и поскуливавшего Фавника - мелкого старого пса
неопределенной породы, долгие, по собачьим меркам, годы носившего
иронично-величавое имя мифологического божества. Через несколько минут
Ревзин вновь опустился в кресло, вытянул короткие топкие ноги, откинулся
на подушку и закрыл глаза. Кожа на лице чуть разгладилась, теперь он
выглядел немного моложе своих восьмидесяти двух, помноженных на давнюю
гипертонию и непроходящее недовольство. Он хотел немного забыться, но не
мог отвлечься от раздражающей мысли о многоэтажном доме, загородившем от
него жизнь за окном. А другой у него уже не существовало.
   Пока был прежний заведующий реставрационной мастерской, старик Ревзин
никому не мешал. На всех больших собраниях начальник областного управления
культуры ставил его в пример. А после того как заведующий сменился, старый
реставратор перестал устраивать новое начальство. Теперь все делалось
быстро: в мгновение ока принимались и выполнялись заказы, частенько с
нарушением технологии. Никто со стариком уже не советовался. Он
по-прежнему работал тщательно, не спеша, как говорили в мастерской, мотал
часы на минуты. Вскоре Ревзин вышел на пенсию.
   Но и на улице, и во дворе ему не было места, как и больному Фавнику, не
отходившему от хозяина и испуганно жавшемуся к его ногам, когда к ним
приближались прохожие.
   Во дворе старика донимали пришельцы из какой-то дикой, непонятной
цивилизации - неопрятные, шумные, визгливые великорослые парни и девицы из
соседних домов, называющие себя "неформалами". Прежде, реже выходя из
дому, он их как-то не замечал. Но после того, как соседка со второго этажа
переехала к сыну и оставила на его попечение собаку, с которой приходилось
гулять утром и вечером, Ревзин впервые столкнулся с этой беснующейся
безжалостной братией.
   Он несколько раз жаловался участковому, но тому, видно, нет дела до
старика. И он решил, что не пойдет в милицию, даже если узнает, что эти
коронованные сальными копнами волос владыки двора собираются взорвать его
старый дом вместе со всеми жильцами.
   Ну и пусть их! Не случись того, что мучило его последние дни, он и не
собрался бы в милицию. Но происшедшее к дворовым подросткам не относится.
Это серьезнее его личных обид. "Если я не сделаю задуманного, - думал
Ревзин, - испугаюсь, как боялся всю жизнь, значит, пустыми были все мои
усилия доказать самому себе, что я все-таки честный человек". Вчера он еще
колебался, но сегодня пойдет прямо к самому большому начальнику.
   К старику опять вернулся страх: на этот раз не оставишь просто так
заявление и не уйдешь, убеждая самого себя, что долг свой выполнил
полностью. Придется разговаривать, и, значит, кто-то полезет в душу, в
саму жизнь, тщательно оберегаемую от чужих глаз.
   Но он понимал, другой возможности хоть как-то загладить свою давнишнюю
вину может и не представиться.
   После полудня подморозило. Ледяные колдобины, покрывшие асфальт,
округлились, стали скользкими.
   Идти приходилось осторожно, ощупывая ботинками в галошах дорогу. Даже
клюка крепко, насколько возможно, зажатая в правой руке, не служила
надежной опорой. В мешковато сидящем длинном пальто, пережившем не один
пируэт многоликой моды, старик Ре.взин выглядел нелепо в многолюдном
центре города. Он брел в пестром потоке людей, как выходец из тех времен,
когда по мостовой катили извозчики и воздух не отравлялся запахом
бензинового перегара.
   В холле первого этажа областного управления внутренних дел за
двустворчатой, тяжелой, казенного коричневого цвета дверью после свежего
морозного воздуха Ревзину сразу стало душно, застучало в висках.
   Но этой жары и запаха новых овчинных полушубков, в которые были одеты
сгрудившиеся у выхода молодые милиционеры, никто, кроме него, не замечал.
Старик снял-шапку.
   - Вам что, папаша? - заметил его постовой - коротко постриженный
старшина в новеньком кителе и такой же новенькой фуражке с красным
околышем.
   Все в нем, от форменной с иголочки одежды до тона вопроса, показалось
старику воплощением холодной официальности и надменности.
   Он открыл было рот, чтобы ответить, но тут гулко хлопнула входная
дверь. Ревзин вздрогнул и обернулся. Вошедший, не посмотрев в его сторону,
предъявил постовому удостоверение и взбежал по лестнице, ведущей на второй
этаж.
   - Прошу прощения, - повернулся старик к старшине, - я должен поговорить
с кем-нибудь из начальства.
   - Если у вас заявление, лучше передайте в приемную, за углом направо.
Или мне. Моя фамилия Клюев.
   Ревзин с недоверием посмотрел на старшину, затем на снова хлопнувшую
дверь и принялся устраивать на голове свою бесформенную шапку, которую до
этого мял в руке.
   - В приемной я уже бывал не раз. Все без толку.
   - Вы напрасно обижаетесь, гражданин. Таков порядок. Что вы хотите
сообщить? - спросил постовой.
   Старик неуверенно потоптался на месте, затем вновь снял шапку,
переложил в левую руку клюку, а правую глубоко засунул во внутренний
карман пальто.
   Так же нерешительно поглядывая на старшину, он извлек из недр кармана
аккуратно сложенный листок.
   - Присаживайтесь, пожалуйста, - предложил старшина, пробегая глазами
написанное. - Скажите, гражданин Ревзин, вы кому-нибудь рассказывали об
этом?
   Старик, успевший сгорбиться на одном из стульев, что длинным рядом
тянулись вдоль стены, покачал головой.
   - Нет. Мне до сих пор страшно.
   - Минутку подождите. Я доложу.
   Старик с горькой усмешкой взглянул на старшину.
   Глаза его будто насмехались: "Вот видишь, я был прав.
   Не твоего это молодого ума дело. Зелен ты еще, петушок - красный
гребешок".
   Едва старик вошел в кабинет, Смолянинов сразу узнал в нем человека,
которого частенько встречал в Петропавловском переулке по дороге с работы,
когда тот прогуливал дрожавшую всем тельцем крохотную собачонку.
   Ревзин, редко поднимавший глаза во время прогулок, однако тоже узнал
полковника. Даже издали строгая и осанистая фигура Смолянинова вызывала у
него ощущение дискомфорта и досады, как попавшие за ворот короткие волоски
после стрижки. Сейчас, увидев полковника вблизи, старик подумал, что
хозяин кабинета непременно обругает его последними словами и вышвырнет в
коридор. Но ошибся.
   То и дело поглядывая на посетителя, которому, поздоровавшись, он
предложил стул, Смолянинов внимательно прочитал заявление. Старик
надеялся, что этим все и обойдется и его отпустят с миром. Но по тому, как
Смолянинов посмотрел на него, оторвав взгляд от бумаги, понял, что
предстоит долгий и, возможно, неприятный разговор.
   - Расскажите все с самого начала, - как можно мягче предложил
полковник, поняв состояние собеседника. - И, пожалуйста, подробнее.
   Несколько секунд старик молчал, собираясь с мыслями. Наконец заговорил.
Сначала тихо, глядя куда-то под ноги. Но с каждой минутой чувствовал себя
все увереннее, говорил все громче, распаляясь и перескакивая с одного на
другое. В голосе его, иногда срывавшемся, появились обида и горечь.
   Ему и в самом деле было на что сетовать. С ним обошлись по-хамски. Но
он не беззащитный и бессловесный Фавник, с которым можно делать что угодно.
   Он человек, и пусть теперь этим делом занимаются люди, которые обязаны
защищать человека. Он такой же гражданин, как и все, и имеет право на
защиту.
   Ревзин рассказал, что два дня назад, во вторник, вечером, как всегда,
около девяти он собрался на прогулку. Радостно повизгивая и нетерпеливо
перебирая лапками, Фавник прыгал перед дверью подъезда, ведущей на улицу.
Сверху кто-то быстро спускался. Старик хотел пропустить спешившего, взял
собаку на руки. Но догнавший его человек открыл перед ним дверь и вежливо
предложил пройти вперед. Старик оказался на улице. Кто-то, видимо,
поджидавший около двери снаружи взял его под руку и, ни слова не говоря,
повел к машине, которая стояла у подъезда. Второй человек, пропустивший
его в дверях, взял у него из рук собаку, привязал поводок к дверной ручке
и подхватил Ревзина под руку с другой стороны. От растерянности и испуга
старик не мог ни вырываться, ни звать на помощь. Он только поворачивал
голову из стороны в сторону и сдавленным полушепотом все спрашивал: "Куда?
Зачем?"
   Так и не придя в себя от удивления, Ревзин оказался на заднем сиденье
машины...
   До этого момента Смолянинов делал короткие записи на бумаге, но здесь,
с согласия посетителя, включил магнитофон.
   - Только поехали, - продолжал старик, немного успокоившись, - один из
этих людей, тот, который сел рядом со мной, снял с моей головы шапку и
закрыл мне глаза.
   - Вы видели, встречали кого-нибудь из них раньше? - спросил Смолянинов,
воспользовавшись передышкой рассказчика.
   Ревзин недоуменно взглянул на него:
   - Я ничего не понимал. Зачем? Куда меня везут?
   Если в милицию на допрос, если понадобилось что-то дополнительно
выяснить или нужны еще какие-то письменные показания, то можно прислать
повестку. Я бы и сам пришел. Но зачем насилие? Пятьдесят лет назад вот так
же ночью увезли моего отца, потом мать и старшего брата. Я хорошо помню. А
вдруг меня с кемто спутали и хотят убить. Понимаете? Ведь так бывает, я
читал. Ошибка. Врагов у меня нет, денег - тоже.
   Я уже ничего не спрашивал. Не мог. Он мне не только глаза закрыл, но и
рот, все лицо. Дышать и то было трудно. Я не видел, куда мы ехали, вообще
ничего не видел. Все равно вы спросите, куда меня везли. Знаю только, что
ехали долго, но из города не выезжали. То и дело останавливались, куда-то
поворачивали. Но все время вокруг были машины. Потом остановились совсем.
Те двое вытащили меня на улицу. В подъезде сняли шапку с лица и повели
вверх по лестнице. Кто-то открыл нам дверь на третьем этаже, и мы
очутились в темной прихожей. Меня втолкнули в комнату...
   Смолянинов молча, чтобы не прерывать собеседника, протянул руку к
рабочему блокноту и быстро написал: "Проверить рассмотрение предыдущего
заявления Ревзина" - и одновременно отметил про себя, что не приходится ни
останавливать старика, ни направлять его рассказ в нужное русло.
Чувствовалось, что он готовился к этому разговору. Наблюдательности его
можно было позавидовать.
   - В той комнате, - продолжал посетитель, - под потолком висела огромная
яркая люстра, посредине стоял большой круглый стол, покрытый толстой
скатертью, стулья. Роскошный диван, телевизор. За столом сидел человек лет
пятидесяти, может, немного больше.
   Те двое ушли. Мужчина встал, подошел ко мне. Знаете, что он сказал? Он
попросил у меня прощения, усадил за стол. "Извините, - говорит, - Григорий
Иосифович, но у нас не было другого выхода. Тысяча извинений". И,
понимаете, я молчал. Что вы сделали бы на моем месте? Кричали? Вырывались?
Я был как под гипнозом. Этот человек глядел на меня добрыми глазами, но
мне казалось, что за спиной он держит плеть. У меня было такое ощущение,
что, скажи я сейчас хоть чтонибудь, он меня ударит. Так он смотрел.
   - Кто-нибудь еще был в комнате?
   - Нет, только он и я.
   - А на столе вы не заметили никаких предметов?
   - Нет же, на столе ничего не было, только очень плотная, расшитая
металлической нитью бордовая плюшевая скатерть с кистями. Мужчина
предложил мне чаю. Я, конечно, отказался. Представляете? Насильно
притащили меня неизвестно куда да еще угощают чаем!
   - Что же было дальше, Григорий Иосифович? - спросил полковник.
   - Да-да, я уже заканчиваю. Когда мужчина повернулся ко мне спиной, я
удивился, что в руках у него ничего нет, никакой плетки. Хотя одна рука,
по-моему правая, так и оставалась у него за спиной. Человек подошел к
резному шкафу, повернул ключ. За дверцами оказались полки с книгами. Да, я
ведь не сказал вам, что когда-то был реставратором. Моя, если можно так
выразиться, специальность - старинные книги, рукописные и печатные. Одним
словом, врачеватель литературного наследия прошлого. Через мои руки прошли
уникальные издания. Меня в Ленинград вызывали, даже в Москву, в
Центральную историческую библиотеку.
   Я работал с "Апостолом" Ивана Федорова...
   - Так что за книги были в том шкафу? - прервал Ревзина полковник.
   - Скажите, - вместо ответа спросил старик, - вы представляете, что
такое в наше время обнаружить рукописную книгу?
   - Понятия не имею, - откровенно улыбнулся Смолянинов. - Это, наверное,
здорово.
   Его все больше и больше занимала эта история.
   Полковник вспомнил когда-то попавшуюся ему на глаза заметку в газете о
том, как в хранилище Новгородского историко-архитектурного
музея-заповедника обнаружили старопечатную книгу, которой оказалось триста
лет. И называлась она тоже интересно - "Пища для раздумья". Тогда еще
Смолянинова заинтересовало, о чем могли раздумывать далекие предки.
   Об этом он и сказал Ревзину.
   - "Брашно духовное", о которой вы говорите, - тут же подхватил старик,
- младшая сестра "Остромирова евангелия" - древнейшей сохранившейся до
наших дней рукописной книги. Она была переписана в Киеве дьяком Григорием
для новгородского посадника Остромира в 1057 году. Вы только представьте
себе - девятьсот с лишним лет назад...
   Старик совсем уже успокоился. Его давно никто не принимал всерьез, даже
отошедшие от него ученики.
   А этот суровый человек слушает, и даже, кажется, с интересом.
   - Вы только представьте себе! Судя по тому, что "Остромироао евангелие"
украшено красочными заставками, даже цветными миниатюрами, оно - далеко не
первая книга. Ей предшествовали другие, еще более древние. А летописи! Эти
погодные записи выдающихся исторических событий жизни народа! Это же
кладезь мудрости, сама история! Про "Слово о полку Игореве" и говорить
нечего - классика древности. Но сохранилась-то она в одном-единственном
экземпляре. Не обнаружь ее Мусин-Пушкин, пропала бы! А сколько все-таки
пропало! Бог ты мой! Я держал вот в этих руках, - старик показал
Смолянинову свои морщинистые, дрожащие ладони, - немало древних книг,
оплывших воском, со следами огня на переплетах и обрезах. А знаете ли вы,
что случалось с книгами, уцелевшими от пожаров! Они гибли от плохого
хранения, мокли и гнили в подвалах, поедались насекомыми и мышами. Много
ценных книг было расхищено. Особенно в период нашествия татаро-монголов.
Полчища хана Батыя разграбили и сожгли ценнейшие книжные собрания,
накопленные в течение веков.
   Смолянинов посмотрел на часы. Разговор продолжался уже второй час, а до
сути дела они пока не добрались. На шесть его вызвал начальник управления.
   Ревзин заметил жест полковника и заторопился.
   - Я понимаю, отнимаю у вас время. Я сейчас уже заканчиваю. Так вот, в
XV веке было положено начало печатанию славянских книг кириллическим
шрифтом.
   Первые славянские инкунабулы - "колыбельные книги", сходные по
оформлению с рукописными, были выпущены в Кракове, в типографии Швайкольта
Феоля.
   Группа инкунабул, изданных этим Феолем, состоит из четырех
богослужебных книг "Осьмигласника" и "Часослаца", относящихся к 1491 году,
"Триоди постной"
   и "Триоди цветной", которые не имеют дат. По некоторым литературным
источникам известна также "Псалтырь", выпущенная в 1491 году. Но книга эта
до сих пор не была обнаружена. Так вот, тот человек достал из шкафа не что
иное, как "Псалтырь" 1491 года.
   - Вы не ошибаетесь? - Смолянинов не на шутку удивился и сейчас, вопреки
обыкновению, не скрывал этого. Разговор принимал серьезный оборот.
История, которую он поначалу посчитал плодом больного воображения старого
человека, обрастала реальными фактами и принимала конкретные черты. - Вы
уверены, Григорий Иосифович, что это была уникальная книга?
   - Конечно, уверен, иначе не пришел бы сюда. Специалисты отмечают
следующие особенности издания Феоля: рисунок шрифта очень близок к
полууставному письму славянских рукописей, написание некоторых букв имеет
характерное отличие от всех других шрифтов, печать выполнена в две краски,
орнаментовка гравировальная. Согласитесь, тут трудно ошибиться.
   Полковник Смолянинов был далек от этих профессиональных премудростей.
Его интересовало другое.
   - А еще? Он вам показал еще какие-нибудь книги?
   - Нет, я только мельком видел содержимое шкафа.
   Это, конечно, не образцы каролингского минускула, но издания
почтеннейшие. До таких книг и дотрагиватьсято боязно. Они должны храниться
в специальных сейфах, где поддерживается постоянная влажность и
температура. Их обычно о