ый
устраивался как мог, совместное путешествие. Возможно, их соберут вместе
в качестве свидетелей, устроят очную ставку. Они будут ждать, сидя рядом
на скамье в комнате с плохо выкрашенными стенами.  И  все  будут  слегка
волноваться.
   - Я слушаю, - сказал чей-то голос.
   Рене Кабур повторил, что он приехал утром в "Фокейце" и  его  фамилия
указана во "Франс Суар".
   Короткий резкий щелчок, отчего у него даже заболели уши, и уже другой
голос сказал: комиссар Таркен еще не вернулся, его соединят с  инспекто-
ром Грацциано. Рене Кабур вспомнил американского боксера среднего  веса,
выступавшего на ринге во времена Сердана. У инспектора была та же  фами-
лия, что и у боксера.
   Прямо над столиком, в который он упирался  обоими  локтями,  у  самых
глаз он увидел непристойный рисунок: половой акт, изображенный шариковой
ручкой, и тут же кто-то, подписавшийся инициалами Ж. Ф.,  двадцати  двух
лет, писавший с орфографическими ошибками, назначал свидание на  том  же
месте, ежедневно в 16 часов. Он повернул голову и увидел повсюду  подоб-
ные надписи.
   - Инспектор Грацциано? Да, это он. Он в курсе дела.  Он  называл  его
"мсье Кабур", как те клиенты, с которыми он целыми днями разговаривал по
телефону из своего кабинета на площади Алезии. Голос был четким,  глубо-
ким - голос диктора на радио. Рене Кабур представил себе могучие  плечи,
засученные до локтя рукава, лицо, налитое накопившейся к семи часам  ве-
чера усталостью.
   Инспектор с фамилией боксера сказал, что он сейчас  возьмет  ручку  и
листок бумаги, потом повторил, что слушает, и тут же сам  снова  загово-
рил:
   - Имя, возраст, адрес, профессия.
   - Кабур, Рене Кабур. Мне тридцать восемь лет. Я директор отдела сбыта
бытовых электроприборов фирмы "Прожин". "Прогресс"...  Да,  именно  так,
"Прожин". Нет, я нахожусь в пивном баре около Восточного  вокзала.  Живу
на улице Синор, совсем рядом. Как только  я  прочел  обо  всем  этом  во
"Франс Суар"... Так вот, то есть, ничего особенного, но я  подумал,  что
должен вам позвонить...
   Он правильно сделал. Какое место он занимал,  подождите,  я  взгляну,
226-е, верно?
   - Да, верхнюю полку справа от входа, вот именно.
   - Вы сели в Марселе?
   - Да. Вчера вечером.
   - И вы не заметили ничего особенного во время пути? У него чуть  было
не вырвалось, что ему не так часто приходится ездить в поезде и ему  все
казалось "особенным", но в конце концов он ответил:
   - Нет, ничего.
   - Когда вы вышли из поезда?
   - Сразу по прибытии. Я хочу сказать, почти сразу.
   - А когда вы выходили из купе, тоже ничего особенного? Это слово выз-
вало у него желание рассмеяться, глупо рассмеяться, оно звучало  теперь,
когда он его слышал, как-то нелепо. Он сказал:
   - Нет, ничего, но я могу заверить, что в ту минуту женщина  была  еще
жива.
   - Вам она знакома?
   - Вы хотите спросить, знаю ли я, о ком идет речь? Я же видел фотогра-
фию...
   - Были ли еще женщины в купе? Они этого не знают. Значит, пока  никто
еще им не звонил. У него возникло странное чувство:  первым  приехал  на
вокзал, первым вышел из вагона, стал первым свидетелем.
   - Да, были еще две женщины. Одним словом, те, кого я видел.
   - В списке указаны только фамилии, - сказал инспектор Грацциано, -  а
вы первым из пассажиров купе нам позвонили. Не могли бы вы  описать  нам
остальных?
   Рене Кабур ответил: "Конечно". Но он оставил газету в зале, и это его
раздосадовало.
   И в то же время он был слегка разочарован. Ему и в голову не приходи-
ло, что допрос будет вестись по телефону, в этой кабине, где он уже  ус-
пел вспотеть, перед неумелыми рисунками, от которых он не отводил взгля-
да, но которых словно и не видел.
   - Послушайте, может, было бы лучше мне к вам приехать?
   - Сейчас? Наступило молчание, затем голос диктора  ответил,  что  это
было бы весьма любезно с его стороны, но уже восьмой час, а тут  у  него
еще полно другой работы. Лучше будет, если один из инспекторов зайдет  к
нему завтра утром или же он сам, если это его не затруднит, заедет к ним
на набережную Орфевр часам к десяти. Это его не затруднит?
   Рене Кабур ответил: "Конечно, нет", но затем ему стало неловко  и  он
добавил, что постарается перенести назначенное свидание.
   - Хорошо. Я сейчас назову вам фамилии остальных  пассажиров  и  укажу
места, которые они занимали. Попытайтесь вспомнить. Риволани, внизу сле-
ва: мужчина или женщина?
   - Мужчина. На нем был кожаный пиджак. Зеленый, если  не  ошибаюсь.  У
него был старый дешевый чемодан. Знаете, с потертыми углами. Он  был  не
слишком разговорчив. Сразу же лег, не раздеваясь, и, должно быть, уснул.
   - Сколько ему лет?
   - Сорок пять, пятьдесят. Похож на мастерового, вероятно, механик  или
что-то вроде этого. Он еще спал утром, когда я пошел умываться в туалет.
Мне пришлось постоять в очереди. Вы знаете, как это  в  поездах  бывает?
Потом, признаюсь, я его как-то больше не заметил.
   Инспектор нашел, что все это очень интересно.
   - Даррес, внизу справа?
   - Женщина, лет сорока пяти, а может, и больше. Трудно сказать - слиш-
ком много косметики. Манто из леопарда или под леопарда. (Он никогда  не
разбирался в мехах.) Блондинка, сильно надушена, когда говорит, любуется
собственным голосом. Как бы сказать (он  поколебался  немного,  подбирая
нужное слово, он не был уверен, что полицейский  его  поймет),  она  все
время рисуется. Она отправилась переодеваться в туалет через  час  после
отхода поезда. И вернулась в розовом халате поверх розовой  пижамы.  Она
сосала мятные леденцы для горла и даже предложила их жертве...
   Он говорил много лишнего. Он никогда не умел сразу перейти к  главно-
му. Он сказал, что это все. И в то же время он помнил, что блондинка го-
ворила о фильмах, Лазурном береге, театрах, помнил также, что утром  она
встала первой, - когда он спустился со своей полки, то увидел,  что  она
уже одета и совсем готова к выходу, а вещи ее стоят рядом с ее полкой. В
конце концов он сообщил и эти подробности.
   Инспектор сказал "хорошо", они вечером вышли  на  след  некой  Элианы
Даррес, актрисы, вероятно, она и есть эта самая женщина.
   - Бомба, вторая полка слева?
   - Молодая девушка, белокурая,  не  очень  высокая,  хорошенькая,  лет
двадцати. Она села в Авиньоне, да, именно так. У нее был вид мелкой слу-
жащей, нашедшей  место  в  Париже.  Говорила  немного  нараспев.  Вообще
чувствовался южный акцент.
   - Гароди, на верхней полке, слева.
   Он не знал. Полка не была занята.
   Инспектор произнес: "вот как", все билеты были проверены  контролера-
ми, и полка, согласно акту осмотра купе, который лежит у него перед гла-
зами, была действительно занята.
   Рене Кабур ответил, что его неправильно поняли, он  просто  не  видел
пассажира, место не было занято, когда он поднялся на свою полку.
   - В котором это было часу? Это было глупо. Он, не колеблясь, солгал.
   - Одиннадцать или четверть двенадцатого, не помню. Потом я слышал ка-
кой-то голос. Сон у меня чуткий, я плохо спал.
   - Вы слышали голос человека, занимавшего соседнюю  полку,  Гароди.  Я
вас правильно понял?
   - Да, это так. В общем, я полагаю, это  был  ее  голос.  Она,  должно
быть, говорила с девушкой, лежавшей на полке под ней. Я думаю даже,  что
она свесилась со своего места, и они довольно долго болтали.
   - Почему вы говорите "она"?
   - Потому что, как я полагаю, это была женщина.
   - Что позволяет вам так думать?
   - Это был высокий голос, не похожий на голос мужчины.  И  потом,  это
трудно объяснить, я сплю очень чутко, я чувствовал, как она  поворачива-
лась на своей полке. Это была женщина.
   - Вы хотите сказать, что судите по звукам, которые до вас доносились?
   - Да, это так.
   Теперь инспектор заговорил о жертве. Рене Кабура снова мучила  жажда.
Ему захотелось открыть дверь кабины, где ему стало трудно дышать. Рубаш-
ка его прилипла к спине, и капли пота стекали с висков и подбородка.
   Он немного поболтал с Жоржеттой Тома в коридоре вагона.
   Она сказала ему только, что демонстрирует товары. Но имени своего  не
назвала. Да, сказала еще, что провела  четыре  дня  в  Марселе.  Это  ее
третья поездка туда в этом году. Нет, она казалась совершенно спокойной,
в ней не чувствовалось никакой напряженности.
   Утром, когда он вышел в коридор, она еще находилась в купе.
   Они все еще были там. Нет, действительно, Гароди там не было.
   Он сказал так, потому что не видел ее и в его представлении  она  как
бы не была связана с их купе.
   - Вот так! Он назвал номер своего дома на улице Синор, номер  служеб-
ного телефона, пообещал быть завтра точно в десять на набережной Орфевр.
Комната 303, четвертый этаж.
   Голос диктора поблагодарил и умолк, послышался щелчок, но Рене  Кабур
не испытал облегчения.
   Открывая дверь кабины, он прочел еще одну надпись на  стене,  секунду
постоял неподвижно, чувствуя приток свежего воздуха.
   Он из числа этих людей. Однажды в четверть первого в поезде  он  ока-
зался одним их них, одним из тех ничтожеств,  которые  исписывают  стены
подобными гадостями. Он ничего никогда не писал на  стенах,  но  это  не
имеет значения.
   Грацциано. Подняв воротник пальто, Рене Кабур вышел на окутанную  по-
лумраком привокзальную площадь, размышляя над тем, успеет  ли  инспектор
завтра, до встречи с ним, поговорить с другими пассажирами купе и не бу-
дет ли он считать его пачкуном, сексуальным маньяком.
   Напрасно он солгал по поводу того, в котором часу лег  спать.  Зачем?
Кто-нибудь наверняка слышал: она говорила очень громко,  почти  кричала.
Все равно узнают, что между ними в коридоре  произошла  какая-то  ссора,
каждый истолкует эту ссору по-своему, но все вспомнят, который был  час,
было ли это до или после проверки билетов. Контролеры это подтвердят.
   Ложь. Поскольку он солгал один раз, ему больше не  станут  верить.  А
раз он попытался скрыть эту ссору, значит, она имела какое-то  значение.
Тут смогут увидеть обиду больного человека, а возможно, и мотив преступ-
ления. Причину ссоры нетрудно будет установить. И он мог бы выйти из по-
езда, затем, чуть позже, вернуться в вагон и, застав  женщину  в  черных
лодочках в купе одну, наброситься на нее. Она бы стала отбиваться,  кри-
чать. Он же, чтобы заглушить эти крики, мог задушить ее.
   Но нет.
   Стоя перед зеркалом, висевшим над умывальником, в  своей  комнате  на
шестом этаже, в комнате со скошенным потолком, где вот уже целую  неделю
все валялось в беспорядке - одежда, горшочки с кактусами, грязная  посу-
да, - Рене Кабур проглотил две таблетки от гриппа и  запил  их  стаканом
воды, стараясь убедить себя, что ничего подобного завтра не произойдет.
   Во-первых, он вполне мог перепутать, в котором часу лег спать.  Глав-
ное - самому рассказать об инциденте как о чем-то несущественном, прежде
чем кто-нибудь другой успеет это сделать.
   Он очень ясно представил себе, какие ему следует сделать  жесты,  как
непринужденно он должен себя при этом вести. Он лишь мельком упомянет об
этом эпизоде, с легкой улыбкой, покачав головой, как бы говоря: "С этими
женщинами, знаете..."
   Он скажет: "Эти бабенки, знаете". Он скажет: "Мы стояли вдвоем в  ко-
ридоре. Она сама меня спровоцировала. Вам известно, как это бывает.  Та-
кое сразу чувствуется. Я прижал ее. Сами понимаете. Право,  жаль,  между
нами говоря, что такую привлекательную особу, с такой фигурой,  вот  так
убили... Одним словом, она вдруг вспылила, стала из себя что-то строить,
и я пошел спать".
   И он тут же заговорит о другом. Это будет шуткой в мужской  компании,
всего-навсего.
   Стоя перед зеркалом и глядя на себя так, как он смотрел в  кабине  на
непристойные рисунки, не видя их, он почувствовал себя вдруг  еще  более
подавленным. Он знал, что не сможет сыграть  эту  роль,  произнести  эти
слова. Все будет выглядеть еще глупее. Он сам  выложит  им  всю  правду,
что-то такое жалкое, унизительное, что всем станет не по себе. Он  будет
что-то бессвязно бормотать, покраснеет, может быть,  даже  заплачет.  Им
придется помочь ему натянуть пальто,  его  постараются  выпроводить,  не
зная, что сказать, и вздохнут с  облегчением,  когда  за  ним  закроется
дверь. Жалкий тип.
   Рене Кабур, успевший уже снять пальто, снова натянул его,  застегнул-
ся. Он не мог больше оставаться в этой комнате.  Он  пойдет  куда-нибудь
поужинать, все равно куда. Он взглянул на чемодан, лежавший на не убран-
ной с прошлой субботы постели, хотел было надеть фуфайку, достать другую
пару перчаток. Потом передумал, вышел, погасив верхний  свет  и  оставив
зажженной лампу над умывальником,  которая  продолжала  освещать  пустое
зеркало.
   Перед ресторанчиком "У Шарля" он на минуту задержался. Было уже около
девяти часов. Он увидел через оконное стекло хозяина ресторана,  подсчи-
тывающего дневную выручку. В зале сидел всего лишь один посетитель,  мо-
лодой блондин, он поднял голову и посмотрел на него, раскрыв рот, к  ко-
торому подносил кусок бифштекса. Засунув руки в карманы пальто и  подняв
воротник, Рене Кабур зашагал дальше.
   Он шел, думая о женщине в темном строгом костюме, с длинными ногами в
нейлоновых чулках, такой, какой она запомнилась ему после чтения  "Франс
Суар". Он жалел, что оставил газету на диванчике в пивном баре.  Ему  бы
хотелось перечитать статью, еще раз взглянуть на фотографию.
   Зачем он, черт побери, позвонил по телефону? В  этом  темном  городе,
который никогда, да, именно никогда, так и не станет его городом, навер-
няка живут десятки Кабуров. Его бы ни за что не нашли.
   Имя Грацциано напомнило ему о боксере, боксер - о Спортзале, Спортзал
- о встречах, происходящих там по субботам, а сегодня как раз суббота.
   Ему подумалось, что посещения Спортзала - единственные  за  последние
годы приятные минуты в его жизни.
   Он решил было сначала спуститься в метро, потом передумал: еще только
начало месяца, а на Рождество он ждет прибавки к жалованью.  И  чуть  не
бегом направился к Восточному вокзалу в поисках такси.
   У вокзала он и впрямь побежал. Кто-то, вероятно опаздывающий  на  по-
езд, бежал за ним следом. Рене Кабур толкнул проходившую парочку,  изви-
нился, открыл дверцу машины и крикнул шоферу:
   - В Спортзал!.. На бокс!
   Он тяжело дышал. Девять часов. Первый раунд, должно быть, уже  начал-
ся. Он, вероятно, на него не поспеет. А ведь  именно  после  той  первой
встречи в три раунда боксеров-любителей он пристрастился к этим вечерним
субботним вылазкам. В 57-м году, в феврале месяце. Два боксера легчайше-
го веса, до 53 килограммов, маленьких, с маленькими злыми лицами.
   Он пришел в Спортзал за компанию со старым школьным товарищем,  кото-
рый приехал в Париж на неделю и должен был вернуться в Жиронду, откуда и
сам Кабур был родом. Град ударов, угрюмые взгляды, которыми обменивались
маленькие боксеры во время отдыха. Но дело было не в этом. Когда один из
боксеров, вышедший на ринг с простым полотенцем на плечах, упал с  обре-
ченным лицом, запутавшись руками в веревках, а  его  противник  наносил,
наносил и наносил ему все новые удары, пока  рефери  не  схватил  его  в
охапку и не оттащил в сторону, в зале поднялся невероятный  шум,  разда-
лись громкие крики, грохот отодвигаемых скамеек, и вся толпа вскочила со
своих мест, словно взмыла вверх огромная волна. И  вот  тогда-то  все  и
произошло. Именно в эту минуту.
   Рене Кабур вскочил вместе со всеми, он вопил,  как  и  все,  стараясь
разглядеть, как пытается оторваться поверженный боксер и как пританцовы-
вает от нетерпения боксер-победитель, и только позднее, гораздо позднее,
он почувствовал, что у него болят ладони от яростных хлопков, а он снова
стал самим собой, то есть ничем, стал человек из толпы.
   В следующий раз он поехал в Спортзал один, и все повторилось. Со вре-
менем он стал узнавать завсегдатаев, обменивался с  ними  прогнозами,  в
перерыве они угощали друг друга стаканчиком вина в бистро по  соседству,
и он испытывал удовольствие от сознания, что наступил субботний вечер  и
что после пустой недели снова наступит суббота.
   Выходя из машины перед Спортзалом, Рене Кабур подумал, что уж на этот
раз он наверняка будет последним. Но нет, тут же остановилось  еще  одно
такси. Из него вышла женщина - одна, без спутников,  она  напомнила  ему
женщину из поезда, потому что тоже была брюнеткой.
   Он пропустил ее у кассы, когда она подошла купить билет. Она была мо-
лода, но выглядела уже усталой, на ней было скромное  черное  пальто,  в
руках она держала сумочку, прижимая ее к груди, словно боялась потерять.
Он увидел ее руки, натруженные, покрасневшие от  стирки.  Возможно,  она
жена одного из боксеров, указанных в программе, она будет  ждать  его  в
раздевалке после окончания матча, разделяя в душе безумные мечты  своего
муженька о больших гонорарах, удобной квартире,  громком  имени,  редкой
удаче.
   Он посмотрел три встречи боксеров-любителей, но не испытал  при  этом
обычного удовольствия, ради которого приехал. Он думал о вечерах, прове-
денных в Марселе в маленькой гостинице на  авеню  Республики,  в  жалкой
комнатенке - каждый франк был у него на счету, - постельное белье  пахло
лавандой, а в соседнем номере - и это было всего двое суток назад -  на-
ходилась парочка, он слышал их ссоры и то, что за ними следовало. Он как
раз только что вернулся. И держал в руках портфель с деловыми  бумагами.
Он просидел так, неподвижно, на постели, не снимая пальто, не  осмелива-
ясь перевести дыхание. Стоны женщины слышались совсем рядом, по ту  сто-
рону перегородки, так близко, что он мог разобрать  отдельные  слова,  а
потом вдруг раздались короткие крики, которые явно срывались  с  челове-
ческих уст, но напоминали резкие крики маленького зверька...
   Он просидел так довольно долго: может, два, а может, и три  часа.  Он
слышал, как они смеются. Он знал, что они  лежат  обнаженные  на  смятых
простынях по другую сторону перегородки. Знал о ней вещи,  которые  знал
только ее любовник. Что она, например, не сняла своего  жемчужного  оже-
релья. Она купила его в Париже. Что у нее черные длинные волосы, спуска-
ющиеся до пояса. Они смеялись, ссорились, потом снова  наступало  молча-
ние, и снова ее смех, и снова стоны и негромкие животные крики,  невнят-
ное бормотание, и картины, которые все это у него вызывало.
   Он никогда не видел этой женщины. Он вышел из гостиницы, долго бродил
по безлюдным улицам. Затем вернулся в номер. Их больше не  было  слышно.
Они ушли.
   Зрители медленно поднимались вокруг. Наступил перерыв. Он не  осмели-
вался взглянуть в глаза соседям. Он спустился в туалет, смочил  холодной
водой горячий лоб. Глупо было с его стороны выходить из дому. У него уже
жар. Он наверняка заболеет.
   Завтра он встретится с инспектором в 303-ей комнате на четвертом эта-
же. Он просто расскажет все, что произошло. Что он одинок, некрасив, что
он всегда был таким, а в Марселе одна женщина, которой он даже не  знал,
сказала ему через перегородку, что он жалкий тип,  просто  так,  потому,
что ей доставляло безумное удовольствие заниматься тем,  чем,  как  ему,
Бог знает почему, казалось, женщины занимаются либо  из  чувства  долга,
либо за деньги. Что после этого он несколько часов бродил  по  улицам  и
даже, когда на Марсель уже спустилась ночь, поплакал  на  скамейке,  Бог
знает где, плакал, не в силах сдержать рыданий, как в  детстве.  Что  он
никогда ничего не понимал в жизни, в той увлекательной игре, которая так
забавляла других и правила которой они, Бог знает откуда, узнали. И  вот
он сел в ночной поезд, где все ему казалось  необычным,  "особенным",  и
черноволосая женщина, доставая с полки чемодан, чтобы взять оттуда коро-
бочку с таблетками аспирина, который она так и не приняла, показала  ему
свои колени. И в конце концов он убедил себя, несчастный болван, что ас-
пирин был только предлогом, поводом завязать разговор. А она была  очень
красива, красивее всех женщин, с которыми ему приходилось разго